Большие дела

– И?

– Он накопал через… не знаю через кого, через торг, короче, что-то на Большака. В деле фигурирует подпольное производство колбасных изделий.

– Да что он накопать-то мог?

– Не знаю, - пожимает он плечами.
– Короче, похоже, пока ничего серьёзного, но его там сейчас будут крутить и возможно раскрутят, это они могут.

– И всё?
– удивляюсь я.
– Это ты смело мог и по телефону сказать. Зачем конспирация такая?

– Я тебя знаю, - щурится он.
– Лучше подстраховаться.

– Кто из следаков?

– А я не знаю, - разводит он руками.

– Баба какая-то вроде.

– БХСС?

– Да.

– Ясно. Когда отпустят?

– Ну, - разводит он руками, - это без понятия. Не знаю.

– Ещё чего-нибудь скажешь?
– хмурюсь я.

– Нет, - качает он головой.

– Ну, на нет и суда нет, как говаривал товарищ Берия, - киваю я.
– Не останавливайся, рой ещё, информация никакая, ищи подробности.

– Нет, ну я к БХСС особо подходов не имею.

– Ищи, Суходоев, ищи. Ты передо мной в долгах, как в шелках. Ладно, как что-то появится, звони.

Я поворачиваюсь к нему спиной и иду по направлению из сквера. Успеваю сделать несколько шагов, как вдруг слышу громкий окрик Игоря.

– Егор! Сзади!

Я резко оборачиваюсь и точно в тот же момент раздаётся сухой хлопок выстрела.

19. Опять двадцать пять

Твою ж дивизию! Ка кого хрена! Суходоев!

Суходоев стоит, вытянув руку в мою сторону. В руке он сжимает пистолет, но стрелял, судя по всему, не он. Точно не он. Рука его слабеет и ПМ выскальзывая, летит в замёрзшую снежную кашу, а из растворённых губ начинает бежать чёрная густая струйка.

Капля крови густой из груди молодой

На зелёные травы упала…

Он делается неживым, превращаясь в голограмму существовавшего ещё секунду назад мента Суходоева. Как сахарная вата, как дым, как туман на взлётной полосе. Зыбкая, тающая оболочка некогда живого существа, имевшего волю и разум. И бессмертную душу.

Его ноги подгибаются, будто пар, из которого он теперь состоит, начинает развеиваться именно снизу. Они становятся странно пластичными и нетвёрдыми, не выдерживая колосса некогда живой плоти, превратившейся вдруг в органический мусор, подлежащий медленной, но полной и необратимой утилизации.

Вот так, был человек и нету, говорила моя бабушка. Любви и привязанности я к нему никогда не испытывал, но живой человек, всё-таки. Был… Хоть и не особенно приятный. Повиснув над бездной, как герой мультфильма на пару секунд, Суходоев падает вперёд.

Он не подставляет руки и не пытается смягчить удар, а с высоты всего своего роста обрушивается на землю. На асфальт, конечно, но это не важно, будем считать, на землю. Из земли вышли, в землю и уйдём, говорил мой дедушка.

Из тени появляется фигура Игоря. Он бледный, как привидение, это даже в вечернем ноябрьском сумраке видно. В руке он сжимает ТТ. Твою дивизию. Кажется, мы завалили мента…

– Оботри и брось!
– приказываю я.
– Быстро! Прямо сейчас. Игорь, скорее!

Он послушно выполняет приказ.

– Идём!

Главное не привлекать внимания. Штирлиц бежал рядом и делал вид, что прогуливается… Быстро, но не бросаясь в глаза. Вечер, холодно, прохожих не видно. Хорошо бы, чтобы и им нас видно не было.

– Он хотел выстрелить, - словно оправдываясь, горячо шепчет Игорь.

– Всё хорошо, - успокаиваю его я.
– Ты всё правильно сделал. Всё правильно.

Говорю, но сам не верю. Какое тут хорошо, мента грохнули, это ж вообще пипец. Теперь шухеру будет на весь мир. Кто его послал? Не сам же он вдруг решил со мной поквитаться. Не сам. Кто послал? Печёнкин? Это как-то дико, если честно. Нахрена ему меня убивать? А кто тогда? Все враги уничтожены, кроме Ашотика. Да только где Ашотик, а где этот хрен Суходоев. Блин… Есть ещё, конечно, Снежинский, но это уж вообще смешно.

– Садись в машину и езжай домой, - говорю я.
– Переоденься, промой руки водкой и возвращайся за мной. А я пока поднимусь к Платонычу.

Ну, не к Платонычу, а к Трыне. Нужно с ним поговорить.

Я поднимаюсь на четвёртый этаж. В сердце будто здоровенная заноза. Муторно, гадко на душе. Лёд, ледяная бездна, будь она неладна. Нет лёгкости и задорной легкомысленной уверенности в успехе. А это плохо. Без этого нам никак. Звоню в дверь. Она открывается почти сразу. На лице Трыни отражаются одновременно радость от того, что он видит меня и разочарование от того, что он видит не Платоныча.

– Здорово, Андрюха, - киваю я, заходя в прихожую.

– Здорово, - отвечает он.
– Ну что там слышно?

– Да, пока ничего конкретного.

– Значит его сегодня не выпустят?
– спрашивает он, и я читаю в его глазах надежду, что я опровергну его предположение.

Но, к сожалению, сказать мне нечего. Боюсь, действительно сегодняшнюю ночь дядя Юра проведёт в застенках. Я подхожу к телефону и набираю номер Куренкова.

– Слушаю, - раздаётся его уставший голос.

– Роман Александрович, это Брагин.

– Пока сказать нечего, - сухо отвечает он.
– Ждём вестей из Москвы.

– Понятно…

Понятно, что ничего не понятно.

– Если что-то прояснится, я тебе позвоню, - добавляет он.

Ну да. Если что-то прояснится.

– Кофе будешь?
– спрашивает Трыня, когда я кладу трубку.

– Кофе? А посущественнее ничего нет?

– Чего?
– подвисает он.
– Ты выпить что ли хочешь?

– Я про еду вообще-то. Сегодня ещё маковой росинки во рту не было.

– Пельмени есть, - взмахивает рукой он.
– Будешь?

– Буду конечно.

– Ну, пошли на кухню тогда.

Мы проходим на кухню и он, достав из шкафа кастрюлю, набирает в неё воду.

– Ты сам-то ел?
– спрашиваю я.

– Да, ел что-то, - морщится он.
– Ты лучше скажи, как это всё получилось.

– Не знаю, Андрей. Пока информации нет, но мы узнаём и обязательно узнаем.

Он молча кивает.

– Давай, себе тоже свари.

– Не, - отвечает он.
– Я не буду.

– Давай-давай, сейчас главное сохранять обычный ритм и распорядок, чтобы быть гото…

– Ты прикалываешься что ли?
– перебивает он.
– Как всё это можно сохранять, когда тут такое?