Бородинское поле

строгого взыскания, но не такой крайней, что называется,

высшей меры. Это слишком жестоко и несправедливо.

Новиков поджал тонкие губы, и лицо его сделалось

пунцовым, а глаза потемнели. Все это свидетельствовало о

внутреннем напряжении. С опаской он ждал ответа. Думчев

нахмурился: он не ожидал подобного разговора. Его упрекнули

в необдуманном решении: мол, погорячился. Упрек этот

оскорблял, но он решил держаться того же мягкого, любезного

тона, который предложил ему Новиков.

– Вы говорите о проступке Федорова, - спокойно начал

Николай Александрович. - Уйти с поста - это всего-навсего

проступок. А что тогда считать преступлением? Офицер в

наряде оставляет свой пост, уходит к женщине, напивается.

Ничего себе - проступок! Проступки у Федорова были и

раньше, серьезные, где-то на грани преступления. Его

наказывали, судили судом чести. Но он оставался верен себе.

– Простите, Николай Александрович, - как-то быстро

перебил Новиков, - я понимаю: соверши он нечто подобное в

военное время, в боевой обстановке, тогда другое дело, там

бы не было разговора.

– Вот именно: там бы его судил трибунал.

– Возможно. Но здесь надо учитывать многие

обстоятельства.

– Что за него просили, ходатайствовали, что его отец

заслуженный человек!
– уже начал горячиться Думчев.

– Не только это.

– Я уважаю его отца, но не могу потакать его сыну. Не

имею права. К тому же это претит моему характеру, моему

мировоззрению, если хотите.

– Николай Александрович, давайте спокойно разберемся,

не будем горячиться. Парень молодой. У него любовь, может

быть первая, сильная, которая иногда лишает рассудка не

только юнцов, но и убеленных сединой мужей. Она его

невеста, его будущее. Они договорились, списались заранее,

она специально приехала на свидание, чтоб сказать то

окончательное, решающее "да". Никто же не знал, что так

получится, что совпадет с его дежурством. Конечно же он

должен был получить разрешение, отпроситься. Он этого не

сделал по легкомыслию, по молодости. В этом его вина, и он

ее осознает, искренне раскаивается.

– Он много раз "осознавал" и "раскаивался", - ядовито

сказал Думчев.

– Этот случай особый, - нетерпеливо перебил Новиков.

Он вообще имел привычку в споре стремительно атаковать

своего оппонента, заставить его меньше говорить и больше

слушать. - Здесь вопрос касается такой тонкой области, как

чувство. К сожалению, мы мало на это обращаем внимания,

зачастую пренебрегаем таким существенным предметом, как

психология, и не хотим видеть в каждом подчиненном прежде

всего индивидуума, неповторимого, не похожего на других. У

всех солдат форма одинаковая, но характеры-то разные. И мы,

воспитатели - а я считаю, что командиры всех степеней прежде

всего воспитатели, - мы не можем не считаться с

особенностями характера каждого подчиненного, будь то

рядовой или офицер.

Эти довольно прозрачные намеки Думчев воспринимал

как упреки в свой адрес и готовился возразить, но Новиков

говорил без пауз, не позволяя вставить ни единого слова,

прерывать же его Николай Александрович считал бестактным.

А Новиков продолжал, чеканя фразы, будто он находился на

трибуне. Казалось, он любуется своим голосом.

– Современный молодой человек, в том числе и

военнослужащий, в плане психологическом во многом

отличается от своих сверстников времен Великой

Отечественной. Это тоже нужно учитывать. Наконец, мы не

имеем просто морального права не дорожить кадрами

молодых офицеров, грамотных, хороших специалистов. А

Федоров по характеристикам всех своих прямых и

непосредственных начальников, в том числе и командира

части, с мнением которого нельзя не считаться, Федоров -

грамотный офицер, отличный специалист. Выгнать человека,

избавиться от него таким образом проще всего. Труднее

воспитать, вовремя предостеречь от ошибок.

В последних словах Новикова Николай Александрович

уловил явное нравоучение, и это задело самолюбие боевого

генерала, ветерана Великой Отечественной, Посмотрев

Новикову прямо в глаза сухо и холодно, он сказал довольно

резко и категорично:

– Федоров никогда не сможет стать настоящим

офицером, потому что он случайный в армии человек. И мне

странно слышать от вас, генерал, речи, похожие на

нравоучения.

Резкость тона и обращение не по имени и отчеству, а

просто "генерал" несколько обескуражили Новикова, и он,

верный своей привычке, быстро и стремительно заговорил,

изображая на своем молодом, цветущем лице невинную

улыбку:

– Ну что вы, Николай Александрович, мне ли читать вам

нравоучения! Помилуйте! Вы меня неверно поняли. Я с

глубоким уважением отношусь к вам, потому и начал этот,

можно сказать, сугубо личный разговор, хотя, повторяю, это не

только мое личное мнение и просьба. Это мнение

вышестоящих.

– Кого именно?
– в упор спросил Думчев.

– Не будем уточнять, - морщась, уклонился Новиков и

легко встал. Поднялся и Думчев, выйдя из-за стола. Они

стояли друг перед другом, непримиримые, готовые вот так и

расстаться, каждый оставаясь при своем. Но Новиков не

спешил протянуть на прощание руку. Он внимательно и

участливо посмотрел в глаза Думчеву и сказал тоном, полным

сочувствия: