Черные ножи 4

Взгромоздив тело несчастного на тележку, я медленно покатил ее в мертвецкую. Меня обогнала группа охранников, конвоирующих с десяток скромно одетых женщин. Все они направлялись в сторону корпуса, занимаемого борделем. Вот, значит, про каких свежих проституток говорили унтер-офицеры в тире.

Женщины молчали, не поднимая глаз, лица у них были серые и невыразительные. Косметикой они не пользовались, и я видел, что все они здесь явно не по собственной воле.

Откуда эти девушки? Привезли из соседнего лагеря? Кажется, Равенсбрюк располагался в получасе езды на машине от Заксенхаузена, а там как раз и содержались исключительно женщины и дети. Но согласиться на подобный «труд»? Как такое возможно?..

Я их вовсе не осуждал, ситуации бывали разные, и если на кону стояла, допустим, жизнь ребенка, то каждая мать пошла бы на любое унижение, лишь бы попытаться его спасти.

Конвойные громко шутили, смеялись и пытались общаться с женщинами, но те отмалчивались, и лишь одна — самая бойкая и веселая что-то негромко отвечала вслух, отчего солдаты смеялись еще громче. Кажется, она единственная, кто находился здесь не по принуждению.

В мою сторону они не смотрели. Женщины взглянули лишь раз и в ужасе отвернулись от тележки с телом, а конвойным было не интересно. Новые работницы борделя занимали их внимание куда больше, чем труп повешенного утром заключенного.

Публичный дом предназначался, разумеется, исключительно для эсэсовцев. Приоритет имели старшие офицеры и унтера, но и обычные солдаты имели «доступ к фройляйн», и даже капо могло «повезти». Поэтому конвойные и старались, заранее облюбовывая девиц по вкусу.

Мне это зрелище было до крайности противно, и я старательно игнорировал всю компанию, продолжая толкать свою тележку и следя, чтобы тело ненароком из нее не вывалилось.

Конвойные и девушки ввалились в бордель, но солдаты практически сразу же вышли обратно на улицу, а следом на крыльце появилась женщина в теле, лет тридцати пяти на вид. Вот она была ярко накрашена и, несмотря на холод, весьма фривольно одета в легкое платьице и черные чулки с подвязками, время от времени мелькавшими из-под платья.

— Вечером, господа, все вечером! Дайте девушкам отдохнуть, освежиться и приготовиться к встрече со столь знатными кавалерами!

Конвойные явно смутились, а «мамка» продолжала подтрунивать:

— Вы, конечно, не забудете про подарки для девочек? Они будут ждать! Колечко или серьги придутся весьма кстати!..

Вот теперь солдаты совсем заскучали. Если у офицеров еще имелась возможность побаловать проституток презентами, то у обычных эсесовцев в карманах было так же пусто, как в моем холодильнике во времена давно позабытого студенчества. Да и знали они прекрасно, что до тел их допустят не раньше, чем позабавятся офицеры. Поэтому все, что говорила хозяйка борделя, выглядело форменным издевательством.

— Ничего, Марла, придет и наш час! — растеряв всяческую веселость, бросил ей один из конвойных, после чего они направились в обратную сторону.

— Придет, придет, — по-польски ответила Марла и сплюнула с крыльца, — воронье выклюет ваши глаза…

Тут она заметила меня и резко осеклась, но я сделал вид, что ничего не слышал, и прошел дальше, еще долго спиной чувствуя ее взгляд.

Я докатил тележку до места и, открыв дверь, завез ее внутрь, прошел по коридору и попал в мертвецкую.

Первое, что бросилось в глаза — отсутствовало тело Федора, которое лежало с самого края. В первую секунду я не понял, куда оно могло деться, но тут же услышал голоса за соседней дверью, ведущей к печам.

Стараясь не шуметь, я приоткрыл дверь и заглянул внутрь. У печей трудились с десяток капо. Трое закидывали уголь в топки, другие подтаскивали ближе тела убитых, среди которых я заметил и тело Федора. Он уже был раздет догола, а его вещи небрежно валялись у стены.

Крепкий, плечистый капо громко рассуждал вслух:

— Я тут сосчитал. Тело на коксовом угле сгорает примерно за тридцать-сорок минут. Таким образом, имея четыре печи в наличии, мы можем утилизировать за сутки почти полторы сотни тел. Это в теории. На практике же мы едва успеваем избавиться от сотни трупов. Где-то мы не дорабатываем! Я думаю обсудить это с господином оберкапо, а потом, если он позволит, с самим рапортфюрером!

Меня от такой арифметики замутило, но в этот раз я сдержал порыв. Зато очень хорошо всмотрелся в лицо счетовода, навсегда его запоминая. Еще один рационализатор! Сука!

— Ты забываешь, Гуго, что каждый раз требуется чистить печи, слишком много всего остается внутри… куски костей, обломки черепов, вставные челюсти, в конце концов, — возразил ему худой носатый мужчина, похожий на еврея, рукой в перчатке открывая заслонку одной из печей. — Но господину оберкапо понравятся твои мысли, уверен! Считай, премиальный поход в бордель тебе обеспечен!

Гуго непроизвольно облизнулся.

— Сегодня должны привезти новых девочек. Говорят, там настоящие красотки!

Я вспомнил измученных девиц, едва переставлявших ноги от усталости. Их печальной судьбе я мог только посочувствовать. Предлагать свои тела тем, кого ненавидишь, дурная участь. Впрочем, чем я сам отличался от них в данный момент? Прислуживал убийцам, пусть и в надежде выполнить когда-то задание генерала, но выдастся ли мне подобная возможность, я понятия не имел. Пока, скорее, мог предположить, что покинуть лагерь мне вряд ли удастся, а значит, микропленку лучше вернуть обратно Зотову. А самому… достать черный клинок и пронзить им собственное сердце. Это будет наилучший выход!..

Внезапно меня заметили.

— Ты кто такой? — носатый как-то очень ловко оказался рядом с дверью и широко ее распахнул.

— Новенький, — пожал я плечами, — вот тело привез с аппельплаца.

Носатый бросил короткий взгляд на убитого и кивнул:

— Раздень его и тащи вон к той печи, — он ткнул кривым пальцем на свободную печь. — Закинем в первую партию, сейчас только угли разгорятся, и пойдет настоящий жар!..

Разоблачать повешенного от одежды оказалось задачей сложной. В эти минуты я был противен сам себе, но отказаться от этой «работы» не мог.

В который раз негромко выматерился вслух, поминая Зотова недобрым словом. Если бы не он, трудился бы я, как все остальные. На авиационном заводе Брамо, или на кирпичном заводе неподалеку от лагеря, куда каждый день гоняли несколько сотен заключенных. Пусть бы уставал настолько, что едва переставлял бы ноги, но зато был бы как все честные люди. И не приходилось бы изображать фашистского прихвостня.

Даже сутки не прошли с того момента, как я стал капо, а я уже ненавидел себя, и ничего не мог с этим поделать.