Брелок желаний

Он сел на диван. Подложил под себя ладони и стал раскачиваться вперёд-назад, как школьник, у которого на перемене отобрали телефон. Голос стал спокойным, почти шёпотом:

— Я, кстати, в Анголе тоже разговаривал сам с собой. Там было жарко. Там крокодилы ходили рядом, такие... вежливые. Говорили: «Добрый день, Боб. Мы потерпим тебя ещё пару дней, а потом, может быть, съедим».

Он вдруг засмеялся. Тихо, горлом. Потом так же резко замолчал.

— Знаешь, что странно? Мне не страшно, что я тут сижу с тобой. Мне страшно, что он не появляется. Смирнов. Эта его улыбка из Смоленска. Этот ориентал с глазами, как у профессора нейробиологии. Они где-то есть, я чувствую это позвоночником. Даже не так — копчиком.

Он поднялся. Прошёлся до окна. Посмотрел вниз.

— У тебя красивый вид, Пайка. Москву, видно, как на ладони. Вот только руки хочется иногда опустить. Насовсем.

Повернулся к ней. Посмотрел внимательно. И — впервые — без злости.

— А если он не придёт? Что я с тобой буду делать?

Тишина. Только за окном тихо шуршит воздух над Сити.

— Знаешь, что самое страшное? Я ведь не изверг. Я не хочу тебя убивать. Не хочу растворять в кислоте. Это всё я так — планировал. На всякий случай. Потому что, если нет плана, ты уже проиграл. А теперь я даже не знаю, что хуже — ты, молчащая, или я, который начал верить, что Смирнов стал воздухом.

Он сел обратно. Потёр лицо руками.

— Может, они и правда ушли в горы. Сидят там, пьют чабрец. Кот философствует, Смирнов записывает лекции Григория о бренности бытия? Первый том. И они там так кайфуют, что уже не хотят возвращаться. А я тут… как идиот… с тобой, с кляпом, с холодильником и собственной паранойей.

Он повернулся к тостеру:

— Ну что, может, и ты заговоришь?

Тостер промолчал.

Боб кивнул.

— Правильно. Лучше молчи. Пока ещё рано.

Боб замер в кресле, уставившись в тостер с видом приговорённого к расстрелу философа. Он даже не сразу понял, что что-то изменилось. Какой-то сдвиг в воздухе — почти незаметный, как колебание давления перед грозой. Его рука уже тянулась к пульту от камер наружного наблюдения, когда...

«Дзинь».

Простой, звонкий звук домофона.

Боб медленно, очень медленно, встал. Отошёл к панели. Включил экран.

— Ну, привет, — сказал он, глядя в цветное изображение Матвея Смирнова, стоящего на фоне лифта, будто приехал забирать документы у нотариуса. Тот был в аккуратной бежевой ветровке, с рюкзаком через плечо и — конечно же — котом на поводке.

Григорий сидел с непоколебимым выражением лица и, кажется, слегка чесал ухо задней лапой.

— Ну ты и... — Боб не договорил. Слова кончились. Вместо этого он просто нажал кнопку открытия двери, выдохнул и пробормотал: — Будь что будет.

«НЕДЕЛЯ В ТЕМНОТЕ»

Мы выбрали комнату без окон. Не потому, что боялись снайперов, а потому что в таких местах даже тараканы смотрят на тебя с укором. Полуподвальный хостел на юге Испании, где стены были из тех, что помнят не только Мавров, но и тех, кто ещё до Мавров пытался тут жить, но сдался на третьем дне из-за плесени. Душ работал по принципу русской рулетки — или польёт тебя, или унизит. Иногда оба сразу.

Пахло тут влажной тайной, испорченным сыром и лёгким предчувствием убийства. Меня это полностью устраивало.

— Отличное место, — сказал я с видом человека, который добровольно переселился в канализацию. — Здесь не видно будущего. Значит, можно, наконец, подумать о настоящем.

Григорий кивнул. Кивнул молча, как старый мастер боевых искусств, но с мордой кота. Он за эту неделю вообще стал меньше болтать. То ли язык прикусил на эмоциях, то ли внутри у него шёл какой-то экзистенциальный трёп — с самим собой и с богом котов.

На неделю мы исчезли. Не от Боба. От всего. Я провернул идеальный цифровой харакири.

Отключил карты, отрубил все «умные» устройства, даже зубную щётку, которая периодически звонила мне в Телеграм и напоминала про гигиену.

Оставил один старый Samsung, который годился только на одно: отслеживать Пайлуху. И то — с задержкой в пять минут и при наличии луны в козероге.

А чтобы совсем уж не светиться, я загадал через брелок:

— Хочу, чтобы нас не видела ни одна цифровая система в мире. Только живой человек мог бы нас найти. А у него пусть будет астигматизм и мрак в голове.

Сработало.

Камеры видели помехи.

Распознавание лиц начинало паниковать и предлагало вызвать экзорциста.

Тепловизоры показывали силуэты… а потом извинялись.

— Ты, случаем, не создал цифровое привидение? — фыркнул Григорий.

— А ты, случайно, не из цифрового ада вернулся? — прищурился я улыбаясь.

Неделя прошла не под лозунгом «ретрит» — а скорее, как «антигигиеничный буткемп с элементами истерики». (bootcamp, «учебный лагерь»). Мы репетировали. Писали фразы на бумажках.

Григорий натаскивал голос — от прокуренного баритона до мультяшного писка, чтобы, если что, сбивать Боба своей музыкальной какофонией.

Я репетировал пафос. Григорий — драму.

В этой паре он был Станиславским. Я — актёром, у которого либо «Оскар», либо нервный срыв.

— Мы ведь не за победой туда идём, — тихо сказал как-то Гриша, сидя на унитазе с видом Будды. — Мы идём, чтобы переписать сценарий.

— Мы не выиграем, — согласился я с котом. — Но они точно пожалеют, что начали.

Цель была не победить. Не обмануть.

Цель была одна — чтобы сама система посмотрела на нас, помолчала, почесала цифровую репу и выдала:

«Ошибка 418. Я не понимаю, что вы творите, мать вашу».

Но для этого нужно было рискнуть.

Я снова включил телефон. Экран замигал как пациент в реанимации, но зажегся.

— А сколько дней метка с Пайкой не двигается? — спросил Григорий, глядя на него с подозрением.

— Неделя. Как вкопанная.

— Может, у неё инфлюэнца?

— Ты сейчас про грипп по-итальянски или это какое-то новое проклятие TikTok'а?

— Influenza — от итальянского, воздействие, между прочим.

— Эх, зря я дал тебе загадать знание иностранных языков. Как ты вставляешь эти слова — у меня пальцы сами начинают тебя душить. Вот прям так, смотри.

— Эй-эй, полегче! — вскинулся Григорий, вставая в боевую стойку. — Ты меня удушишь — и останешься без самого умного кота в мире. С кем ты потом будешь обсуждать метафизику через подкат? С пылесосом?