Большие дела

– А наезд на меня, - спрашивает Большак, - тоже в рамках этой линии организован? И какая в этом роль Снежинского?

Я понимаю, что он хочет спросить на самом деле, я и сам хочу. Настоящий вопрос, интересующий нас, звучит иначе. Какова роль Трыни в наезде на Платоныча?

– Нет, это просто совпадение, - отвечает Михал Михалыч.
– Снежинский с этими силами не связан, судя по всему. Он по другому профилю.

– Это по какому такому?
– хмурится дядя Юра.

– Он, кстати, уже сказал что-нибудь?
– спрашиваю я.

– Ну, а как ты думаешь?
– ухмыляется Михалыч.

– Прогресс открывает новые подходы к добыванию истины. Ты ведь и сам знаешь. Сказал, конечно. Я бы сильно удивился, если бы такое чмо, как Снежинский проявило чудеса стойкости и несгибаемости.

– Так что с ним?

– Что с ним? Он очень обижен на Егора, вот и пытается ужалить его, где только можно. Втирается в доверие к его близким, друзьям и знакомым. Давайте, ещё по одной. И вас, Юрий Платонович, он атаковал только по этой причине и с пасынком вашим пытался дружбу завести. Но тут Егор его предупредил, и он отстал.

– Он прямо исповедался что ли?
– хмыкаю я.

– Типа того, - самодовольно соглашается Михалыч.

– Так кто дал инфу по дяде Юре?

– Есть такой типок, называется Игорь Исакович Лозман. Знаете его? Начальник райпродторга.

– Игорёша, - ахает Большак.
– Вот же сукин сын. А ему-то чего надо?

– Поляну расчистить. Сам хочет большими делами ворочать. Это я так думаю. Скоро узнаем, я его уже пригласил на беседу, так что скоро посмотрим, что это за чудо природы, Игорёша ваш.

– Выходит, - говорит Платоныч, - про Чурбанова Печёнкин узнал от Караваева, а про мои дела от Снежинского, а тот - от Игорёши.

– Вот же мудак Игорёша этот, - качаю я головой.

Мы с Платонычем смотрим друг другу в глаза и оба думаем об одном и том же. О Трыне. О том, что блин… он сейчас в очень плохом положении. В хреновом просто и без почвы под ногами. У него сердечная драма, а вместо поддержки от близких он получает подозрения и недоверие. И тот единственный, кто поддержал, оказывается под запретом. Впору разочароваться если не в жизни, то в людях.

А Снежинский, сука, влез в доверие. И поделился Трыня своими печалями с ним, а не с нами. Почему? Да потому, что у нас времени нет, и самих нас вечно нет, не бывает рядом. Близкие, которых не бывает рядом. И то же самое будет с Наташкой. Муж, которого никогда нет. Всегда далеко…

Ёлки. Сердце сжимается, будто его хватает рука какого-нибудь бездушного кадавра типа Зарипова. Даже страшно представить, где сейчас может оказаться Андрюха. И наделать сгоряча или от безысходности тоже много может.

Во фразе «мы в ответе за тех, кого приручили» нет ни высокомерия, ни снобизма, она передаёт самую суть…

– Поехали в Берёзовский, - говорю я Платонычу.

– Да, - поднимается он.
– Едем.

– Егор, - говорит Платоныч, когда мы идём к машине.
– Хочу попросить тебя кое о чём.

– Конечно, дядя Юра, - отвечаю я, останавливаясь.
– Всё, что угодно.

– Вот сейчас мы с тобой проскочили, прошли между Сциллой и Харибдой буквально. Может, там ещё и не закончено, но в данный момент мы на свободе, да? И может показаться, что мы стали неуязвимыми, что нам ничего не страшно и никто нам не в состоянии причинить зло, а мы можем творить, всё что захотим. Но это не так, это ощущение обманчиво. Вернее, удача переменчива и нужно быть всегда начеку. Всё может измениться в любой момент. В любой, понимаешь?

– Да, дядя Юра, понимаю, - серьёзно отвечаю я.
– И я очень рад, что ты тоже это понимаешь. Мы с тобой затеяли очень большую игру. Очень большую. И зашли так далеко, что назад нам никак нельзя. Мы не можем просто сбросить карты, потому что сделай мы так, от нас ничего не оставят, даже мокрого места. Вообще ничего.

– Знаю, Егор, знаю. Ты не жалеешь, что так всё раскрутилось?

– Поздно мне жалеть. Да и не хочется. Хочется радоваться жизни и мчаться вперёд. Как думаешь, он вернулся к родителю или подался в тёплые края?

– Не знаю…

Мы подъезжаем к дому, где я уже был с Рыбкиным и Хаблюком. Здесь ничего не поменялось, да и с какой бы стати. Тот же подъезд, те же рожи, запахи и вид помойки. Дверной звонок не работает поэтому приходится колотить кулаком.

– Вы из горисполкома?
– спрашивает проходящая мимо соседка.
– Житья ведь нет от этой квартиры. Орут, дерутся, дебоширят. Уже и прав родительских лишили, да всё не в прок.

– Нет, мы из другой организации, - говорю я.

Соседка не успевает продолжить, потому что дверь открывается и на пороге оказывается какое-то сказочное существо, похожее на беззубого лешего в майке-алкоголичке.

– Семёныч из ЛФК вышел, - говорит оно, улыбаясь и беззащитно щурясь.
– Празднуем…

Я отодвигаю его в сторону и прохожу вперёд, Платоныч идёт за мной. Мы заходим в комнату с нищенской обстановкой и тяжёлым табачным туманом. За грязным, заставленным консервами столом сидят мужики с перекошенными от выпивки рожами и забыченными, залитыми шарами. Смрад и разруха. Тлен.

– Ну, за возвращение блудного сына!
– орёт кто-то.
– До дна, Трыня! До дна!

Видно все мы должны испить эту чашу до дна. Андрюха сидит за столом и едва не падает. В руке он сжимает стакан с прозрачной жидкостью. Его взгляд падает на нас с Большаком, но ничего не происходит, будто он нас не узнаёт.

– До дна!
– орут смурные собутыльники и он, как зомби, исполняющий приказ, подносит стакан ко рту.

21. Первым делом самолеты

Инстинкты срабатывают раньше разума, и я дёргаюсь вперёд, в один прыжок подскакивая к Трыне. Он не успевает сделать и глотка, как кубок с ядом оказывается выбитым из его руки и взлетает высоко над поверхностью стола, над этим скудным жертвенным пиршеством, прерывая инициацию, могущую забрать жизнь некрепкого подростка.

В комнате воцаряется мёртвая тишина и все взгляды оказываются прикованными к совершающему медленные вращательные движения стакану и выплёскивающейся из него, как из сопла ракеты, густой прозрачной реактивной струе.