Четвертая стрела

– Я годами жду, когда бог вдохнет душу в эту куклу, - жаловался доктор Климт, - но, видать, такое произойдет не раньше, чем Токио превратится в лес.

Эта присказка была его любимой и означала она - никогда. Ласло поговорка нравилась, хоть и не знал он, в чем там смысл, знал только, что Токио - родина супруги Копчика.

Ласло, по правилам клуба, конечно же, не мог разглашать услышанное на собраниях. Но иногда так хотелось хотя бы намекнуть друзьям, предостеречь от опрометчивого шага, например, когда Копчик в каморке за прозекторской делал ставки и отважно примеривался к придворному мартирологу:

– Говорят, новая звезда восходит на небосклоне, затмевая прежние. Новый егермейстер Волынский, взятый Бюреном на роль кабинет-министра заместо усопшего нумера шестнадцать.

Нумер шестнадцать, посол Ягужинский, получил прощение за свое дебоширство, назначен был на должность кабинет-министра, и в той должности вскоре помер. На место его тут же и взлетела новая звезда.

– Видал я нового министра, позади государыни на освящении пушек - за левым плечом у нее стоял фон Бюрен, а за правым - этот новый Волынский, - проговорил задумчиво Аксель, - наш нумер двадцать два. Хорош, мерзавец - брови черные, глаза огненные, стройный, челюсть квадратная. Красавец, еще из Петровских адъютантов, - Аксель подмигнул, и все все поняли. Много политиков вышло из Петровских адъютантов, и подобное начало карьеры давно никого не смущало, но все же что-то да говорило о человеке.

– Говорят, вельможа сей презлым отплатил за предобрейшее, - продолжил Копчик, - фон Бюрен вытащил его из петли, поднял на нынешнюю его высоту, а тому все мало. Метит он на место своего покровителя. Говорят, новые стишки скоро будут сочинять, и уже не про ворону.

Вот тут-то Ласло и завертелся ужом. На последнем собрании клуба председатель клуба сего, личный хирург государыни, не сказал, конечно, прямо, но так прозрачно намекнул... что скоро государыне не то что новый Волынский - и сам фон Бюрен может не понадобиться. Здоровье не позволит.

– Я, когда смотрел на тех двоих, подумывал о ставке против нумера один, - признался Аксель, - очень уж хороша эта новая звезда. Бойкий, деловой, все взял в свои руки. Бюрен рядом с ним все же несколько тюха. Пожалуй, я поставлю на нумер один.

– Не надо, - веско произнес Ласло, - просто не делай этого. Я не могу сказать, почему, но не делай этого. Если, конечно, тебе дороги твои деньги. Ты ведь любишь ставить помногу...

– Волынский смертельно болен?
– попытался угадать Аксель.

– Болен, но не он, - признался Ласло и сделал загадочное лицо, и все тут же все поняли. Копчик и Аксель переглянулись.

– А что это меняет?
– возразил Аксель, - Только веселее грызться будут...

– Надо ставки отдельно принимать на этих двоих - кто кого, - предложил практический Копчик, - и полугода не пройдет, как один другого заборет.

– Твоими бы устами, - проговорил Аксель, - сколько у них времени-то отпущено, хоть намекни, Ласло?

– Ну, год, - нехотя пробормотал Ласло, - может, меньше года.

– Ставлю на выбывание нумера один, - отважно сказал Аксель, - я за свежие силы, мужество, отвагу и опыт Петровских адъютантов.

– Тогда я за падение нумера двадцать два, - отвечал Копчик, - и соответственно, за разумную осмотрительность и уголовное прошлое.

– Это у Бюрена уголовное прошлое?

– удивился Аксель.

– Я же говорил, он год провел в тюрьме за убийство, - напомнил Копчик, - и гофмаршал его оттуда зачем-то извлек, на наши головы.

– Ставки приняты, - Ласло сделал шифрованные пометки в своем блокноте, - а я не буду ставить, это выйдет нечестно. Слишком много знаний в голове.

– Многие знания - многие печали, - подтвердил Копчик, - но ты хоть подскажи, хоть намеком, кто там у вас готовится помирать? Может, граф Остерман? Его уже лет десять в кресле носят. Даже поговорка ходит: "Сенаторам всем встать, Остермана - внести".

– Этот помрет - разве что когда Токио превратится в лес, - вздохнул Ласло, - доктор Климт так обозначает то, что не случится никогда.

– Красиво, - оценил Аксель, - и весьма забавно.

– Жаль, что тебе нельзя ничего рассказывать о ваших больных, - пожалел Копчик.

– О пациентах, - поправил Ласло, - они не все больные. Если хочешь, могу поведать, как мы с Климтом в Кунсткамеру ходили.

– А что вы там не видели?
– удивился Аксель, - Уродов?

– Собрание клуба было у нас в Кунсткамере, - пояснил Ласло, - ночью, конечно. Тамошний смотритель приятели с нашим председателем. Сели, выпили, само собой, среди уродов, потрещали о своем, о медицинском. Потом в сад перешли, к жаровне, чтоб не перебить там все к чертям. Как поняли, что хороши уже все.

– Что пили-то и жарили?
– уточнил Копчик.

– То, что с собой принесли, а не то, что ты подумал, - огрызнулся Ласло, - так вот, как все ушли, Климт и показал мне ключик, что он у патрона своего утянул. Мол, специально взял, чтобы кое-что проверить, но одному ему идти страшно. Ключ этот от секретной комнатки, есть только у немногих особ, да и в живых из них остался, по-моему, один гофмаршал.

– И что в той комнатке? Или вы не нашли?
– спросил Копчик.

– Взяли свечку и нашли, не такие уж мы с ним были пьяные.

– И что там?

– Каморка крошечная, и в ней на столе две головы в банках, мужская и женская. Женская я так и не понял, чья, а Климт и не знал, он на нее и светить не стал, неинтересно ему было. Он, как коршун, бросился к мужской голове, подносит к ней свечу и спрашивает - никого она тебе не напоминает?

– Марья Гамонтова и Керуб де Монэ - вот они чьи, те головы, - проговорил знающий Аксель, - много слухов о них ходило в моем розовом детстве. И кого тебе напомнил кавалер де Монэ?

– Голова без глаз, поклеванная птицами, что-то, конечно, от нее осталось, но чтобы сходство с кем-то?
– пожал плечами Ласло, - Я подумал сперва, что это старший из Левольдов, он как раз у нас помер, бог знает где и как. Но у головы были белые волосы, а Левольды все брюнеты.

– Мой отец, земля ему пухом, рассказывал, что в свое время говорили об удивительном внешнем сходстве между кавалером де Монэ, секретарем государыни Екатерины, и камер-юнкером Левенвольдом, - как по писаному прочел Аксель, - государыня ставила их рядом, сравнивала и веселилась. А Климт не признался, что хотел он увидеть?