Брелок желаний

— Это не фанаты, — успокаивал Боб. — Это свидетели будущего допроса. Не мелькай.

На шестой день ожиданий, ранним утром, на площади Bellecour, их дрон заметил кота. Точнее, гигантскую черную тушу на поводке, которая шла вдоль ларька с багетами, как генерал на утреннем обходе.

— Это он! — взвизгнула Пайка.

— Или французская пума, сбежавшая из цирка, — уточнил Боб.

Он увеличил изображение. На шлейке была бирка с надписью "Григорий", а рядом топал, слегка сутулясь, Смирнов, в темных очках и с выражением лица человека, который вот-вот задумается о смысле жизни и вспомнит, что у него в сумке лежит магический артефакт.

— В ловушке, — сказал Боб.

Пайка только стиснула зубы.

— Готовь машину. Сегодня мы заберём мой брелок.

— А кота?

Пайка удивленно посмотрела на Боба.

— Кота мы тоже заберем и приручим. Или он нас приручит.

Теперь Боб удивленно посмотрел на Паку и ничего не ответил.

***

Уже вечером, я сидел на балконе своей съёмной квартирки в шестом округе, прямо напротив музея Родена, и наблюдал, как Григорий ловит голубей взглядом. Не ловит сам, конечно — только взглядом. У кота уже была репутация гражданина мира, гурмана и, к слову, филолога: после того как он научился говорить, он полюбил странные слова типа «катарсис» и «амбивалентность».

— Гриш, — начал я, потягивая апельсиновый сок, — хочешь прикол?

— Если снова про Пайку — тогда лучше не надо, — буркнул кот, вылизывая лапу. — Я, между прочим, ночами снился себе в тапочках на корабле и с личной кошкой-ассистенткой. И в этом сне не было фиолетовых прядей и ботфортов на каблуке.

— Она в Париже.

— Ах ты ж мать твою, — мяукнул Григорий так громко, что даже багет, который он грыз, подпрыгнул.

— Да, — сказал я спокойно. — Причём, что интереснее всего, она пытается притвориться, будто в Брюсселе. Типа я не увижу её геометку. А она, между прочим, неподалёку от вокзала Сен-Лазар. В засаде.

Григорий шел попить и остановился, как вкопанный. Его шерсть слегка приподнялась на холке.

— Засада?.. Подожди. Она что, думают, что ты клюнешь на фотку с бельгийской вафлей в Инстаграме?

— Именно. Она меня ловят как ленивого карпа на глянцевую наживку.

— А ты?..

— А я плыву мимо. Но оставляю пузырьки — пусть думают, что я близко.

Григорий уселся, как египетская статуэтка.

— Сколько ты говоришь брелок пробыл в ее руках? Она себе мозгов намутить не могла?

— Да какой там. В голове только глянец и гламур – сказал я.

— А ты слишком умён для своих штанов.

— Спасибо, — ответил я, поправляя свои штаны за 300 евро, купленные накануне.

— А теперь, слушай, что мы делаем. Я врубаю режим "Троянский Боб". Делаю вид, что не знаю ни о чём, и начинаю потихоньку демонстрировать признаки, что я расслабился: хожу по известным туристическим местам, публикую фотки из кафе. Как только они решат, что я потерял бдительность — она нанесет удар. Скорее всего это будут наемники, которые меня изобьют до полусмерти, отберут брелок и на этом собственно вся история. Но мы к тому моменту будем готовы.

— То есть?

— То есть ты сейчас идёшь в лавку на углу, покупаешь сыр, вино и газету. Потом мы изображаем пикник в Люксембургском саду. Всё должно быть наигранно, будто я совсем потерял осторожность и стал простым туристом.

Кот встал.

—Ты че придурок? Кто продаст коту газету?

— Ага, а сыр и вино ты значит намутишь? – засмеялся я.

— Ты знаешь, что я не ем сыр?

— Знаю, — сказал я и откинулся в кресле. — Но ты выглядишь как тот, который его ест.

Григорий, растянувшийся на подоконнике, поднял голову с выражением человека, которого обвинили в краже фрески да Винчи.

— Что ем?

— Сыр. Камамбер. У тебя на морде весь стиль французской буржуазии с утра до вечера. А Пайка смотрит. Через окна, через камеры. Может, даже через дрон в форме уточки. У нас в ванной.

Кот не сдвинулся ни на миллиметр. Только глаза сузились в щёлки.

— Уточка, говоришь?

Он исчез.

Просто — пшик! — и всё. Пылевая воронка, запах возмущения и пустота. Вдалеке хлопнула крышка унитаза. Шорох. Вздох. Стон сантехники.

Я медленно поднялся, не веря своим ушам и звукам в ванне.

И через мгновение Григорий вернулся. В зубах — та самая жёлтая уточка, которую я однажды купил на распродаже, потому что она «прикольно пищит». Теперь она не пищала. Она молчала, как будто понимала: её разоблачили.

Григорий вскочил на подоконник, развернулся к открытому окну и — ни секунды на эффектную паузу — выплюнул её вниз.

— Гришка! Я же пошутил!

— А я — нет, — сказал кот, поворачивая голову ко мне. — Бережёного бог бережёт, а не бережёного кот стережёт.

Он спрыгнул с подоконника, стряхнул с лапы невидимую пыль шпионажа и пошёл прочь, хвост трубой. Я подошёл к окну.

На асфальте внизу стояла уточка, окружённая тремя детьми и старушкой с пуделем, у которого началась экзистенциальная паника. Один ребёнок тыкал в уточку палкой. Она молчала.

Григорий, тем временем, уселся на подушку, вытянулся в стиле «барон на покое» и заявил:

— Ты не понимаешь. Пайка уже в Париже. Ты думал, ты один с геолокацией? Я — кот. Я чувствую угрозу за шестьсот километров. И сыр.

— Да она с утра ещё в Нантерр была! — возмутился я.

— Да-да. А потом в Нантерр приехал курьер из «Почты Франции» с надписью "Пакет от Пайки", и всё. Отследи теперь, кто она, где она и в какой резиновой утке она сидит.

Я схватился за голову с выражением на лице: - «Боже, да что ты черт побери такое несешь»?

Он отвернулся и добавил на выдохе:

— Кстати, сыр закончился. А если Пайка реально следит через камеры, то пусть видит: как ты заботишься о моём рационе.

— Ты офигел?

— Я развился.

И гордо зевнул, будто Эйнштейн, который только что доказал, что его кормит идиот.

«ПОЙМАЙ МЕНЯ, ЕСЛИ СМОЖЕШЬ»

Утро в Париже начиналось, как обычно, с легкой простуженности мыслей, запаха вчерашнего багета и недовольства на подоконнике. Григорий сидел, как всегда, на своём наблюдательном пункте, вытянув лапы и глядя сквозь стекло с выражением вековой тоски, как будто за ночь опять подорожал тунец.

Матвей Смирнов, ещё не до конца пробудившийся к жизни, шевельнулся на диване, зашуршав пледом. Кот даже не повернул головы — просто глянул мимолётно, с той высоты, с которой древние боги осматривали смертных.

— Доброе утро, — осмелился сказать я, хотя сам не верил в его доброту.

— Утро добрым не бывает, — отрезал Григорий, разворачиваясь ко мне с достоинством потерянного императором трона. Он сел прямо, как каменный лев на надгробии, прижал хвост к лапам и заявил с ледяным спокойствием: