Бородинское поле

прекратился? Что бы это значило?

– Вышли на исходные позиции, угомонились и перед

наступлением решили отдохнуть, - ответил Князев.

– Возможно, - Согласился Глеб.
– Вот теперь бы самое

время их потревожить. Дальнобойной.

– А еще лучше - несколько залпов "катюш", - сказал

Князев.

Чем ближе подъезжали к командному пункту, тем острей

Глеб чувствовал усталость. Голова казалась свинцовой, во

всем теле ощущалась вялость, клонило ко сну. "Это, должно

быть, от рома, - подумал Глеб.

– Нет, не для нашего брата этот

напиток. Может, для чая и годится. Нужно было Экимяну

строго-настрого запретить пить эту гадость. Выпьют, уснут и

прозевают врага. Как цыплят перережут. А еще лучше, надо

было забрать у них весь ром... А может, и не надо, пусть

греются".

Молчит Чумаев, притих Князев - то ли думу думает, то ли

дремлет. Глеб сказал:

– От этого рома на сон потянуло.

– А верно, - вяло отозвался Князев.
– У нас еще найдется

часок-другой вздремнуть.

– Пожалуй, - сонно проговорил Глеб.

В блиндаже было тепло. На железной печке-"буржуйке"

шипел чайник. Раскрасневшийся Брусничкин сидел по-

домашнему - в нательной рубашке, с наброшенным на плечи

полушубком, - с блокнотом и карандашом в руке. Перед ним на

столе остывала кружка крепкого чая. Напротив сидел Акулов и

пришивал свежий подворотничок к комиссарской гимнастерке.

Глеб вошел в сопровождении Думбадзе и Чумаева. Акулов

встал. Глеб махнул рукой:

– Сиди, Кузьма.

– Горячего чайку, Глеб Трофимович? С дороги хорошо, -

предложил Брусничкин.
– А мне товарищ Акулов рассказывает

прелюбопытнейшие истории.

– Что ж, вам, как историку, пригодятся.

– Я тоже думаю, - согласился Брусничкин.

Чумаев налил командиру большую кружку крепкого чая.

Акулов подал комиссару гимнастерку, Думбадзе забрал чайник

и, повелительно кивнув головой ординарцам, удалился в

другую половину блиндажа. Макаров и Брусничкин остались

вдвоем.

Вздремнувший было командир орудия Иван Федоткин,

сам не зная отчего, шумно проснулся и выскочил из блиндажа.

У входа столкнулся лоб в лоб с Елисеем Цымбаревым.

– Спал я, может, с час, а может, и побольше, - мягко,

ласково сказал Елисей.
– А потом он меня позвал. Я и сходил к

нему.- Кто позвал?

– Да Петруша мой. Во сне позвал, а мне послышалось,

будто и в самом деле. Его голос, и совсем недалеко. "Батя, -

говорит, - пойди-ка сюда, что я тебе покажу. ." Я подумал:

интересно, что это он мне хочет показать? Проснулся и сразу

не соображу, где я и что. Темно, ты храпишь. Тут-то и

вспомнил, что Петруши-то моего уже нет в живых. И больше

никогда не будет, и голоса его я уже не услышу. А вот же

позвал зачем-то к себе. Говорят, нехорошая примета, когда

покойник зовет. К смерти это. Только я ее уже не боюсь.

Раньше - верно, боялся, а теперь нет. Раньше я и кладбища

боялся. А теперь нет ничего на свете, что б меня напугало.

Умер во мне всякий страх, похоронил я его вместе с Петрушей

в той братской могиле, что подле памятника... Ну, пошел я к

нему на могилу. А как не пойти, когда он позвал. Да и не сразу

нашел-то ее: снежком присыпало - и не видать. Так, бугорок...

И не приметишь. Надо бы хоть крест поставить, хоть звезду -

все мета какая-никакая. А без меты нельзя, затеряется...

Постоял я у могилы, погоревал. Не плакал, нет - слез у меня

нет, застыли, в лед обратились, а может, в камень. И теперь

всю жизнь этот камень мне в сердце носить. Поговорил я с

ним. Ну что, говорю, сынок, ты мне хотел показать? Молчит. А

в том краю, где эти самые Артемки, слышно, постреливают.

Может, про это хотел сказать?

– Да будет тебе, Елисей, убиваться, что ж теперь

поделаешь, - сказал Федоткин, прислушиваясь.

В стороне Артемок действительно постреливали.

– Да ведь я о чем печалюсь? О несправедливости.

Почему его, а не меня? Я свое пожил на этом свете, кое-что

повидал. А он же только-только жить начал. За что его? А ты

представляешь, Иван, каково будет матери получить

похоронку? Аннушке моей каково? Она ж еще ничего не знает,

я не писал, боюсь, просто не знаю, как написать. Не могу.

Может, ты, а? Помоги.

– Я тебя понимаю и сочувствую твоему горю. У меня у

самого семья в Ленинграде. А там, сказывают, еще горше, чем

тут. А что поделаешь? Одно у нас у всех теперь дело, одна

забота - бить проклятого, изничтожить, душа из него вон, и

никакой милости: только смерть. Тут исход один: или - или, кто

кого одолеет, чья возьмет. Либо наша, либо его. Только, я

думаю, мы победим. Как и тогда, при Кутузове. Ты, Елисей,

знай одно: нет на земле такой силы, которая б нас одолела.

Россия - она вроде Бородинского поля, только в миллион раз

побольше. Ты это помни.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Генерал-майор Курт Штейнборн вечером, ложась в

теплую постель в хорошо натопленной избе, приказал

адъютанту разбудить его в шесть утра. Но когда без одной

минуты шесть адъютант вошел в горницу, то, к своему

немалому удивлению, застал генерала уже выбритым,

умывшимся, одетым в мундир и вообще каким-то

торжественно бодрым и свежим. Генерал сидел за круглым

столом, стоящим посредине горницы, склонившись над картой,

испещренной стремительно-лихими стрелами. На карте

лежала Золотая Звезда Героя Советского Союза, отнятая