Человек с крестом

Бургомистр насторожился.

— Что вам сдалась та уния?

— А как же? Конкордат у папы с Гитлером заключен?

— Ну и что?

А папа, насколько я понимаю, католик?

— Ну? Чего тянешь-то?

— А что тянуть! Я не верю, что мы останемся в православной вере. Нас подомнут в той унии. Подомнут, это уж как пить дать. Ватикан знает, на что идет. Я немало прожил лет и разбираюсь кое в чем.

— Что в том плохого? — бургомистр попытался улыбнуться. — Брестская уния существует три с половиной века. И ничего. Люди живут себе и бога благодарят.

— Вот как? Значит, на службе у папы состоите? Может, не Гитлер, а Ватикан вам платит золото?

Бургомистр стукнул кулаком по столу.

— Довольно! Вы просто безумец, хоть и дожили до седых волос. Да. Я служу и Гитлеру, и Ватикану. И тем счастлив.

Бургомистр не мог уже говорить. Он плюнул себе под ноги, осенил себя крестом и, даже не взглянул на отца Иосифа, приказал отправить его в тюрьму.

Кутаков, выполняя пожелание советника фон Брамеля-Штубе, лично повидал этого обезумевшего священника, когда его доставили в областную тюрьму. Когда тюремный надзиратель по знаку удалился, арестованный устало спросил:

— Ну, зачем пожаловали, ваше преподобие? — и взглянул на Кутакова откровенно тоскующими глазами.

Кутаков попытался уговорить его смириться и принять сан.

И тут отец Иосиф взорвался.

— Не желаю я с Гитлером сотрудничать, с пиявкой папой римским. Не же-ла-ю! — по слогам выкрикивал он.

Кутаков замахал на него руками.

— Тише! На всю тюрьму слышно. Ей-ей, веревку захотел…

Но Десятков не унимался.

— Продался врагам земли русской. И не стыдно?

Кутаков опешил и не мог слова сказать в ответ.

— Давненько о тебе не слышал, — продолжал Десятков. — Забился, как червь, после Сибири-матушки. За границами катал, а теперь выполз, гадишь потихоньку? Эх ты, жалкий приспособленец!

Самое страшное для Кутакова было то, что слова этого человека не оскорбили его. Десятков откуда-то знал его по двадцатым годам, в которые Кутаков пережил страшную драму, за что и понес кару. Сейчас, на склоне лет, когда жизнь его угасала, он понял, что она была нелепостью.

— Все мы приспособленцы, — грустно ответил Кутаков.

— Это кто же — все?

— Я говорю о нас, священнослужителях.

Десятков некоторое время молчал, внимательно рассматривая Кутакова, и сосредоточенно о чем-то думал.

После долгой паузы он, снизив голос почти до шепота, произнес:

— Дошло все-таки. И то хорошо, хоть на старости уразумели иравду-матушку.

Потом они снова надолго замолчали. И вдруг Десяткова опять будто прорвало. Захлебываясь, он стал рассказывать о подлости однорясников. Правда, многое, о чем Кутаков услышал в тот день, он уже знал.

Десятков с гневом и болью говорил о Поликарпе Сикорском, владимиро-волынском епископе, который объявил себя главою православной церкви на подмятой и растоптанной врагом земле Украины.

Кутаков слушал молча, качал головой и лишь изредка постанывал. А когда Десятков напомнил о том, как митрополит Литовский Сергий Воскресенский вместе с несколькими прибалтийскими архиереями послал телеграмму Гитлеру с целью унизить и осквернить национальную честь их всех, Кутаков не выдержал, схватился за голову и заплакал.

— Боже мой! Боже мой! Что делается? Да неужто это конец земле русской?

Все это Кутаков рассказывал глухим, будто загробным голосом.

— Отец Александр! Зачем вы мне все это поведали? — спросил Проханов, подозрительно всматриваясь в осунувшееся и обострившееся лицо протоиерея.

— Чтоб знал, сын мой, какое наследство примешь.

— Наследство?! — притворно удивился Проханов. — Какое наследство?

— Ах, да оставьте, батюшка мой! Иль я не знаю, что готовится? Мне не по силам сия ноша, любезнейший отец Василий. Вы уже епископ. Я знаю.

— Но зато я ничего не знаю. Мне ведь никто слова не сказал.

— Я вот говорю,

— Не мы с вами: решаем о чинах. Проханов развел руками и круто изменил тему разговора. — А что вы еще слышали, преподобный отец?

Кутаков помолчал, пошамкал морщинистым своим ртом, в котором не было ни одного зуба, и почти шепотом сказал:

— Плохи дела наши на фронте… Вот что я слышал, — Кутаков бросил на него косой и, как показалось Проханову, мстительный взгляд. — Очень плохи, отец мой. Полный разгром под Москвой. Готовится наступление и на нашем участке.

Проханов вздрогнул. Он еще раз переспросил протоиерея: не ошибается ли он? Но Кутаков говорил уверенно, даже с каким-то внутренним удовлетворением.

«Ах ты, старая галоша! — думал отец Василий. — Обрадовался! Решил передать мне разбитую коламыгу…»

Вслух же Проханов спросил:

— А как же с тем безумцем?

Кутаков сокрушенно всплеснул сухими старческими руками.

— Ах ты боже мой! Совсем с памятью плохо стало… Ведь бежал, бежал отец Иосиф!.. Повезли его к господину советнику… Сам его пригласил. Любит он отчаянных людей, это вам, почтенный мой, известно. По дороге в резиденцию господина фон Брамеля-Штубе «а охрану напали партизаны..

— Когда?! Ночью?

— Зачем ночью! Средь бела дня. При всем честном народе. С легковой машиной. Схватили отца Иосифа — и в машину. Вместе с ним тюремного надзирателя — я его сам, своими глазами видел, того надзирателя…

— Видели, как похищали надзирателя?

Да нет же! Видел в тюрьме, когда был у отца Иосифа. Сговорились они будто бы. Надзиратель все и подготовил. Отбили их, всю охрану перестреляли и скрылись.

— Вот так история! — обескураженно проговорил Проханов.

— Это еще не все. В тюрьме кашли записку отца Иосифа. Под матрацем спрятал. «Бойтесь, трусы, не гнева божьего, а гнева людского. Ждите в гости. Вот-вот нагрянем. До скорой встречи». И подписался. Я не знаю точно, но смысл той записки верный.

— Ах ты боже мой! Что делается, что делается! Ну, а фон Брамель-Штубе?

— Рвет и мечет. Что ж еще? Ожидаю вот и я кары советника,

— А вас-то за что?

Любопытство не укрылось от Кутакова.

— Мало ли… И устал я… Нет моих сил… Нет v меня больше сил, почтеннейший отец Василий. Да и к чему эти силы? К чему их приложить? Пусто… Кругом пустота…

Глава 6 Послание «партизанскому богу»

Зима прошла в суете. Приходилось заново изобретать формы богослужения. «Раньше Проханов славил батюшку царя и российское отечество. А кого славить сейчас? Вся его паства открыто и откровенно уповала на «своих», на Советскую Армию. Прихожане думали, 4to те же помыслы и у него, потому что внешне все поступки его, все его действия, совершаемые на глазах у прихожан, были близки сердцу простого человека.