Четвертая стрела

– Сказал лишь, что его патрон иногда приезжает в эту комнатку и на что-то смотрит, - отвечал Ласло, - как выразился доктор - "когда ему ударяет в голову", а вот что ударяет - не сказал.

– Он смотрит на себя в банке, - догадался Копчик, - и думает - "на его месте мог быть я".

– А ты, Лешечка, не изволишь опять головой поработать?
– елейно обратился к Акселю Ласло.

– В банке со спиртом постоять?
– не понял Аксель.

– Опять нам дьявола сыграть, уже без мессы, просто явиться, - пояснил Ласло.

– А куда я от тебя денусь?
– обреченно вздохнул Аксель, - Что, у княгини новая игрушка, свежий австрийский посол?

– Как в воду глядишь, новый посланник Австрийской Цесарии Ботта д"Адорно, - рассмеялся Ласло, - новый кормилец господ Остермана и Левольда. Я для него уже по печени повешенного на будущее гадал, посол остался весьма доволен моей квалификацией.

– И не наскучат княгине с гофмаршалом эти спектакли?
– удивился Копчик.

– Им-то может, и наскучат, хотя княгине вряд ли, она прелесть какая дура, - усмехнулся Ласло, - а для посла все это внове. Он-то нашего дьявола пока еще не видел, - и Ласло похлопал Акселя по могучему плечу.

Ласло, как сумел, подготовил свое скромное жилище к визиту дорогого гостя - понавешал побольше черных тряпок и лисьих лапок, зажег перед таинственным зеркалом два зловещих факела, а само зеркало заботливо протер. Копчик и Аксель спрятались за стеклом и ждали своего часа.

– Если гофмаршал опять начнет кривляться перед зеркалом, меня стошнит, - признался Копчик, - в тот раз я подумал, что он нас видит.

– Он не видел, но знал, что мы есть, - объяснил Аксель, - это же его дом.

Четверо в масках, две дамы и два кавалера, явились все вместе. Ласло встречал их - в "козьей морде" покойника Десэ. Посол Австрийской Цесарии оказался маленьким, круглолицым и бородавчатым, как лягушонок - даже маска не в силах была это скрыть. Дамы были - синеглазая красавица княгиня и ее подруга, пышная блондинка, бывшая женщина-алтарь. Ласло нашептал, что блондинка - вдова дебошира Ягужинского. Гофмаршал, как всегда, золотой и кукольный, удержался и не побежал к зеркалу причесываться - не иначе, убоялся, что факелы подпалят пышный бант на его парике.

– Что ж, господа и дамы, приступим, - басом провозгласил Ласло. Он расставил оккультистов-любителей со свечами в руках по лучам начерченной на полу пентаграммы и сам встал на пятый луч.

– Etis atis animatis... etis atis amatis...
– загудел из козловой маски колокольный голос. Новый посланник затрепетал, но гофмаршал ободряюще ему улыбался - честно говоря, от его улыбки и умирающему сделалось бы легче, так мило у него получалось - ободряюще улыбаться. А дамы - дамам было хорошо и без ободрения. Они упивались происходящим.

Ласло жестом фокусника извлек из-за пазухи черного кролика и опытной рукой прозектора перерезал горло невинной зверюшке - прямо над центром пентаграммы:

– Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! Veni, Satano!
– гулко прочел Ласло. Аксель за зеркалом приосанился и сделал нужное лицо, Копчик приготовил свечку, трут и кремень. Дамы трепетали, гофмаршал сиял, как солнышко, посол мелко трясся, но держался в целом молодцом.

– Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! Veni, Satano!
– повторил Ласло, а затем еще раз, - Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! Ter oro te! Veni, Satano! Oro te pro arte! Veni, Satano!

Копчик с третьего раза зажег свечку - в зеркале проступила подсвеченная оскаленная рожа.

– Господин мой, скажи, будет у меня еще сын?
– экзальтированно вопросила у рожи княгиня, протягивая к зеркалу руки со свечой.

– Дура, тебе сорок лет, - прошипел гофмаршал почти беззвучно, но отчего-то все услышали.

– Tempus tuam, - на латыни отвечал Аксель, но княгиня поняла и пригорюнилась - это значило "время твое прошло".

– А я выйду ли еще замуж?
– робко спросила блондинка Ягужинская, - По возможности за графа?

– Tempus tuam, - повторил Аксель и подумал при этом, что следующему вопрошателю стоит ответить что-то хорошее.

– Когда умрет Ангелика?
– дребезжащее выкрикнул посланник, и Аксель понял, что вот этого он в силах, наконец, обрадовать.

– In May, ad annum quinquagesimum, - ответствовал он деревянным голосом, с трудом подбирая в памяти латинские числительные.

– Я не понял, - растерялся посол.

– В мае пятидесятого года, - перевел добросердечный гофмаршал. Посол благодарно кивнул и прошептал:

– А вы разве не станете спрашивать?

Копчик пошевелил свечку, пламя дрогнуло - мол, время заканчивается. Белый лоб наморщился над бархатной маской - гофмаршал думал.

– Когда?
– наконец спросил он у зеркала.

– Quid? Cum?
– переспросил Аксель почти растерянно.

– Ты дьявол, ты сам должен знать, что - когда, - с задором в голосе отозвался гофмаршал. "Сам устроил спектакль, и сам же издевается" - зло подумал Копчик и хотел было задуть к чертям свечу, но Аксель скроил зверскую рожу и выдал ответ:

– Cum Tokyo fiet in silva!

Копчик дунул на свечку, и вовремя - гофмаршал рухнул как подкошенный поперек пентаграммы, рядом с убитым кроликом, и кроличья кровь обагрила его белокурыя косы.

– Ну вот, опять, - огорченно прошептал Копчик.

– Exorcizo te, immundissime spiritus, omnis incursio adversarii ...
– забубнил Ласло, завершая церемонию. Княгиня опустилась на колени перед павшим своим ангелом, попыталась перевернуть, и ей удалось - гофмаршал был хищник некрупный. Теперь он валялся на пентаграмме лицом вверх, бледный и прекрасный, как изломанная золотая марионетка, и дамы склонялись над ним, веяли крылами, словно наседки, а посол в смятении отступал. Копчик и Аксель наблюдали за ними всеми из-за зеркала с интересом и опаской.

– Вот что не так мы делаем?
– шепотом возмутился Аксель, - Почему они у нас падают?

– А что ты ему сказал?
– прошептал Копчик.

– Когда Токио превратится в лес, - отвечал Аксель, - ну, попытался сказать. Но он-то вроде понял.

1998 (зима)

"Бог мой, отчего мы бессильны, как герои итальянских опер моего концертмейстера Арайи? Мы стоим на сцене в наших красивых нарядах, богини и боги сходят к нам с небес и говорят с нами, и убивают нас - а мы можем всего лишь любить их. Или отказаться любить. И в этом - единственная наша свобода воли" - так писал он в последнем письме ко мне, накануне нашей ссоры.