Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

– А ну цыц! – крикнул Колька, и зрители послушно заткнулись.

Настоящих велосипедистов разбили на две команды – «красных» и «синих», и теперь состязающиеся шли с минимальным перевесом. По половине спортсменов уже проехало, у обеих команд было поровну штрафных и по сбитым предметам, и по объезду препятствий. Представитель одной команды, бесшумно ругаясь, преодолевал «опасный мостик» из узкой доски, а второй, закусив губу, прорывался через «ворота»: мяч, установленный на городке, а в полутора метрах от него красовалась консервная банка на подставке.

Ольга, пробравшись сквозь народ, примостилась около Кольки.

– Привет. Вернулась? Как там вообще? – спросил он, не отводя глаз от состязающихся. «Как бы вот этот собрался коснуться ногой земли…»

Оля заранее приготовилась к такому приему, делано-равнодушно сообщила:

– Пропесочили.

И в горле снова засаднило, глаза налились жгучей соленостью. Колька снова не заметил, он следил за ногой хитрована на велике, спросил бездумно:

– И только-то?

– Выгнали.

– И пес с ними, не бери в голову, – легкомысленно ответил судья Пожарский и заорал с искренним возмущением: – Было касание! Тридцать штрафных «красным»!

Болельщики «красных» немедленно взвыли в голос, их старались перевопить «синие», получался такой тарарам, что Ольга поняла, что она тут лишняя, не до нее теперь, и придется переживать свое ничтожество в полном одиночестве. Она, снова пробравшись через беснующуюся толпу, побрела прочь. Наверное, ничего не поделаешь, надо отправляться домой, закопаться в подушку, завернуться в одеяло и проспать лет сто, до самой смерти.

Хотя вряд ли. Наверное, и сон-то не придет, голова до сих пор горячая.

Тут бы поговорить с кем-нибудь, но с кем? Ольга поняла, что обратиться не к кому, хотя вроде бы столько друзей-приятелей. Только представить себе суть беды, а поймут ли? Вот Андрюха Пельмень – верный друг, надежный, но легко вообразить, что он скажет: «Да брось ты, перемелется все – мука будет. Я вот живу без комсомольского билета, и, как видишь, нос на лбу не вырос». Анчутка? Если он не усвистал куда-нибудь Светку выгуливать, то как пить дать искренне порадуется за нее: «Наконец-то заживешь! И какой тебе резон с дураками якшаться!» А Светка проблеет нечто вроде: «Как же так, Оля, мы без тебя…» – и зашмыгает носом.

Маме можно не говорить, а сразу отправляться в кадры оформляться. На что, интересно знать, она вообще годна? Небось и в ученицы ткачихи не возьмут. Про Сокольники она Кольке просто так сказала – там ей однажды прямо на дверь указали. Учи, мол, тебя, а ты годик поработаешь – и свалишь. Да еще если вышвырнутая из комсомола – кому нужна?

«Положим, это можно будет исправить. Как это там… по ходатайству трудового коллектива? Можно ученого Сорокина спросить. Ах да, или Альку… тьфу!» – не сдержалась, вспомнила.

Часто ли так бывает? Вот человек, с детства его знаешь, и говорит, бесспорно, правильные вещи, а ведь ничего с собой не поделаешь – аж выворачивает от ненависти наизнанку! Но, с другой стороны, не раз и не два Ольге попадались люди, которые постоянно ободряли да поддакивали, утешали, возвращали веру в себя – и кем они оказывались? Как правило, гадами и скрытыми врагами.

«Надо принимать горькое лекарство против зазнайства. Посмотри правде в лицо: терпения у тебя нет, самокритики – никакой, все поручаемые задачи выполняются или спустя рукава, или по-своему. То есть, по правде говоря, не выполняются… И кому ж такое сокровище сдалось, что на общественной работе, что на производстве?»

Дойдя до развилки, Ольга решительно повернула не к дому, а на тропинку, которая вела к железнодорожным путям, к Летчику-Испытателю, а там и до «дачи» Анчутки и Светки недалеко.

Пусть белоручка, костер разжечь сумеет. Никого она видеть не желает, ни перед кем плакаться не собирается. Посидеть, подумать, посмотреть на огонь – а там, может, все само устроится.

Жаль только, погода начала портиться. Ветерок крепчал, похолодало, и небо серело, затягивалось тучами. Но это ничего – может, набегут и разойдутся, а если и покапает – ничего, не сахарная, не растает. На «даче», по счастью, никого не было. Ольга знала, где припрятаны спички и припасено щепы на растопку. Костер получилось разжечь как раз тогда, когда начало моросить. Пристроившись на бревне, отполированном аккуратистом Яшкой, Ольга смотрела на огонь, на нарождающиеся угли, и мысли постепенно утишались, прекращали безумные прыжки.

Проносились поезда, и, как всегда, после великолепного гула да грохота воцарялась волшебная тишина. И дождь не усиливался, накрапывал ровно. От костра шло доброе тепло, пробиралось внутрь, под сердце, умиротворяя и успокаивая. Довольно долго она просидела, ни о чем не думая. К тому времени, как угли прогорели, заметно стемнело и дождь начал усиливаться.

«Пора идти», – решила Оля, старательно затушила огонь, специальной палочкой окопала очаг и отправилась через луг к дороге, по которой обычно ходили на станцию и обратно. За плечом, над сердцем огромного города, горело зарево, отбрасывая сполохи на небо окраины, окрашивая его в причудливые оттенки сиреневого, синего, темно-красного цвета. По левую руку стеной стояли сосны, как бы подпираемые густой порослью, которые шли по границе поселка Летчик-Испытатель, по правую шла железная дорога, и отполированные рельсы сияли под фонарями.

Оля, жалея хорошие туфли, скинула их, понесла в руках. Нагревшаяся за день земля и влажная трава холодили ноги, и приятно было проваливаться в теплые маленькие лужицы, в которые собирались дождевые капли. Вот только легкое платье быстро промокло и липло к телу.

Дождь полил как из ведра, и она прибавила шагу. Вот уже совсем рядом дорога. Ольга наклонилась, влезая в туфли. В это время кто-то с силой толкнул в спину, она упала лицом в жидкую грязь. Сверху навалились, рванули платье так, что горловина врезалась в шею. Оля судорожно вдохнула, липкая жижа забилась в нос. Она хотела закричать, но жесткий удар по затылку вбил лицо в грязь еще больше, полыхнули перед глазами слепящие взрывы – и пала тьма.

Она перестала дергаться, он перевернул ее на спину, заботливо оттер грязь с бледного лица, любовно поправил темные волосы, рассыпавшиеся от борьбы, пристроил на их черный бархат голубой цветок.

Красота. Пора наконец глянуть, что у этой куклы под платьем.

…Колька между тем часа два метался по району, пытаясь понять, куда она делась. Дома нет, в библиотеке прождал напрасно, сгонял даже на нервах по ту сторону железной дороги, где устраивали те глупые военные игры, когда потерялась Сонька. Нигде Ольги не было. Вспыхнула мысль: наверняка, как грозилась, к тетке Любе в Сокольники подалась – чуть что не так и домой неохота, Ольга всегда удирает к любимой родственнице, которая никогда ее не ругает, не воспитывает, все понимает и прощает.

«Ишак я, ишак! Вроде бы и слышал ее, и не слышал! Дались мне эти штрафные, касания! Отмахнулся от человека, добил, предал! Куда бежать, где искать?! А если вдруг…»

Он одергивал себя, ставил на место поехавшие мозги, но паника охватывала его, душила, точно на голову накинули мешок и затянули. Он уже почти бежал по дороге на станцию – и вдруг скорее почуял, чем заметил возню в кустах. Мелькнуло что-то светлое, там, за ветками: темная тень нависала над белой фигурой, человеческой, рука которой, тонкая, бессильная, лежала в луже…