Чжунгоцзе, плетение узлов

Прошита тонкой нитью тишина:

Твоя пипа срывает лепестки,

Сминается живая белизна

Под легкими движеньями руки.

Я не приду сегодня: будь одна,

Плети свой легкий шелковый мотив,

Чего-то ожидая дотемна.

Я лучше свой поворошу архив…

Скользит над садом вялая луна,

То стены трогая, то травы или мхи,

А то банан[5] у твоего окна.

Я лист сорву и напишу стихи.

***

Нежата брел, путаясь в корнях и хлестких ветках. Шел долго-долго, но времени там не было. Он бесконечно повторял свой путь из Пскова через леса и буераки, сквозь время и иные миры, шел вдоль реки вверх по течению, ел безвкусную малину, пил горькую воду, не утоляющую жажду, слышал бесчисленные голоса: «Останься, останься со мной…»

Потом он открыл глаза. В полумраке бледно мерцало затянутое бычьим пузырем окошко, кто-то тихо шептал и мерно стучал о деревянный пол: стук… стук… стук… Будто клал земные поклоны. Нежата приподнялся на локте и вгляделся в темноту. Отец Феодул, уловив его движение, поднялся с колен и подошел к лавке, присел рядом, погладил юношу по голове.

— Ну что, Нежатко, нагулялся? Повидал новое?

— Да, — ответил Нежата.

— Хорошо?

Нежата не знал и молчал.

— Хорошо, — весело сказал за него отец Феодул. — Пойду дров наколю. Поешь пока. Вон каша на столе.

Старец ушел, Нежата сел и задумался. Он вспомнил своих родителей, брата, сестру, Незнанку, Онфима, мать Елпидифору, Нежку, Аришу и этого неизвестного иноземца… Каждый образ ныл ссадиной на душе, так живо он ощущал, слышал их тоску, одиночество, их обреченность вертеться в своем кругу… или нести свой крест? Их зов о помощи. Он опустился на колени и стал молиться.

У него сразу закружилась голова.

Отец Феодул вошел с дровами, бросил их и поймал Нежату.

— Что ж ты! Только в себя пришел. Давай, поешь сначала, — он сунул Нежате плошку ячменной каши, наполовину смешанной с травой.

Так Нежата остался жить у отца Феодула. Сначала он болел, потом настала зима, а потом он честно признался старцу, что не хочет уходить.

Той зимой к избушке отца Феодула стала прибегать лисичка. Нежата кормил ее кашей и хлебом, но больше всего она любила играть с ним: скакать по сугробам, прятаться в кустах, валяться в снегу.

— Опять со своей подружкой резвился? — спрашивал отец Феодул, помогая Нежате отряхнуться. — Не слишком ли ты большой уже для таких игр?

Нежата смеялся. Он давно так не веселился — с тех самых пор, как Незнанка нашел себе друзей в Завеличье и перестал звать Нежату играть в снежки и кататься с горки. Ему было пятнадцать, и он тогда на самом деле считал, будто уже слишком взрослый для подобных развлечений. А теперь вот бегал по лесу с диким зверьком и ничего не стыдился. С той зимы лисичка постоянно приходила к Нежате поесть каши и поиграть. Вместе с отцом Феодулом и Онфимом она была для него самым близким существом в мире. Иногда он мог доверить ей такое, что не доверял больше никому. Не постыдные греховные мысли: об этом он обязан был рассказывать на исповеди, — но прозрачные мечты и отвлеченные размышления.

***

Летом Нежата решил проведать Онфима. Тем более, что отец Феодул обещал с ним поговорить и позаботиться о нем. Оказавшись в лесу за Полоцком, он, озираясь по сторонам, принялся звать разбойника:

— Онфим! Онфи-им!

…Кто зовет его по имени? Шумит. Совсем не бережется. Не боится.

— Онфи-им! Ты здесь?

Волком подкрался, смотрит сквозь кусты: человечек небольшой, неопасный. Прыгнуть и перегрызть горло. Разом. Но волк сыт. Поиграть с ним, покалечить, съесть после.

— Онфим? — юноша обернулся, почувствовав на себе взгляд зверя. — Выйдешь? Я вернулся, как обещал.

Он зовет его человеческим именем. Кто он такой? Онфим его не помнит, не хочет помнить. Может, если бы обернулся человеком, узнал бы. Но в последнее время быть волком нравилось все больше. В облике зверя он не испытывал сомнений, его не жгли сожаления, не было едкой боли в груди…

— Ты здесь, — странник вздохнул с облегчением. — Это хорошо. Я боялся, что с тобой случилась беда. Зачем таишься? Выходи уже!

Волка злило, что человек не опасается его и говорит с ним, как с человеком. От этого голоса душа зверя ныла, как старая рана в непогоду. Ему невыносимо захотелось сделать человеку больно. Не убить, но причинять боль, пока его собственное сердце не успокоится. Волк выскочил из кустов и вцепился юноше в ногу. Тот охнул и сел на землю.

— Онфим? Это ты? — прошептал он, глядя на волка с тревогой. Зверь разжал зубы и посмотрел человеку в лицо. Эти глаза… Онфим узнал их. И воспоминания о человеческом, о теплом, прекрасном, светлом обрушились на него, придавили к земле так, что он чуть не задохнулся. Нежата! Огонь костра, буквы и витые инициалы, та тихая ночь, одна из последних спокойных ночей в его жизни. Этому человеку он не хотел вредить. Он виновато прижал уши. Юноша протянул руку и погладил волка по шее.

— Что ты? Не узнал меня? Ты больше не можешь стать человеком? — он смотрел с сочувствием, будто забыв про собственную боль. Волк принялся лизать рану. — Ничего, ерунда. Не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Знаешь, я ведь вернулся, потому что нашел человека… помнишь? Мы говорили, что надо найти человека, который сможет принять твое покаяние? Я его нашел! Ты готов? Ты пойдешь со мной?

Онфиму хотелось выть от отчаяния. Он должен был измениться, он обещал исправиться, но тоска и горечь грызли его человеческое сердце так нестерпимо, что он сдался.

— Ты же можешь оборотиться человеком, Онфим? Тут недалеко, это в том лесу, за Лисовым. Три дня пути. Ну, давай, пойдем. Он очень хороший. Он не прогонит тебя. Пожалуйста, пойдем! — Нежата посмотрел на волка с мольбой, поморщился, потом, бледно усмехнувшись, добавил:

— А то получится, что ты зря меня укусил. Съел бы тогда уже совсем, что тут мелочиться.

Онфиму стало стыдно: даже в волчьем обличье это мерзкое горячее чувство настигло его. Перегрызть этому глотку и дело с концом. Но он не мог. То потерянное, тонкое и нежное, трепетало в нем и мешало быть злым. Он нырнул в кусты и с трудом перекинулся в человека.

— Другое дело, — тихо вздохнул Нежата. — У тебя одежда-то есть? Я прихватил тебе кое-что.

— Спасибо, — хрипло отозвался Онфим. Кажется, он почти разучился разговаривать.

— Даже человеческую речь не забыл! На вот, — Нежата вынул из сумки рубаху и порты, стараясь не испачкать их кровью. Онфим не стал надевать рубаху, но, сразу оторвав рукав, присел рядом с Нежатой и перевязал ногу.

— Прости, — буркнул он. — Больно?

— А ты как думаешь? — слабо улыбнулся Нежата. — Спасибо, что насмерть не загрыз.

— Не голодный, — оскалился Онфим. — Переночуем у меня. Завтра пойдем.

Нежата завозился на земле, пытаясь встать. Онфим глянул на него хмуро, резко подхватил и посадил на спину. Нежата принял его поведение как должное. Может, это и неподобающе, но сил сопротивляться у него не было.

Онфим опустил Нежату на траву перед землянкой. Не говоря ни слова, ушел. Вернулся с котелком воды и пучком мокрой травы. Присел перед Нежатой, снял повязку, промыл рану, приложил помятые травы, оторвал от рубахи еще один рукав…