Белый, белый снег… (сборник)
Шрифт:
На что надеялись они, к кому взывали? Ведь знали: на десятки километров вокруг ни жилья, ни людей – только безмолвная, седая от снега тайга.
И вдруг… Там, на берегу, возле охотничьей избушки полыхнул оранжевый огонь, и мгновение спустя донесся грохот ружейного выстрела.
– Держись, мужики, я сейчас! – кто-то бежал от избушки к озеру. – Держись!..
Человек подбежал к лодке, лежавшей днищем вверх, схватил ее за борт, рванул, что есть мочи, силясь перевернуть. С третьей или четвертой попытки это ему удалось, и он, захватив топор и длинный шест, поспешил на помощь друзьям.
Подталкиваемая в корму лодка с трудом двигалась по неровному, кочковатому берегу, но, попав на гладкий, припорошенный снегом лед, пошла как по маслу. Когда до тонущих оставалось
Виктор, не отрываясь, смотрел на приближающееся суденышко, на незнакомца, торопливо орудующего шестом, и молил Бога только об одном – чтобы хватило сил продержаться, чтобы онемевшие пальцы не разжались раньше, чем придет спасение. Его тянула вниз не только намокшая одежда. В отличие от Василия он ничего не успел сбросить – и рюкзак, и ружье так и остались у него за спиной… Изрезанными об лед руками Виктор вцепился в борт подошедшей лодки. Незнакомец схватил его за воротник и одним рывком поднял из воды. Потом они вместе втащили в лодку Василия.
– В нос!.. Иди в нос – будешь лед долбить! – скомандовал Виктору спасатель и сунул в руки топор. Сам бросился на корму. Переступая через лежащего Василия, пихнул его ногой: «Двигайся, не лежи!» Тот никак не отреагировал, лишь съежился еще сильнее и подтянул колени к груди.
Сжимая в бесчувственных руках топор, Виктор одержимо крушил преграждавший дорогу лед. Мелкие осколки больно секли лицо, но он словно не замечал этого. Чем ближе к берегу, тем лед становился толще, и через некоторое время они совсем перестали двигаться.
– Стой! – крикнул тогда незнакомец. – Будем выбираться.
Первым из лодки вытолкнули Василия. Торопливо и невпопад перебирая конечностями, тот на четвереньках быстро пополз от края полыньи, но вскоре силы оставили его. Не удержавшись на подломившихся руках, он рухнул ничком в снег, да так и остался лежать. Незнакомец подхватил его подмышки и потащил к избушке. Виктор, шатаясь, шел сам.
Откуда-то из темноты с радостным лаем вылетела черная собака и кинулась в ноги хозяину, но тот в сердцах отпихнул ее и, перехватив покрепче свою ношу, начал взбираться по крутому откосу.
Тяжело, запаленно дыша, они ввалились в избу и, едва переступив порог, упали на пол, не в силах ни двигаться, ни говорить.
Первым очнулся незнакомец. Затеплив свечу, стоящую на столе, он принялся тормошить друзей: «А ну, вставайте, ребята!.. Подъем, кому сказал!» Потом стал помогать раздеваться Василию, который никак не мог сделать это самостоятельно: заледеневшая одежда хрустела, трещала и почти не гнулась.
Виктор поднялся, скинул с плеч тяжелый рюкзак. Ударившись об пол, он зазвенел, словно стеклянный. Попытался расстегнуть армейский бушлат, но ничего не вышло. Тогда, вытащив охотничий нож, он начал обрезать пуговицы.
– Скидывайте одежду – и на нары! – продолжал командовать спаситель, а сам тем временем щепал топориком лучину, теребил бересту, укладывал в печь колотые дрова. «Сейчас тепло будет, мужики, сейчас…» – приговаривал он, подбадривая друзей, которые, постукивая зубами, тряслись от холода под рваным шерстяным одеялом.
Незнакомец снял с себя толстый вязаный свитер, спортивные брюки, кинул им – «Одевайтесь!». Сам, оставшись в одних трусах, зябко поеживаясь, продолжал колдовать возле печи. Наконец он чиркнул спичкой и поднес ее к железной дверце. Маленький дрожащий язычок пламени осторожно лизнул тонкую ленту бересты, и та, свернувшись колечком, запотрескивала, запощелкивала, потом выбросила струйку сизого дыма и вспыхнула ярким огнем. Минуту спустя в печи загудело, и красноватые блики заиграли на потолке. Потянуло теплом.
Но, видно, не закончились еще их страдания… От тепла хмельно закружило голову, слабость разлилась по телу, горячей волной разошлась по рукам и ногам – и вдруг отозвалась такой безумной болью, что Виктор не смог сдержать стона. Он взглянул на свои руки и ужаснулся: ладони были черны от засохшей крови, в глубоких резаных ранах; из-под сорванных
синих ногтей сочилась розовая сукровица. Но долго любоваться истерзанными руками не пришлось – новый приступ дикой боли свалил его на нары.Рядом, мыча что-то нечленораздельное, катался Василий. Не сообразив, что произошло, незнакомец поначалу опешил: в растерянности метался от одного к другому, заглядывал в искаженные мукой лица, спрашивал о чем-то, тормошил; наконец понял все, в изнеможении опустился на скамью и сидел так, пока не затихли стоны. Когда боль в обмороженных руках пошла на убыль и к друзьям вернулась возможность видеть и слышать, он сочувственно покачал головой, обронив:
– Спиртом бы вас сейчас растереть или водкой…
– Чем-чем? – Васька приподнялся на нарах.
– Ну да, водкой… После такой купели лучшее средство.
– В рюкзаке посмотри, – сквозь зубы процедил Виктор, все еще морщась и поглаживая распухшие, огнем горящие руки.
Незнакомец прошлепал босыми ногами по ледяному полу, вытащил из угла рюкзак и принялся сосредоточенно шарить в нем, попутно раскладывая на скамье содержимое. Первыми были извлечены два мокрых и изрядно помятых косачиных чучела, потом раскисшая буханка черного хлеба, затем запасные шерстяные носки и, наконец, – солдатская алюминиевая фляжка. Спаситель потряс ею около уха и, проверив, крепко ли завинчена пробка, воскликнул:
– Так вот почему ты мешок не бросил!
– Да уж… – понимающе сверкнул глазами Васька. – Этого у него не отнимешь.
Виктор промолчал, давая понять, что ему сейчас не до шуток.
– Лечить вас буду… Подогрею только, – объявил друзьям новоявленный лекарь, бросив фляжку на раскаленную печь.
– Руки по швам! – скомандовал он минуты через три.
Плеснув на ладонь немного теплой водки, незнакомец растер ее по спине Виктора и принялся усердно работать руками. Крепкий сивушный запах повис в воздухе. Когда спина высохла, он снова смочил, ее водкой.
– Э, хорош, вовнутрь оставь! – всполошился Васька.
– Не волнуйся, на все хватит, – успокоил его врачеватель.
Растерев того и другого, он укрыл их ветхим одеялом и сказал:
– Лежите, а я пока поесть что-нибудь соображу… Меня, кстати, Сергеем зовут.
В избе становилась все теплее. Согревшись, Виктор уснул, а Васька все лежал на спине с открытыми глазами. Ему тоже хотелось спать, но едва он смыкал тяжелые веки, как тут же черная полынья возникала перед глазами, и ледяной озноб сотрясал тело. «В самом деле ведь мог утонуть, – с ужасом думал Васька. – Не окажись здесь этого парня, и…» Он представил себя мертвым, лежащим в обитом красной материей гробу. Вокруг родственники: отец, мать, братья, сестры, жена, ребятишки. Все плачут. Траурные ленты, венки, живые и бумажные цветы, скорбная, рвущая душу музыка… «Сколько бы, интересно, жена прожила одна – год, два? Потом, глядишь, снова бы замуж вышла. Баба крепкая и лицом недурна, небось, не засиделась бы во вдовушках. Нашелся бы какой-нибудь хлюст, окрутил, а детишки бы его папой называть стали». И так явственно представилась ему жена в объятиях чужого, почему-то смуглого и усатого мужчины, и дети, сидящие у него на коленях, что Васька крепко зажмурился, затряс головой и громко, в голос, застонал.
Сидевший возле печки Сергей повернулся:
– Что, опять руки?
– Да, – соврал Васька. – Жжет…
Он снова уставился в потолок и, чтобы отвлечься от невеселых мыслей, начал думать о друге. «Ладно, у меня бы хоть наследники остались, пацаны. А у него? Тридцать лет мужику, а все живет бобылем. И сам из себя вроде видный, и здоровье – дай бог каждому, и девки заглядываются. Но не женится ни в какую. А все почему? Любовь свою забыть не может… Была, говорят, у него до армии подружка. Любили друг друга. Он ее не трогал, до свадьбы берег. А как в армию ушел, она и забеременела через год от какого-то ухаря. Написала ему письмецо, повинилась, а потом – то ли отравилась, то ли повесилась. По-разному люди говорят, а сам он об этом вспоминать не любит. Скрытный, слова лишнего не вытянешь… Имя интересное у той девчонки было – Лилия; редкое и красивое».