Белый, белый снег… (сборник)
Шрифт:
Трофимыч растерялся. Непонятная тоска сдавила сердце, и он, словно убегая от нее, кинулся напрямик, через дебри.
Уже наступил вечер, а он все метался по лесу. Корзина давно была брошена, по щекам струился грязный пот, одежда изорвалась об острые сучья. Силы таяли с каждым шагом, и Трофимыч наконец понял, что ночевать придется в лесу.
Он разжег костер, повалился рядом и тут же уснул.
Утром, чуть свет, поднялся и пошел дальше. Вскоре почувствовал голод. Но есть было нечего – с собой он не захватил даже краюхи хлеба. Пришлось довольствоваться ягодами малины и черники.
Целый день Трофимыч пытался отыскать дорогу домой, но безуспешно. Когда солнце уже спряталось за верхушки деревьев, он вышел на кромку небольшого топкого болота, обойти которое не было ни сил, ни желания. Он пошел напрямик, прихватив на всякий случай длинный крепкий шест – ствол сухой сосенки, оструганный перочинным ножом, и, как оказалось,
На полдороге трясина, не выдержав тяжести человека, расступилась, и Трофимыч ухнул по грудь в бурую зловонную жижу. Брошенная поперек палка спасла ему жизнь. Однако понадобилось еще, по крайней мере, полчаса, прежде чем он смог выбраться из злополучного «окна».
Непредвиденное купание дорого обошлось: сигареты и, самое главное, спички пришли в полную негодность.
Но на этом злоключения не кончились. Перешагивая через упавшую ель, Трофимыч неудачно ступил и сильно подвернул ногу. Острая боль пронзила ступню… Всю серьезность положения он осознал лишь к вечеру, когда нога посинела и распухла.
Ночевать пришлось без огня. Трофимыч нарвал большую копну травы, с головой зарылся в нее. Спал беспокойно, то и дело просыпаясь от холода и тревожных снов. Снились ему внучата. Они стояли посреди чистого поля, плакали и кричали: «Дедушка! Дедушка!» Он хотел их обнять и утешить, но никак не мог дотянуться – они ускользали, растворялись в сизом дрожащем мареве, и все звали, звали…
Родственники Трофимыча сбились с ног. Изо дня в день, едва рассветало, мужчины отправлялись на поиски. Они осунулись лицами, пропахли дымом костров. Больше всего угнетала неизвестность. В благополучный исход верилось все труднее.
Подходил к концу третий день. Женщины сидели в доме, ждали, с чем вернутся мужья на этот раз. Младшая сноха, жена Владимира, сокрушалась:
– Не чисто тут дело, ой не чисто… За два дня до того, верите ли, сижу я в комнате одна и вдруг слышу – кто-то в окошко тихонечко так: «тук-тук, тук-тук». Откинула я занавеску, посмотрела – никого. Что такое, думаю, неужто почудилось? Только отошла – опять: «тук тук-тук». Словно пальчиком кто по стеклу постукивает. Я из комнаты выскочила, да на улицу. Смотрю, а от окна будто отшатнулся кто. Пригляделась – женщина в черном. И пошла тихонечко так, сгорбившись. Я кричу: «Кого вам надо?!» А она молчком, молчком, да за угол. Я за ней – а ее и след простыл. Ну, куда, скажите, убежишь? Забор-то у нас – сами знаете – не каждый мужик перелезет. Я никому не рассказывала, все думала: к чему бы это? А вон к чему…
– Что-то с ним сейчас… Живой ли?
– Надо к бабке Варваре сходить. Пусть погадает.
На следующий день женщины, проводив мужей в лес, отправились к бабке Варваре – сухонькой древней старушке, жившей в собственном доме на окраине города.
Опершись на посох, она стояла на крыльце и, казалось, ждала их прихода. Седые пряди выбивались из-под темного суконного платка; взгляд бесцветных прищуренных глаз был цепок и быстр. Возле ее ног, выгнув спину и распушив хвост, крутился большой серый кот.
Женщины поздоровались и наперебой принялись объяснять суть дела. Старушка молча слушала, изредка пожевывая тонкими сухими губами, отчего крючковатый нос ее едва не касался подбородка.
Выслушав, бабка Варвара пригласила гостей в дом. В комнате было сумрачно и прохладно, пахло сушеными травами. Тесно прижавшись, друг к другу, женщины уселись на старенький диван и притихли.
Бабка Варвара принесла из сеней большую миску с водой, поставила ее на стол. С трех сторон зажгла три свечи, с четвертой села сама. Склонившись к воде, принялась водить над ней ладонями и что-то шептать, но слов разобрать было нельзя. Пламя свечей повторяло ее движения…
Откинувшись на спинку стула, какое-то время старушка сидела, не двигаясь, отрешенно закрыв глаза и устало опустив руки. Затем поднесла к огню пучок сухой травы, сожгла его над листом бумаги и, собрав пепел, бросила в воду. Снова пошептала над миской, потом взяла одну из свечей и, наклонив, пролила туда горячий воск. Долго, не мигая, смотрела на воду. Слышно было, как бьется муха в стекло, тикают старенькие настенные часы с гирькой на цепочке, капает вода в рукомойнике.
Женщины, замерев, ждали ответа.
Наконец бабка Варвара подняла голову и скрипучим дрожащим голосом произнесла:
– Жив он…
– О-ох! – разом облегченно вздохнули женщины, но она остановила их властным жестом:
– Вы недавно мать его схоронили?
Женщины удивленно переглянулись:
– Месяц назад…
– Плохо они жили, верно? Обижал он мать-то… Так вот, пусть какая-нибудь из вас сходит к ней на могилку, повинится за него, попросит прощения. И запомните: привезет его казенный человек к казенному дому, а если на пятый день он не объявится – значит, никогда вы его не увидите.
Женщины вышли от бабки Варвары потрясенными, не зная, верить или не верить сказанному, но одна из них, на всякий случай, все же отправилась на кладбище.Прихрамывая и спотыкаясь, Трофимыч медленно ковылял по тайге. Шел пятый день его лесных скитаний…
Страшно болела голова – сказывались полученная на фронте контузия и непомерная усталость. Чувство реальности ускользало, сознание туманилось: в шуме ветра порой слышались ему голоса, а пень на пути превращался вдруг в человека. Он потерял счет дням и ночам и знал только одно: надо идти, иначе – погибель.
Впереди блеснула вода. Озеро? Но на многие километры вокруг никакого озера быть не должно. Это Трофимыч знал точно. Однако вот она, вода, плещется совсем рядом, тростник шумит. Чудно…
«Что такое?» – Трофимыч не поверил своим глазам. Из зарослей кустарника вышел большой черный медведь. Покрутил лобастой головой, шумно втянул ноздрями воздух и сел по-собачьи на задние лапы. Следом за ним из чащобы показался еще один, потом другой, третий, четвертый… Обступили звери Трофимыча: кто сидит, кто стоит, а кто и прилег.
Присмотрелся он повнимательней – да это и не медведи вовсе, а бобры!.. Огромные, лохматые, хвосты чешуйчатые по земле волочатся.
Сидевший в центре старый, с сединой в шерсти, бобр перебрался поближе, сложил на груди маленькие когтистые лапки и заговорил вдруг низким гнусавым голосом:
– Кто ты, мы знаем и давно ждем тебя. Рады, что пришел. Оставайся у нас. Здесь тебе будет хорошо, никто не обидит. Мы, бобры, народ мирный. Невесту тебе найдем… – и зашелся вдруг в хриплом, прерывистом смехе, распушив по сторонам седые усы и обнажив два больших желтых резца.
Звонко хлопнул маленькими сухонькими ладошками-лапками:
– Угощение гостю!
Засуетились бобры, зашикали друг на друга, расступились – и на поляну вынесли несколько бочонков с грибами да ягодами. Сорвали крышки, навалили на них, как на подносы, угощение и поднесли гостю.
Трофимыч и рад бы отказаться, да боязно. Взял пригоршню кроваво-красной, истекающей соком малины, ухватил губами несколько ягод. А они безвкусные, пресные, или это со страху он вкус потерял?
Хотел поблагодарить за угощение, но язык занемел – во рту никак не поворачивается; хотел шагнуть – ноги словно к земле приклеились. А старый бобр все смеется да лапкой по спине его поглаживает: «Оставайся, оставайся…»
Крикнул тут дико Трофимыч, шарахнулся прочь и, запнувшись, провалился в черную бездонную яму.
Очнулся – ни озера, ни бобров. Перед носом что-то серое шевелится. Открыл глаза пошире: комары голую руку облепили – словно живая перчатка надета. Провел по ней другой рукой, размазал кровь, потом смахнул насекомых с лица и принялся с ожесточением чесаться, раздирая кожу ногтями.
Сколько он пролежал так? Наверное, немало – солнце уже склонилось к закату.
С трудом поднялся – и едва снова не упал. Ноги предательски дрожали, подкатывала тошнота. Хотелось одного: лечь и лежать, не двигаясь. Сил оставалось всего на несколько шагов. «Неужели конец?» – вяло подумал Трофимыч. Хватаясь за стволы деревьев, двинулся вперед. Шаг, еще шаг… В глазах – туман, в ушах – звон. Постоял, отдышался и снова побрел.
На дорогу вышел неожиданно, так, что поначалу даже не понял. А когда понял, не удивился и не обрадовался – на эмоции не было сил. Опустился на обочину, и устало закрыл глаза.
– Эй, ты живой?! – какой-то военный в мотошлеме, с погонами прапорщика тормошил его за плечо.
Трофимыч с трудом разлепил тяжелые веки и чуть слышно прошептал:
– Живой.
Хотелось спать, спать… Но прапорщик не давал ему забыться. Помог забраться в коляску мотоцикла, сунул в руки колпачок от термоса с черным горячим кофе.
Обжигаясь, Трофимыч жадно глотал сладкий душистый напиток, чувствуя, как яснеет голова и возвращаются силы. Осушив еще один колпачок, он спросил:
– А курить у тебя есть?
Затянувшись крепкой сигаретой, Трофимыч выпустил через ноздри сизый дым, провел ладонью по заросшей щеке и украдкой смахнул набежавшую слезу.
С ветерком катили они по лесной дороге, а прапорщик между тем рассказывал:
– Пятый день вас ищут. Людей, свободных от работы, с предприятий на прочесывание направляли; милиция, военные подключились. Вертолет с Архангельска вызывали… Только ищут вас совсем в другой стороне. Как вы здесь-то оказались?
– И сам не знаю.
– Ну, ничего, живы – слава Богу. Родственники, небось, обрадуются…
Въехали в город, запетляли по узким зеленым улочкам. Возле школы мотоцикл внезапно заглох. Прапорщик соскочил с седла, принялся ковыряться в моторе.
Трофимыч выбрался из коляски.
– Сиди, папаша, сейчас починю.
– Доброго здоровьица тебе, мил человек. Дойду я, тут совсем рядом…
В полночь, с распухшим от комариных укусов лицом и стертыми в кровь ногами Трофимыч предстал перед родней.