Белый, белый снег… (сборник)

На таежных перекрестках

Рождение дня

Светает. Медленно отступает темнота, прячась вглубь заснеженного леса. Раскинув голые ветви, застыли осины. Со всех сторон обступая их, угрюмо чернеют ели.

Бесшумно падают крупные хлопья снега, легкие и невесомые, как тополиный пух. Они ложатся на мохнатые еловые лапы, на тонкие ветви осин, которые на фоне мутного серого неба кажутся черными. Оглядываешься вокруг и с удивлением замечаешь, что в мире есть только две краски: белая и черная; да еще от слияния их получается третья – серая. И сколько ни ищи, не найдешь другого оттенка. Скудна палитра декабрьского утра.

Тишина. Боясь нарушить ее, невольно задерживаешь дыхание… Никогда не бывает так тихо в лесу, как ранней зимой в этот предрассветный час. Не слышно гомона птиц – они улетели на юг; не слышно шелеста листьев – они давно опали; и даже ветер не хочет тревожить это царство тишины и покоя.

В этой неземной тишине, в блеклом неясном свете рождается новый день. Рождается, чтобы, едва заявив о себе, тотчас же уйти. Коротки дни в декабре, и кажется порой, что после утра сразу же наступает вечер. Но пусть завтрашний день будет еще короче – все равно придет срок, и сжавшийся до предела день застынет, замрет на время, а затем начнет неумолимо расти.

Увеличится день – приблизится весна. Осядет потемневший снег, зашумят вешней водой большие и малые реки. Первый дождь умоет очнувшийся после зимней спячки лес. Забормочут косачи по кромкам болот, сшибаясь в жарких схватках; засвистят рябчики, подзывая выбранных с осени подруг; начнут токовать глухари. По ярко-голубому весеннему небу поплывут, обгоняя облака, косяки пролетных гусей… Белая ночь уронит на землю легкое кружевное покрывало, сотканное из черемухового цвета, белоствольные березы выбросят клейкий душистый лист, и весенний ветер теплой ладошкой нежно прикоснется к лепесткам распустившихся цветов.

Но все это будет потом. А пока… Рождается день.

Волк

Он лежал на плотном, утоптанном снегу. Его сильное тело было непривычно неподвластно ему. Окруженный плотным кольцом двуногих существ, одетых в грязные промасленные робы, пахнущие соляркой и копотью, он медленно умирал.

Люди были возбуждены и оживленно переговаривались между собой.

– Смотри, смотри – мигает.

– Эй, не суй ногу, отхватит!

– Ядрена корень, шапка валяется…

Толпа людей не редела. Уходили одни, приходили другие. С любопытством смотрели они на поверженного, но еще живого зверя.

Сыпал мелкий колючий снег. Белые снежинки путались в густой серой шерсти, застревали там, постепенно одевая волка в снежную шубу. Изредка он поднимал лобастую голову, поводил в сторону узкой мордой. Чуткий мокрый нос его, вздрагавая ноздрями, ловил незнакомые резкие запахи, а темные, почти черные глаза смотрели равнодушно и устало.

О чем думал он, какие картины вставали перед его угасающим взором? Может быть, вспоминалось ему, как беспомощным лопоухим щенком впервые покинул он тесное душное логово? Может, виделась последняя охота: бешеная погоня и отчаянный прыжок, оборвавший жизнь молодой лосихе; бьющий в ноздри приторный запах свежей крови и голодная стая, торопливо раздирающая крепкими зубами горячее, еще трепещущее мясо? А может быть, в предсмертных грезах своих видел он себя среди собратьев – молодого, сильного, томимого страстью, готового по законам тайги отстаивать свое право на самку…

Но, скорее всего он не думал ни о чем. Это люди, привыкшие мерить все на свой аршин, очеловечивают зверей, наделяют их своими добродетелями и пороками, пытаясь перенести в их мир и свой извечный страх перед смертью. В природе другие законы. Уход из жизни там так же естественен и прост, как и приход в нее. И животные, повинуясь инстинкту самосохранения, все же не ведают страха смерти.

И потому могучий и сильный зверь лежал на снегу и молчаливо ожидал исхода. Ему было, наверное, невыносимо больно, но он не выл и не скулил, не просил пощады и не надеялся на снисхождение. Он был диким и вольным зверем, и до конца оставался им.

И столько достоинства было в его черных печальных глазах, что наверняка в толпе зевак нашелся не один, кто подумал: «А смогу ли я, когда пробьет мой час, так же гордо взглянуть в глаза подступающей смерти, не скуля и не унижая себя мольбами о пощаде?..»

Белые птицы на черной воде

В октябре, до снега, хорошо охотиться на зайца «в узерку»: в это время он уже белый, и видно его далеко.

В один из тихих сумрачных дней я шел лесом, посматривая по сторонам, не лежит ли где косой. Обходя по берегу маленькое, похожее на пруд лесное озеро, я увидел в зарослях сухого тростника белое пятнышко. «Заяц!» – мелькнула мысль. Держа ружье наизготовку, стал подкрадываться. Когда подошел ближе, пятно неожиданно раздвоилось и превратилось в двух изящных длинношеих птиц. Пара белоснежных лебедей плавно скользила по водной глади. Следом за ними, словно тени, следовали еще две какие-то серые птицы, похожие на гусей. Очевидно, это были повзрослевшие птенцы-сеголетки.

Я в открытую вышел на берег, думая, что сейчас они улетят. Но лебеди, заметив меня, лишь отплыли подальше от берега и как ни в чем не бывало, занялись своими делами: оглаживали перья, ныряли за водорослями, иногда переговаривались между собой короткими трубными звуками.

Долго я наблюдал за почтенным семейством, но птицы не обращали на меня внимания. Я пожалел, что не захватил с собой фотоаппарат.

Вспомнилось, как мой знакомый рассказывал про случай на весенней охоте. Кто-то из баловства разбил пару, подстрелив одного лебедя. Другой долго, не один день, кружил над этим местом, трубил печально, звал друга или подругу, потом исчез – то ли умер с тоски, то ли улетел дальше.

Сильно тоскуют эти птицы, оставшись в одиночестве.

…Я покурил, бросил окурок в озеро и пошел дальше, а они остались – белые птицы на черной воде.

Ночной гость

Ночь застала меня на берегу большого, богатого рыбой озера. До избушки идти было далеко, и я решил заночевать у костра. Не торопясь приготовил себе ночлег: нарубил елового лапника на подстилку, натаскал сушняка для костра.

Когда-то, много лет назад, в том месте, где я расположился на ночевку, случился пожар, который выжег участок леса и оставил после себя множество погибших деревьев со сгоревшими вершинами и ветвями, но почти не тронутыми огнем стволами. Со временем обожженные деревья, падая друг на друга, образовали непроходимые завалы, густо заросшие кустарником.

Найдя несколько высохших, но еще не упавших деревьев, я расшатал их и выломал из земли вместе с корнями. Притащив к костру четыре таких комля, обеспечил себя дровами на всю долгую августовскую ночь.

Сварив уху, я поужинал и, намазав лицо и руки мазью от комаров, растянулся на хвойной постели. Ночь была безветренной и теплой. Комары звенели над ухом, иногда касались лица, но, почуяв мазь, тут же отлетали. В безоблачном небе, как алмазы на черном бархате, холодно поблескивали крупные звезды. Костер горел ровным оранжевым пламенем, время от времени негромко потрескивал и бросал в ночное небо снопы рубиновых искр. Под тихое гудение огня, нудный звон комаров и мерный плеск ленивых волн я уснул.

Сколько проспал – не знаю. Проснулся внезапно, как от толчка. Подняв голову, огляделся вокруг. Какое-то неясное чувство тревоги зародилось во мне. Напряженно вслушиваясь в ночную тишину, я пытался понять, чем же вызвано внезапное пробуждение.

Но тихо и спокойно было вокруг. Ни один листок не трепетал, ни одна былинка не шевелилась. Лишь робкие волны накатывались на берег и чуть слышно шуршали прибрежным песком. Поправив рюкзак в изголовье, я снова смежил веки. И вдруг… Я отчетливо услышал, как сухо щелкнула сломанная ветка, затем прошелестела трава – и снова легкий хруст.