Богдан Хмельницкий

чем Бог послалъ».

Тогда вошли жена его и дочь, потчивали гостей и сели за стол; кроме прежних лиц,

обедали на этот раз Юрий и зять Хмельницкого, Данило Выговский.

В этом объяснении москвичей с украинским гетманом выказалось наглядно

различие юга и севера Руси. Разделенные в продолжение многих веков половины

русского мира не могли, при одинаковых целях и стремлениях, скоро сойтись и понять

друг друга. А главное, Москва не могла понять, что можно быть истинно русским и

вместе свободным человеком, верным подданным государя и говорить прямо правду.

На другой день Выговский приехал к послам и сказал:

«Пан гетман велел вам сказати добры день и спросить о вашем здоровье: а если

вчерашнего дня вам выгоды не было, не майте того за

40*

628

зле; гетман очень болен, только порадовался тому, что вы у него в дому хлеб ели;

пробачъте ему, что он в тяжкой своей болезни запальчиво с вами говорил; он вскорби

своей теперь на всех сердится, такой у него нрав, и нас всех бранит: за что-нибудь

малое так рассердится, что и подойти к нему нельзя».

Посланники опять стали выпытывать писаря и, лаская его, говорили:

«Писарь Иван Выговский! помни к себе милость и жалованье государя нашего,

служи, работай ему истинным сердцем и правою душою без всякой хитрости и обмана,

а служба твоя не будет забвенна у царского величества».

Писарь воспользовался этим и, наговоривши красноречивых уверений в своей

верности, сказал: «Я гетмана и полковников укрепляю и от шатости отвожу, а на знак

своей истинной службы и верного подданства, я теперь женился на дочери Богдана

Статкевича, благочестивой христианской веры: есть у него маетности в Орше, так

пусть бы государь пожаловал-велел эти маетности отдать жене моей и мне, а я ему

верный слуга до кончины живота, как начал служить и работать, так и навек буду. Есть

государева милость и жалованье к иной шляхте, что государю и не служивала».

«Наш милосердый государь,—отвечали послы,—всех жалует по своему

рассмотрению и по их заслуге».

Они опять стали требовать, чтобы гетман их выслушал, есть у них другие дела.

Еще не получили они ответа от гетмана, как вдруг узнают, что приехал к гетману

шведский посол и затем посол от Ракочи.. Хотелось знать им, зачем приехали они и о

чем толковали, выпытывали гетманских челядников, подкупали двумя парами соболей

подписков гетманской канцелярии, но ничего положительного не узнали; стали

допрашивать писаря, но Выговский уверял их, что ни о чем больше не толковали,

кроме только о любви и приязни с войском запорожским. 13-го июня московских

послов пригласили опять к гетману.

Гетман говорил им по-малороссийскн, и в таком виде, с ошибками в языке передали

речь его московские посланники.

Сперва он просил, чтоб царь не верил тем, которые оговаривают его и Козаков.

«А что мы прибрали себе в товарищи шведа и Ракочи, — сказал потом

Хмельницкий, — так это мы сделали ради страха, оттого что ляхи задавали нам

великия фантазии: уверяли нас под клятвою, что его царское величество нас

возвращает ляхам! Да еще и того ради мы так поступали, чтоб ляхи не соединились со

шведами и Ракочи на наше разорение. Мы никогда не желали и не желаем, чтоб они

обладали Польскою Короною. Пусть его царское величество изволит помириться со

шведом. Мы чаем, что швед будет согласен на мирный договор. А если не так, то в то

время мы иной способ учиним со шведом. Теперь же следует привести к концу начатое

дело с ляхами: наступить на них с двух сторон,—войско его царского величества с

одной, а шведского короля войско с другой, и бить ляхов, чтоб их до конца искоренить,

и не дать им соединиться с посторонними государствами. Мы достаточно знаем: хоть

они на словах и выбирали

629

нашего государя на Польское Королевство, да на деле этого никогда не будет. Пни

это задумали по лукавому умыслу—для своего успокоения, чтобы, пока жив их король

Ян Казимир, усилиться и соединиться с посторонними государствами, а потом

воспротивиться. Есть свидетельство, обличающее их лукавство, письма их к турецкому

цезарю, которые я отправил к великому государю с посланцем своим Федором

Коробкою».

Трудно было москвичам возразить на эту правду. Окольничий припомнил,, как во

время похода 1655 вместе с боярином Бутурлиным, Хмельницкий не велел брать

приступом Гусятина и Львова. «Тогда,—заметил он,—ты говорил, еслиб поддались

государю, не то, что поляки, хоть бы бусурманы или жиды, не надобно их теснить, а

держать их в милости и береженьи, да еще приводил в пример шведского короля, как

он, наступая на коронные города, не брал городов приступом, не жег сел и деревень, не

убивал и не брал в плен людей, и не оскорблял тех, которые ему добровольно

поддавались. А теперь? Поляки сами пожелали быть под государевою рукою, да от

вашего гонения и тесноты придется им поддаться шведскому королю или Ракочи. Вот и

черкасы полка Ивана Нечая чинят разоренье шляхте, которая присягала государю иа

вечное подданство».

«Я не для того, — отвечал Хмельницкий,-—не велел брать города приступом, чтоб

ляхов оберегать, а для того, что в этих городах было много православных христиан.

Думалось так, чтоб сделать главное дело: разбивши кварцяное войско и гетманов, идти

далее в Польшу добывать те города, в которых ляхи живут, и приводить их в

подданство великому государю; да не захотели тогда слушаться нашего замысла —

пошли за шарпаниною и гонялись за корыстью. Со Львова, чтб я взял, то все роздано