Четвертая стрела

Когда Копчик и Ласло проснулись, история уже завершилась. Милосердная высокая особа покинула крепость в закрытых черных санях, увозя в кофейного цвета когтях расписку на очередные отнятые авуары. Секретарь в своем кабинете шипел, как змея - оттого, что дела теперь делались через его голову. Аксель с горькой своей добычей спустился в прозекторскую к Ласло. Освобожденную девку по личному приказу Андрея Ивановича Настоящего отдали Акселю в руки. Правда, девка та была теперь без языка и, кажется, не очень годилась уже Копчику в невесты.

Впрочем, стоило ли Копчику знать обо всем, например, о постыдном любопытстве графа фон Бюрена? Донос изъял из дела и забрал с собою один милосердный господин, не иначе, как для того, чтобы отхлестать сей кляузой по морде доносчика-лакея. Или поручить эту сладостную месть изящному Вольдемару Плаксину. Лентяй Кошкин доноса так и не прочел. Другие участники событий - не снизойдут никогда до объяснений с каким-то Копчиком. И Аксель молча вручил полумертвую, бесчувственную Леду в руки едва проснувшегося, похмельного жениха.

– Жаль, конечно, что место потеряно, - сокрушался Копчик, - впрочем, со дня на день графиня собиралась Ледку гнать. Ревнивая старая дура. Как будто прислуга в чем виновата, да и не смылился же этот ее... Эрнест или как его...

– Кто это - Эрнест?
– не понял Аксель. Они вдвоем сидели в доме вдовы-капитанши, возле клетки с кенаром, и Аксель крутил перед птицей крошечную шарманку с мелодией - приучал кенара петь. Измученная, вся в кровавых бинтах, Леда спала на Копчиковом ложе, укрытая лоскутным пестрым одеялом, и Аксель с удивлением увидел на ней выбившийся из выреза рубашки серебряный православный крестик.

– Да хозяин ее бывший, граф Бюрен, его так зовут - Эрнест, - пояснил Копчик, - как будто девки крепостные в ответе за то, что с ними баре делают.

– Ты что, все знал?
– Аксель перестал крутить шарманку и уставился на Копчика, как на диковину, - про Леду и Бюрена?

– Я с первых ее слов все о ней знал, - вздохнул Копчик, - я же дознаватель, а не кот начхал.

– И женишься?

– Она тогда крепостная была, не хозяйка себе, - разъяснил Копчик Акселю, как ребенку, - Что велели ей, то и делала. Теперь она вольная. При мне того уже не было, а теперь и подавно не будет. Зато будет мне благодарна по гроб жизни, что не девкой взял и не попрекнул.

– Ты ее креститься заставил?
– спросил Аксель шепотом.

– А кто же? Ледка лютеранкой была, как ее графиня, - Копчик криво усмехнулся, вспомнил, наверное, как неровно дышал к сиятельной художнице, - А то, что жена без языка - это даже и не так плохо.

– Ты еще скажи Бюрену спасибо, - Аксель опять завел шарманку, и кенар откликнулся - запел, - Святой ты, Копчик, как есть святой.

– Спасибо?
– Копчик посмотрел на Акселя с кротостью, под которой прятался - черный яд, - Он кобель, конечно, и говно на лопате, этот граф Эрнест, но был у него выбор - убить Ледку или отпустить, пусть и без языка. А убить ее было ему куда как легче...

Аксель вспомнил, как ползал он на коленях в кабинете секретаря и как граф рвался именно что убить, но рассказывать об этом не стал, спросил лишь:

– Когда привезут к тебе этого Эрнеста на допрос - заметь, я не говорю если, я говорю - когда, ибо такие Эрнесты всегда свой путь заканчивают в нашей скромной обители - какую степень ты применишь к нему, третью или третью с элементами четвертой?

– А я личное с работой не мешаю, - с достоинством отвечал Копчик, - что Настоящий велит, то и применю.

1998 (зима)

"Мы смеялись над ним - над его наивным желанием казаться французом, будучи немцем. Мы шутили над лотарингским его наречием, которое он искренне почитал благородным языком франков. Мы, рожденные высоко, с голубою кровью в наших жилах, считали весьма забавным его непреходящее желание породниться с герцогами, маршалами Франции, и высмеивали эти бесконечные, казавшиеся нам жалкими попытки. Были годы, когда мы снисходили до него, как ангелы до ничтожного смертного. И настали годы, когда он - герцог, свежеприобретенный родственник маршалов Франции, и его французское происхождение подтверждается патентами и письмами, и он смотрит на нас и не видит, как звезда с небес, и мы под его ногами - лед, пыль, грязь, ничто. Rien."

– Наконец-то, я думал, никогда тебя не найду.

Я вздрогнула и подняла голову от книг - Макс стоял среди стеллажей с абсолютно потерянным видом, и в каждой руке у него было по мотоциклетному шлему.

– Ты, наверное, впервые видишь столько книжек сразу?
– спросила я ехиднейше.

– Смеешься? Я год проучился в Сорбонне, - Макс подошел и положил один из своих шлемов на мои книги, - Если хочешь, поехали сейчас. Пока еще светло. Иначе это точно будет смертельный номер.

– А куда ты дел Даньку?

– Съел. Твой Данька сбежал от меня на главпочтамт, звонить какой-то французской Амели.

– Не ревнуй, это коллега из Гренобля, - я отодвинула шлем и собрала книги.

– Я полигамен, а значит, и не ревнив, - отвечал Макс.

– А как ты вошел? Здесь же пропускная система?
– спохватилась я.

– Посмотри на меня. Внимательно, - Макс принял полную достоинства позу, - Разве можно было меня - и не пустить?

Я посмотрела - высокий, с длинной блестящей челкой, в куртке военного летчика, Макс был похож на актера, играющего - простого бесхитростного парня. Где-то в палате мер и весов, между идеальным метром и идеальным килограммом, пустовало место и для него - место идеального мужчины.

– Мы едем?
– напомнил Макс. Я сложила книги в стопку и понесла сдавать. Макс со шлемами шел за мной, и пока я возвращала книги, архивариус смотрела только на него за моей спиной, и вместо книг я могла бы отдать ей, например, кирпич.

На улице все растаяло, но еще не обледенело - самое то для поездки в Шлиссельбург по зимней дороге. Мотоцикл стоял возле будки охранника - охрана не только пропустила Макса невозбранно, но и взяла под покровительство его железного коня.

– Ты знаешь, как ехать?
– спросила я. Сама я не знала.

– По шоссе через мост до Петра, - скороговоркой произнес Макс, надел на меня шлем и намотал мне на шею свой шарф, - готовься, будет очень холодно.

Макс завел мотоцикл, я уселась ему за спину и обняла его обеими руками:

– Жаль, что у тебя нет коляски. Такой, как у медведей из "Ну, погоди".

Макс не ответил - мотоцикл прыжком сорвался с места, сделал круг мимо будки охранника и птицей устремился в туманную подтаявшую даль. Я прижалась к Максу, к его скользкой авиаторской куртке, и закрыла глаза. Это было очень, очень холодно - этот зимний, в духе Шуберта, путь, - и я знала, что путь мой и впредь останется холодным, зимним и одиноким, без Дани. Некому будет носить меня в ванную и греть мои замерзшие ноги. Некому будет пытать нашу семью днем французского языка. Мотоцикл несся то ли в тумане, то ли в мороси, обгоняя одинокие грязные фуры. Грязь так и летела из-под колес, я поняла, что по прибытии я стану человек-какашка.