Билет на всю вечность : Повесть об Эрмитаже. В трех частях. Часть третья

Как только огонь прекратился, осмелевшие милиционеры тотчас поднялись в полный рост и принялись сверху стрелять по отплывающим в лодке людям. Пули с сухим чмоканьем густо входили в воду, как будто крупные капли дождя со всей силы часто ударяли в песок, на несколько сантиметров вспучивали воду в месте касания смертельного свинца с поверхностью реки, неведомо каким чудом, не задевая огромную фигуру бандита.

До лодки оставалось не более трех метров; Косьма, воодушевленный тем, что стрелки из милиционеров никудышные, на ходу повернулся, резко выбросил вперед согнутую левую руку в локте, а правой коротко ударил в районе сгиба. И хоть никто из сотрудников НКВД его слышать не мог, широко разевая пасть, заросшую свалявшейся бородой, рявкнул:

– А это видели, ментяры позорные!

Это вызвало нервные смешки среди его подельников и легкое оживление. Из лодки послышались подбадривающие не только его, но и себя выкрики:

– Косьма, ну ты и отмочил!

– Так их в бога мать!

– Курвы, они и есть курвы!

А один, привстав, сложил ладони рупором, тужась и приседая, оглушающе громко закричал:

– Волки драные-е-е!

Косьма ухватился за борт лодки, которая уже выходила на глубину, своей широченной, тоже обросшей мелким волосом, как шерстью, лапой. К нему потянулись сразу несколько рук. В этот момент его вдруг и ударила пуля с левой стороны в грудь чуть повыше сердца: ладонь сама собой разжалась, соскользнула с мокрой доски, и бандит, отчаянно барахтаясь в ватнике, который сразу стал пропитываться речной водой, и тяжелых валенках, пошел ко дну. На какой-то миг он вынырнул и беспомощно протянул к товарищам руку с растопыренными пальцами.

– Браты, – прохрипел он, выдавливая посиневшим языком изо рта зеленую воду, потому что уже сил выплевывать не было, – не бросайте! Не дайте принять ужасную смерть!

Рохля перестал грести, придерживая лодку, все еще надеясь, что Косьма каким-либо чудом ухватится за борт, но Лиходей, к тому времени опять находившийся на взводе, не своим голосом заорал:

– Греби, твою мать! Застрелю, гнида!

– Лиходей, – обратился к нему Илья, поднявшись со своего места на мешке, где он все это время неудобно ютился, с нескрываемой болью в душе наблюдавший скорбную картину, – так не делают. Он все же ваш товарищ.

– Заткнись, сука! – теперь уже на него заорал неуравновешенный Лиходей. – Не лезь не в свое дело!

– Опомнись… брат, – все ж попробовал вразумить его Илья, обратившись к этому придурку совсем уж по-товарищески, – Косьма бы так не поступил…

– Да пошел ты! – вконец распсиховался Лиходей. – Защитник, твою мать! Застрелю, – вдруг коротко, но сурово предостерег он, и по его встрепанному виду было понятно, что этот ненормальный урка исполнит свою угрозу без особой печали, не побоявшись ответа не только перед Веретеном, но и перед таинственным Ливером. – Сядь, – процедил он сквозь зубы и вправду направил пистолет на Илью, почти касаясь его вздымавшейся от волнения груди. – Ну!

Провожая отдалявшуюся лодку умоляющими глазами, понимая, что сейчас он окончательно утонет, Косьма затухающим голосом жалобно попросил:

– Браты, не дайте принять мученическую смерть!

– Это мы могем, – ответил Лиходей, как бы даже с каким-то облегчением, невозмутимо повернулся к нему лицом и, подняв пистолет, прицелился в голову Косьмы, жмуря левый глаз. – Это мы могем, – повторил он.

Милиционеры молча стояли на берегу (прицельно попасть из пистолета с такого расстояния в бандитов было невозможно), с любопытством наблюдали за разыгрывающейся перед ними картиной отношений между бандитами, в любой ситуации привыкших думать только о себе. «Умри ты сегодня, а я завтра», – гласил кодекс уголовников всех мастей, живущих по волчьим законам, когда человек человеку не брат и товарищ, а волк. А еще отпетые урки придерживались железных правил: «Не верь, не бойся, не проси».

Выстрелить Лиходей все же не успел: Илья внезапно выбил у него из рук пистолет и одним ударом ребра ладони в основание черепа вырубил его на несколько минут.

– Так-то оно лучше, – спокойно произнес Илья, аккуратно укладывая потерявшего сознание Лиходея на мешок с сахаром. – Подсластись пока.

Бандиты, видевшие новичка в деле сегодня в первый раз, одновременно с испугом и неподдельным интересом молчаливо наблюдали за его неожиданными для них действиями: что-либо предпринять в защиту Лиходея никто даже не подумал.

– Суши весла, – приказал Илья Рохле. – Ну!

По оживленному виду Рохли было видно, что он и сам рад такому повороту, без угроз и долгих уговоров охотно затормозил веслами посудину. Не успела лодка стать на месте, а Илья, как был в гимнастерке, галифе и кирзовых сапогах, решительно прыгнул в воду.

В этот момент его и разглядел стоявший на высоком берегу Семенов. Встретить здесь пропавшего оперативника Журавлева он никак не ожидал, и настолько был впечатлен увиденным и тем, как он умело втерся в доверие к бандитам, что не мог сдержать нечаянной радости и скрыть от окружающих счастливого посветлевшего лица, совсем не подходившего к тревожной обстановке.

– Геройский парень, – вслух озвучил он свои совсем не к месту мысли.

Сиротин недоуменно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Илья тем временем уверенно плыл к тому пятачку на воде, где только что виднелась голова Косьмы в мокрой шапке, из последних сил боровшегося за свою жизнь: он высоко задирал бледное косматое лицо, напрасно стараясь вдохнуть живительного воздуха, ошалело ворочал выпученными белками глаз от объявшего его ужаса.

Глубина в этом месте была не более трех метров. Илья нырнул и сквозь зеленую толщу воды увидел медленно идущего ко дну бандита. Цепко ухватив его за воротник телогрейки, Журавлев быстро, насколько позволяли тяжелые сапоги, заработал ногами, всплывая на поверхность.

– Мужики, помогите, – прохрипел он, отдуваясь, неловко гребя одной рукой, а второй крепко держа утопленника.

Им помогли забраться в лодку. Бывалые урки с отвращением смотрели, как Илья немедля принялся делать их подельнику искусственное дыхание рот в рот, но когда тот внезапно ожил и закашлял, изрыгая на грудь холодную липкую воду из раззявленных посиневших губ, они одобрительно переглянулись, до этой минуты особо не веря в подобный исход.

Илья ножом бесцеремонно разрезал на Косьме мокрую одежду, добираясь до раны. Увидев, что она продолжает кровоточить, Журавлев поднял голову, и тотчас уперся взглядом в Чалого, проявлявшего особый интерес к своему корешу, по-настоящему беспокоясь о его здоровье. Люди они были по характеру разные и разные имели комплекции (против огромного, как медведь Косьмы, мелкий ростом Чалый выглядел зеленым сопливым подростком), что, очевидно, их и сблизило.

– Раздевайся, – приказал Илья голосом, не терпящим возражения. – Твоя сухая исподняя рубаха требуется.

Чалый только на секунду недоуменно глянул на него, потом до него, видно, дошел смысл сказанных слов, и он принялся лихорадочно, обрывая пуговицы, снимать с себя одежду: затертый до неопределенного цвета пиджак с чужого плеча и не менее замызганную от долгого ношения холщовую рубаху. Стянув со своего ребристого торса просторную исподнюю рубаху, которая выглядела на удивление свежей, что само по себе было довольно странно, он порывисто протянул ее Илье.

– Забирай!

Умело забинтовав кровоточащую рану, Илья с облегчением вздохнул полной грудью, щедро улыбаясь во весь рот, обнадеживающе произнес:

– Ничего, Косьма, жить будешь. Не время тебе еще с жизнью расставаться.

Он снял с себя мокрую гимнастерку, с которой обильно стекала вода, стал выжимать, время от времени поглядывая на Косьму, ошалело моргавшего слезящимися глазами, еще не веря в счастливый случай, что остался жив.

Очнулся Лиходей, лежавший навзничь на мешках с сахаром. Он долго немигающим взглядом смотрел на Илью, занятого гимнастеркой, затем нехотя перевел хмурый взгляд на Косьму, который окончательно уже поверил в свое спасение и теперь скрипел зубами от невыносимой боли в груди, отдающей в лопатку и плечо.