Булочник и Весна

46 Сарафан против фестиваля

Конструктивной критикой, а главное, примером личной дерзости в движении к цели Петя подстегнул мой строительный пыл. С яростью я взялся за обустройство. Под фундаментом рыли слив и навинчивали краны, в котельную завезли и подключили котлы, а в прихожей штабелями была сложена паркетная доска. Продвинуть дело оказалось не так уж трудно. Я заказывал доставку, а Илья и Серго принимали груз.

Всё это время я почти не общался со своими. Мама, правда, звонила мне, если Майя подбрасывала к ней Лизку, и убеждала приехать. Но я отговаривался то установкой котла, то покупкой паркета, то ещё какой-нибудь неотложной глупостью.

– Посмотрим, как твой котёл подаст тебе на старости стакан чая! – негодовала мама.

Однажды я и сам удивился: действительно ли я так ошеломляюще занят, что не могу приехать? И тогда из-под котла и паркета выползла правда: я боялся, что, побыв среди близких, приняв Лизкину утешающую улыбку, увижу себя со стороны. Это будет жалкое зрелище: вот уже полтора года сумасшедший идиот завозит грузовиками «обновления» для своего счастья. При этом ему и в голову не приходит, что бывшей жене не нужен дизельный котёл, ей не нужен дом, не нужен хлеб, не нужна даже природа. Единственное, чего она хочет, – чтобы ей позволили поскорее сбросить мою фамилию и взять чужую.

Наконец пол был постелен, заработали отопление и вода, а на втором этаже в нагретом воздухе мансарды родилась без сучка без задоринки Лизкина комната. Я собрался с духом и объявил об этом маме.

– Это очень хорошо! – впервые похвалила она меня. – Раз для ребёнка готова комната, значит, Майя будет её отпускать, хоть иногда. Молодец! Молодец!

В тот же день мама перезвонила мне и сообщила, что сама будет обустраивать Лизину светёлку. От меня требуется только провезти её по магазинам.

Набив машину коробками со сборной мебелью, шторами, подушками, кашпо и прочей дребеденью, мы приехали в деревню. Был тёплый, ветреный день. С долины первым намёком на осень, на неминучую старость налетал дым.

Растерявшимся взглядом мама обвела новый дом, заросшие непобеждённым хреном колдобины, дорожку из досок и, поспешно достав из сумки платок, побрела прочь. Она шла косо – то ли к лесу, то ли на луг. Ноги в городских туфлях заплетались в траве. Для меня до сих пор загадка, почему всякий раз при виде моих достижений мама начинает лить слёзы.Через пару минут, успокоившись, она вернулась на участок и взяла на себя командование. Нам с Серго было велено разгрузить машину и собрать мебель, а Илья был приставлен к маме для исполнения мелких поручений – вбить гвоздь, прикрутить карниз.

После маминых манипуляций Лизина комната стала миленькой – то есть совсем не такой, какой хотелось бы мне, но, наверно, вполне подходящей для девочки.

На прощание мама выбрала из папок Ильи несколько акварелей, поразивших её «какой-то радостью» – так она выразилась, – и записала размеры, чтобы купить подходящие рамки и повесить у Лизы. Кроме того, она заказала Илье портрет умной, хорошей кошки, поскольку Лиза любит этих животных.

– А может, прямо бы и завести, живую? – предложил Илья.

– Правильно! Конечно, надо завести! Отчего бы не завести – в деревне! – согласилась мама. – Лизка сама сюда будет рваться!

Когда мама садилась в машину, Илья сказал, что поспрашивает в округе, нет ли у кого котят от домашней кошки.– Лучше беленькую! – сказала мама и, неожиданно обняв Илью рукою с сумкой на локте, поцеловала, как будто он был ей племянником.

Илья раздобыл беленькую кошечку уже на следующий день, по наводке Серго – на кухне монастыря-интерната. Её судьба была тяжела. Кошки покрупнее били её. С этой-то золушкой, польстившейся на колбаску, Илья вернулся под вечер и, улыбаясь, доложил: «Вот!» С той поры влюблённая в своего спасителя кошка не оставляла Илью даже на строительстве. Улёгшись на окне второго этажа, она обозревала старовесенний мир и заглядывалась на пролетающих птиц. Меня же избегала, что можно было с натяжкой счесть за уважение. Скоро мне приснилось, что белая кошечка – это Лиза, которая боится меня и которую окружающие всеми силами стремятся ко мне пристроить.

Посмотреть на кошечку, а также на продвижение отделочных работ приходили Ирина с Мишей. Зашёл однажды и Тузин. Улыбнулся со снисхождением и сказал: – Милая кошка, да. Но, поверьте мне, зря, зря. Всё зря. Дети вырастут, кошки умрут. Не тратьте, Костя, время. Лучше деньги зарабатывайте. С деньгами хотя бы можно слетать на море.

Пока мы занимались Лизкиной комнатой, лето достигло зенита. Глина нашей стройки поросла высокой травой, и я тоже оброс вместе с участком. Маргоша с ненавистью смотрела на мои – впервые за жизнь – длинноватые волосы. Мне пришлось пообещать ей, что я подстригусь заодно с поляной. Куплю газонокосилку, подровняю траву и для гармонии подравняюсь сам.

– И не забудь покраситься в зелёный цвет! – сказала Маргоша, чья ревность к моей деревенской жизни достигла солидных размеров.

Николай Андреич Тузин, и сам грешивший нерегулярной стрижкой, уверил меня: человек отращивает длинные волосы, чтобы быть похожим на дерево.

– Знаете, Костя, – сказал он. – Когда фронт приносит штормовой ветер, я определённо чувствую – что-то от дерева во мне есть.Мне хотелось проверить слова Тузина, но фронт всё не шел, штормового ветра не было. Стоял сухой зной. В этакую погоду мне позвонил бывший коллега, предприимчивый парень, и спросил, не готов ли я пересечься с ним на часок где-нибудь в центре? Есть дело.

Мы встретились в обед на расплавленной солнцем Пушкинской, скрылись в кафе и хорошо посидели в прохладе. Он предлагал мне работу под его началом в одной активно растущей компании. В ответ я рассказал ему про булочную и дом.

– Везёт! – сказал он. – Небось, банька, рыбалка – завидую! Инфрастуктура как, всё о’кей? Дочка-то где учится? Школа есть или возите?

Я не стал ему объяснять, что живу один.

Простившись с приятелем, я подумал, что давненько не гулял по Москве, и вышел на бульвар: ранняя желтизна деревьев, скамейки, густой московский бензин – всё слилось в единое лирическое чувство, подхватило меня и понесло к магазину «Ноты». Я оправдал своё бессмысленное перемещение так: если Майя приедет ко мне и найдёт где-нибудь на подоконнике песни Шуберта, ей будет приятно. Конечно, к нотам неплохо бы присовокупить пианино, но тут уже надо совещаться с Петей.

Я и правда купил Шуберта, какие-то песни про зиму, и, лишь вернувшись на бульвар, сообразил, что они для мужского голоса. Содержание стихов укрепило моё сомнение. Я шёл по бульвару, хмуро вперившись в ноты, лишь мельком отслеживая дорогу, пока мой взгляд не зацепился за нечто немыслимое. И Шуберт, и Майя, и товарищ по работе – всё отлетело, уступая место миражу.

Мне навстречу шёл сутуловатый, изнурённый зноем Николай Андреич Тузин. Верхние пуговицы его рубашки были расстёгнуты, рукава закатаны до локтя. Рядом бодро шагала Мотя и махала мне бутылкой с водой.

Я почувствовал себя героем романа – гофмановским или булгаковским. Скамейки, тёплая «абрикосовая», привкус бреда. Мы сошлись и уставились друг на друга, поражённые восхитительной случайностью. Наконец Мотя издала тихий визг и рванулась отметить встречу объятием, но Тузин удержал её за запястье.

– Здрасьте, Костя! Когда это вы успели телепортироваться? – сказал он приветливо. – Мотька вот только что каркала: мол, Москва тебя, Николай Андреич, съест! – Куда ей, тут столько наших! Сначала там вон, около Пушкина, голубь однолапый – вылитый Тишка! Я в первый момент струхнул: думаю, вдруг правда увязался? Ирине звонил, спрашивал. А теперь, пожалуйста – ещё и вы!

Оглянувшись, он сел на бульварную скамейку и вольно, как на домашнем диване, откинулся. Пыльные липы повеяли сухим ветерком. Мы с Мотей присели тоже.

– Плохо только, что воздуха нет! – сказал Николай Андреич, тронув пальцами горло. – Воздуха нет, чуете? Как мы тут будем жить? Наверно, придётся стать совсем другими рыбами? Другие жабры будут у нас, а?

На этих словах он взял паузу – вероятно, для того, чтобы я мог спросить, отчего это вдруг он собрался жить в Москве? Но я не спросил, и Тузин вынужден был продолжить.

– Вы знаете, Костя, моя бабушка в Третьяковку ходила Богу молиться. В зал икон. Очень она в эти иконы верила. А прабабушка жила на Остоженке, и Храм Христа Спасителя помнила, старый. А я уехал, и теперь от воздуха московского шарахаюсь! А ведь моё место здесь!

Мотя, набычившись, поглядывала на меня. Я видел, что и впрямь должен им реплику, и спросил самое простое: а, собственно, что за нужда понесла их сегодня в этот прожаренный ад?

Мотя и Тузин переглянулись и, вспыхнув, заговорили хором. Из их речи я понял, что в Москву они прибыли на охоту. Им требовалось поймать кое-кого из давно забытых театральных знакомых Николая Андреича и узнать: верен ли слух, что учитель Тузина будет на фестивале, куда нынешним летом собиралась вывезти труппу Жанна.

– Это чистая случайность! – взволнованно объяснял Тузин. – Даже нелепость. Фестиваль третьесортный! У него там свой интерес, частного характера. Но нам-то эту случайность никак нельзя упускать!

Николай Андреич умолк, и снова они переглянулись с Мотей. Тузин слегка приподнял брови. Мотя в ответ слегка насупила. Я больше не сомневался: на мой счёт у этих двоих имелся заговор. Наша встреча, показавшаяся мне простым совпадением, имела для них некий таинственный, возможно, и судьбоносный смысл.

– Ладно, колитесь! – сказал я.

– Что значит – колитесь? – сразу заволновался Тузин. – Колоться мне неудобно. Сами догадайтесь! Вы нас очень обяжете!

Я посмотрел на Мотю, рассчитывая на подсказку, но она, вытянув загорелые ноги, изучала свои сандалии. На коленке ссадина, профиль сосредоточен. Булочник, думай сам!

– Хотите, чтоб я с вами слетал на фестиваль, в качестве группы поддержки?

– Тронут, Костя, очень тронут, но холодно! – живо вовлёкшись в игру, ответил Тузин.

– Надо помочь Жанне опоздать на самолёт?

– Прилетит на следующем! Дальше!

– Да говорите уже!

Тузин глянул на Мотю – она «кивнула» ресницами.

– Денег! – со сценической яростью шепнул Николай Андреич. – Костя, дайте денег! Денег, денег дайте мне! – и, вдруг заржав, уткнулся лбом в спинку скамьи. Его потряхивало. Он хрюкал и стонал между спазмами смеха: – Господи, ну что за жизнь! Один позор сменяется другим – и так без пауз!

– Да что у вас случилось? – вконец смутился я.

Тузин вытер лицо платком, встал и, заложив руки за спину, прошёлся по дорожке.

– Беда в том, что я думал, будто этот спектакль меня вытащит, – проговорил он. – Но это всё равно что с ангела-хранителя славу требовать или деньги. Нелепость! К заветным вещам надо относиться бескорыстно.

– Николай Андреич, а поконкретней?

– Жанка за счёт театра нас отказалась брать! – выпалила Мотя. – Мы в той чуши, которую она везёт, не задействованы. Говорит, хотите выпендриваться – летите за свои. У театра на ваши фокусы денег нет. А это, прикинь, билеты на Николая Андреича, меня и Юрку туда и обратно, и там ещё жильё!

– Тоже мне проблема! Сказали бы сразу! – ляпнул я, прикидывая, как там, после трат на дом, у меня с финансами.

– Для тебя, может, и не проблема! – огрызнулась Мотя. – А мы голову сломали, где денег взять. Николай Андреич говорит – может, займём у Кости? И тут в следующую минуту бац – ты!

Тузин порывом присел на скамейку и, решительно сжав моё плечо, заговорил:

– Рассказать вам, Костя, как я это вижу? Вот мы покажем, что у нас есть. И он ко мне подойдёт, хлопнет по плечу: ну что, нагулялся, блудный ты сын? Нагордился всласть? Уж так и быть, возвращайся – дам тебе шанс, и всё такое… Понимаете меня? – И Тузин улыбнулся своей отчаянной фантазии. – Я, Костя, чувствую – должен, должен свершиться подарок судьбы! Иначе я стану плохим человеком! Неудачником, злым и завистливым. Душа пропадёт, если этого не случится! И ведь, если подумать, даже Золушка на бал прорывалась, чтобы принцу-то на глаза угодить, а? Значит, надо стиснуть зубы и ехать! Так? Ведь так?

– Николай Андреич, не вопрос! – сказал я.

Он сдавил ладонями голову и на секунду зажмурился крепко-накрепко.

– Спасибо, мой друг! Спасибо, спасибо. Я вас всегда буду любить, всегда буду ваш должник.

Я заскрежетал, а Мотя рассмеялась заливчато:– Булочник, ты теперь у нас меценат! Николай Андреич, может, посвятим ему премьеру?

Через несколько дней Тузин улетел на желанное мероприятие, оставив Ирину одну под июльским светом Старой Весны. Перед отъездом он сказал, как уже говорил не раз, чтобы я проведывал семью в его отсутствие. И я проведывал – благо идти было не далеко.

В саду у Тузпных зрели плоды и ягоды. Распушила цветы похожая на крапиву трава мелисса, зацвели острова зверобоя, грядка пустырника, клумба календулы и целая плантация аптечной ромашки. Со всем этим буйством, как могла, справлялась Ирина. За садовым столом увязывала на просушку душистые метёлки трав, солила огурцы, варила малиновое варенье.

В эту кладовую зимнего уюта как-то вечером я вошёл, прикрыл калитку и направился было к крыльцу, как вдруг застыл, обездвиженный страхом: в глубине сада, между вишен и трав, колыхалась в странном танце бестелесная, как привидение, Ирина. Голова и плечи укрыты осеннего цвета шалью, крестом обвязанной вокруг талии. Под шалью – подол чёрного Ирининого платья. А где, интересно, ноги?

Прошла полновесная секунда, прежде чем я осознал, что призрак Ирины есть обряженное в её вещи огородное пугало. Пока я приходил в себя, с крыльца донёсся голос:

– Эй, это кто там? Илюша, ты?

Я подошёл, и сразу мне в глаза плеснуло красным. Перед Ириной на откидном столике была разложена кумачовая ткань и всё, что нужно для шитья, – ножницы, старомодная шёлковая игольница, коробка с нитками.

– Здрасьте, Костя! Как ваши дела? – сказала она, бегло оторвав взгляд от работы.

– Это что за красные флаги? – спросил я, поднявшись на пару ступенек.

– Не флаги, а сарафан.

– Сарафан?

– Да! Шью себе сарафан! А что, вам цвет не нравится? – Ирина перекусила нитку и, ткнув иглу в подушечку, прямо поглядела мне в лицо.

– А пугало зачем нарядили?

– Как зачем? Дрозды вишню клюют!

– А я думал, старую жизнь пустили на растерзанье.

Ирина задумалась на миг, подтолкнула ногой спрятанную под стол табуретку и велела:

– Садитесь!

Я поднялся и сел, инстинктивно отклоняя корпус от красного полотнища.

– Знаете, бывают люди, у которых всё есть, – проговорила она, гладя пальцами ткань. – И эти люди уже больше ничего не хотят в жизни. У них есть пристанище души. А у меня нет пристанища души, вот я и силюсь выдумать себе какую-нибудь плащ-палатку.

– Сарафан – это плащ-палатка?

– Да! И сарафан!

– Вот что, Ирин, – сказал я, чувствуя неодолимую тягу заступиться за Тузина. – Я думаю, у вас есть пристанище. Что ни говорите, в конечном счёте Николай Андреич всё это делает ради вас… – Я осёкся, заметив враждебность в изгибе Ирининых бровей. – Может, конечно, у него это выходит неловко…

– Вот именно! Очень неловко! – перебила она. – Так неловко, что невозможно поверить в вашу, Костя, адвокатскую речь! Он последний грош готов отнять от семьи и спустить на свои иллюзии! Вы зачем ему денег дали? – напала она и, поднявшись, упёрлась кулачками в свой кумач. – Кто вас просил? Вы что, не понимаете, что его туманный бред никому не нужен? Лучше бы кружок вёл при школе или хоть курьером пиццу развозил!

– И вы, значит, надеетесь сарафаном его к этим переменам вынудить? – сказал я, ответно встав. Теперь мы оба возвышались над Ирининым коммунистическим столом.

– Я не надеюсь! – крикнула она, сильно, по-видимому, смутившись. – Я шью, потому что надоели серые краски! Потому что Илья приехал, и я вспомнила, сколько у меня в юности было жизни, радости! А когда дошью, возьму Мишу и поедем с ним гулять по Москве. Пойдём в парк Горького! Или просто по магазинам! Хоть на витрины поглазеем, раз уж купить не можем. Да мало ли! А вы, Костя, если будете Николая поддерживать в его авантюрах, я вообще с вами поругаюсь. Не дам вам ни чаю, ни пирога!

– Да пожалуйста! Мне своих пирогов хватает! – сказал я в шутку.Но как-то дрогнуло у меня сердце: вдруг и Тузину придётся увидеть на кухне сноп луговых цветов?

47 Разве только штукатуром

Если высунуться из окна Лизкиной комнаты, можно увидеть левее комплекса часовню, а точнее – то рассыпчато-пряничное, что от неё осталось. Эти жалобные развалины, похожие на забытый в веках кулич из песка, Илья написал карандашом и акварелью уже раз сто. Впору было издавать альбом «Николаевская часовня во всякую погоду и время суток». Немудрено, что оброненные Петей слова о возможности расписать её произвели впечатление на моего плотника.

– Петя прав, конечно. Ну что акварельки? Они как осенние листья, – растерянно объяснял мне Илья. – А фреска – это способ передать другим поколениям свое знание о духовном мире. У меня-то его нет, конечно, но зато я бы мог написать о вечной жизни наших Горенок или вот Старой Весны. Про всех нас и про тех, кто раньше здесь жил, давно. И день вокруг душистый, птицы, звери… Конечно, это будет уже и не фреска, а просто стенопись – часовня тут ни при чём…

Я не очень понимал его мысли, но всё же заехал в книжный и набрал крупноформатной бумаги разных сортов – акварельной, чертёжной, заодно и папку картона.

– Держи, – сказал я, вручая покупки Илье. – Может, пригодится.

Он бегом – словно кто-нибудь мог догнать и отнять – унёс подарки в избушку, и до некоторых пор их судьба оставалась мне неизвестна.

Может, Илья и забыл бы со временем свои мечтания о «фреске», если бы не исключительные обстоятельства, сложившиеся в окрестностях Старой Весны. Весть о них принёс нам напарник Ильи Серго, ночевавший в Отраднове и знавший от своих товарищей по монастырскому хозяйству все свежие новости.

Он пришёл дождливым утром – мы с Ильёй завтракали на моей будущей кухне – и, топчась на пороге, сообщил: в монастырь приехала бригада. Будут чинить храм, затем расписывать, а ещё, говорят, обошьют гранитом, потому как нашёлся спонсор.

– Гранитом! Да что они, сдурели?! – воскликнул Илья, со звоном отставив чашку.

– Не знаю, – сказал Серго. – Но работы всякой будет завались. Вот я и подумал: может, тебе, Илюх, на художественную часть напроситься? Это не сейчас ещё, попозднее. Успеем достроить. А то навезут незнамо кого, девочку поставят на лесенку – она и мажет кисточкой. Церковное там чего-то закончила, диплом у неё. Я уж этого насмотрелся. Зимний придел весь так вот измалевали. Там сейчас бригадир ихний, – прибавил он. – Ты сходил бы, узнал.– Сходим? – порывом обернулся ко мне Илья.

– Ищи там рыжего, бородатого – он у них главный, – сказал Серго, когда мы втроём дошли до монастырской арки. – И слишком-то не хвались. Скажи, мол, чуть-чуть могу. Они так себе мастера, им не надо, чтоб над ними кто возвышался, – предостерёг он и строгим взглядом обдал Илью – как перекрестил.

Вдвоём с Ильёй мы поднялись на крыльцо и, отворив тяжёлую дверь, вошли в туманную глубину храма. Пахнуло яблоками и штукатуркой. У правой стены гражданин в спортивном костюме задумчиво ковырял шпателем кирпичную кладку. Борода у него имелась, но не того цвета, который был нужен нам.

Зато слева, облокотившись о свечной прилавок, шепотком беседовал с продавщицей статный, кудрявобородый, совершенно рыжий мужик.

Илья глянул на меня со страданием, словно прощался навек, и нетвёрдо пошёл к прилавку.

А я, чтобы не стоять над душой, отправился поглядеть на зимний придел, о котором говорил Серго. Пройдя по двору, вошёл в побелённый храм, глянул на свежую стенопись и вышел вон. Стыд и досада – вот была смесь чувств, взыгравших во мне при виде лубочных картинок, заляпавших стены. Да, Илюша, вряд ли ты со своим Духом истины здесь попадёшь в «формат».

По разъезженной тачками дорожке я дошёл до монастырской стены и выбрался через арку на луговые просторы. Солнце и сырой ветер понемногу разогнали мой гнев. Отсюда было видно дорогу, ведущую на холм Старой Весны. Чистейшая, породистая её глина блестела дождевыми затёками.

По заболоченной тропе, от развалившихся коровников к монастырю, в штормовке и сапогах мне навстречу шагал Серго.

– Не берут? – почему-то решил он, и его интонация, суровое лицо, чёрные глаза в ресницах-копьях налились хмуростью.

Я пожал плечами: не знаю пока. А через минуту в просвете арки, размыкавшей сплошную стену монастыря, появился Илья. Он шёл легко, чуть ли не вприпрыжку, и, проскользнув через арку, раскинул руки – одной ладонью тронул плечо Серго, другой моё.

– Всё в порядке! Вот они закончат храм и на будущий год займутся колокольней! Там много будет всякого дела. Вот тогда он меня возьмёт. Ну пока не в артель, конечно…

– А куда ж тогда? – спросил я насмешливо. – Штукатуром?

– Ну а хоть штукатуром! Костя, ты сам подумай, с какой стати он должен меня допускать на святое дело? Ну набросал я ему там что-то на листочке. Что это, разве повод самозванца какого-то брать?

– Илюша, а сам он кто? Ты видел его комиксы по стенкам? – завёлся я, но Илья меня перебил.

– Подожди! – произнёс он горячо. – Послушай! Дай же скажу! Я не дорос! Я и сам так чувствую: у меня нет пока права…

– У тебя нет! А у этих идиотиков есть? Дара нет, скромности, самокритики элементарной нет, а право – есть? Я прихожу в храм и вижу грубый новодел! Да меня мутит от него, какое уж тут молитвенное чувство! А у тебя, значит, нет права!

– Нет, конечно! – твёрдо сказал Илья. – Это только в Горенках меня допустили, потому что там моя родина. Зато у меня есть право писать, например, реки! – добавил он примирительно.

– Да? Ты уверен? – рявкнул я. – А по-моему, предел твоих мечтаний – плинтуса прибивать!

Мы умолкли.

– Ну чего, Илюх, пошли? – сказал Серго. – Двери ставить надо, – и, не дожидаясь нас, зашагал к деревне. Сапоги его зачавкали по глине дорожки. Мы молча двинулись следом.

– Костя, так нельзя говорить, они ведь тоже старались, делали, как могли, – сказал Илья, поспевая за моим сердитым шагом. – Я понимаю, что ты за меня болеешь. Но вот сердцем чувствую – нельзя, нехорошо!

– Нельзя? – ухмыльнулся я. – А может, можно?Как-то ссутулившись, глядя в мокрую траву, Илья брёл по глине тропы и молчал. Я не понимал его, но чувствовал, что моё бешенство причинило ему страдание.