Человек с крестом

— А вы полагаете — войне скоро конец?

— Мы полагаем, а бог располагает. Все в руках бога. — Фон Брамель-Штубе ушел от ответа и круто изменил разговор. — Вам причитается… Одну минуту. — Он открыл несгораемый шкаф, вытащил блокнот. — Довольно круглая сумма. Восемнадцать плюс марки… Да, около двадцати тысяч долларов. Это уже состояние, ваше преосвященство. И еще набежит, если будете умны. А за ваш ум и политическую ориентацию я, кажется, могу поручиться.

Фон Брамель-Штубе помолчал, порылся в бумагах и дал подписать расписку, в которой значилось: «За особые услуги господину Проханову Василию Григорьевичу уплачено 19 137 (девятнадцать тысяч сто тридцать семь) долларов».

— Подпишитесь вот здесь. Так. Число, прошу… Отлично. Одну минуту. Прошу большой палец. Сначала сюда, на краску, теперь на расписку. Вот так. Теперь совсем отлично. — Фон Брамель-Штубе с облегчением вздохнул. — Уведомление об открытии счета получите особо. Пошлю нарочного. О нашем разговоре никому ни слова. За малейшее нарушение этого моего приказа — смерть. И смерть немедленная.

— Я понял, господин фон Брамель-Штубе.

— Хорошо. Запомните и свыкнитесь с мыслью: наша с вами связь на годы.

Проханов молча наклонил, голову.

— Все, ваше преосвященство. Можете идти. Я извещу вас, когда будете нужны.

Ничего не мог понять Проханов. Ему платят долларами. Было над чем призадуматься.

Но приказ есть приказ. Проханов постепенно собирал вокруг себя верных людей.

Единственное, к чему он боялся приступить, — это к активной агитации в пользу германских властей. Фон Брамель-Штубе советовал соблюдать большую осторожность; он даже намекнул, что не следует делать этого лично: надо действовать через верных людей.

Впрочем, Проханова не стоило учить или уговаривать — он понимал, чем рискует. Вообще, работой Проханова советник был доволен; у них установился деловой контакт, скрепленный пониманием и общностью целей. Счет его рос, что подтверждалось документами, которые вручались ему, как правило, специальными людьми, лично от фон Брамеля-Штубе.

Хоть и тревожное было время и потому не очень спокойно было на душе, но Проханов жил безбедно. Материальное его благополучие все больше укреплялось. От живности во дворе негде было повернуться. В доме постоянно работали четыре женщины. Оки едва-едва справлялись с коровами, овцами, курами, а тут еще

Проханов выгодно приобрел пятьдесят ульев. Летом пришлось вывозить их за город, в поле. Надо бы в лес, но боязно — партизанские отряды росли, будто грибы после дождя. К ульям пришлось ставить человека и платить ему из церковной кассы.

Впрочем, между личной и церковной кассой разницы Проханов не видел: в церкви он был единоначальник, против которого никто не смел голоса поднять. Правда, кто-то из его приближенных пытался указать батюшке, где его, а где церковное.

— Что вы говорите, сын мой? — удивился Проханов. — Я подумаю, разберусь.

И разобрался. С той поры этого человека больше никто не видел, он будто сквозь землю провалился. Уже потом пошел слух, что этот человек вздумал перейти линию фронта, перебраться к сыну, но не дошел — подстрелили.

— Царствие ему небесное, добрый был человек, — с искренней жалостью говорил Проханов и долго крестился, что-то шепча про себя, чем вызвал умиление у старушек. Какой все-таки добрейший человек у них батюшка! Для всех у него сердце открыто, всех бы он пригрел…

Последнее время на глаза Проханову стала все чаще попадаться секретарь мирового судьи Маргарита Гунцева. Видная была женщина. Большие глаза, собою статная, довольно молода и, главное, очень набожна. Они часто виделись в церкви, а ближе познакомились в суде.

Случай был во всех отношениях выдающийся. Проханов лично явился в суд, чтобы спасти от казни человека, укравшего у немцев два мешка крупы. Проханов выступил с такой речью как свидетель, что над провинившимся все явственно увидели крылья ангела. Так, во всяком случае, передавалось потом из уст в уста. Никто из этих людей не знал, конечно, о свидании Проханова с майором фон Грудбахом и о том наставлении, которое получил мировой судья от коменданта.

Арестованного простили, ежа лились над его детьми: у него их была шестеро, мал-мала меньше, и они умирали с голоду. В приговоре подчеркивалось, что германские власти понимают нужды народные и потому прощают преступнику, но, однако, предупреждают всех, кто посягнет на их имущество, что будут карать за это по законам военного времени.

— Какое же это германское имущество? — воскликнул кто-то. — Паше добро! Вы его отняли у нас.

— Было ваше, стало паше. Какая разница? — раздался насмешливый голос из публики.

Однако никто не засмеялся. Полицейские бросились на поиски оскорбителей суда, но люди притихли, и найти возмутителя не удалось.

Как бы там ни было, но с той поры имя священника было у всех на устах.

На том же процессе Проханов приобрел и большеглазую набожную почитательницу, секретаря суда Маргариту Гунцеву. В ее глазах Проханов увидел настоящие слезы восторга, когда он проникновенным голосом призывал судей пожалеть детей и милостиво отнестись к проступку человека, который хотел накормить страждущих детей своих.

Маргарита довольно скоро заняла прочное место в доме Проханова.

Она горячо взялась за укрепление хозяйства и подала мысль: почему бы не построить прямо во дворе хорошую баню? Не пристало батюшке мыться в городской со всяким «сбродом».

— Ты, матушка моя, не выражайся столь опрометчив во, — наставительно заметил ей Проханов. — Этот сброд кормит нас, и, как видишь, довольно сытно кормит. Богу не угодны такие слова. Заруби эти слова где захочешь.

Маргарита пренебрежительно фыркнула.

— Стану я мыться со всякой швалью. — Она подбоченилась. — Нет уж, если желаешь, чтоб я была с тобой рядом, строй баню. Не хочешь — не надо, мы с тобой веревочкой не связаны. Я могу и адью сказать…

— Ай да баба! — воскликнул он.

Баню соорудили царскую. Мылись сначала с Маргаритой, а после них — вся домашняя челядь, число которой с каждым месяцем прибавлялось. Да и как иначе! Надо ухаживать за коровами, за птицей, овцами, свиньями, поросятами, смотреть за огородом, пчелами, лошадью.

Но были, однако, заботы и поважней. Волей-неволей приходилось в проповедях желать победы «ратному воинству нашему».

Туманные были проповеди, но ценили их куда больше открытого прославления немецкого оружия. Проханов получил от своих покровителей ценный дар — серебряный столовый набор и золотые часы.

Были, конечно, в работе отца Василия и неудачи. Исповеди давали мало нужного материала. Каялись все в каких-то пустяках: то с мужем чужим прелюбодействовала, то что-то взяла, ей не принадлежавшее, то кого-то обидела, то ругалась нехорошими словами. И хоть бы одна из этих набожных прихожанок словечко сказала о партизанах. Между тем он намекал довольно прозрачно, наводил разговор на эту тему, но все тщетно.