Цитадель
Шрифт:
– Не устаю поражаться: уж бороды поседели, а совсем как отроки! – улыбаясь, вздохнула Кинпаса, заметив, как почтенных лет Клахем косится на Айема, который безразлично взирал в открытое настежь окно и неспешно, как бы невзначай, подталкивал пальцем красную фигурку ближе к краю разлинованной доски.
– Зато душой и разумом молоды… - отозвался Клахем.
– Угу, помню, как повис вниз головой на перекладине, а дотянуться и слезть не смог. Хорошо пришла вовремя, иначе бы так и болтался.
– Отчего послушников не кликнул? – поднял голову удивленный Саназ.
–
– Зато теперь у послушников есть лишний стимул упражняться в силе и беге, – парировал Клахем.
– А у тебя повод быть скромнее.
Они смерили друг друга упрямыми взглядами.
– Никогда не думал, что доживу до подобного одряхления… - неожиданно признался он - самый старший из всех собравшихся.
– Кожа изборождена глубокими морщинами, тонкая и сухая, а на лысине остался белый пух, как у цыпленка. Все болит и ноет. М-да, - вздохнул Клахем и провел рукой по блестящей макушке.
– Да будет вам жаловаться, – улыбнулась Кинпаса, заботливо подливая ему напиток.
– Как не жаловаться? Хожу со стоном, кряхчу, на недуги жалуюсь, и некому посочувствовать, – затянул он шутливое нытье.
– Все мы рано или поздно увядаем. И останется лишь брюзжать, на большее сил не хватает, – нахмурился Айем.
– Про всех не надо говорить! – возмутился Саназ, маложавый, полный сил и энергии мужчина, у которого в шевелюре еще встречались не тронутые сединой волосы. Их было мало, но он радовался и им.
– Будь я моложе оборотов на двадцать, уж точно не жаловался бы, а в девяносто семь только и остается радоваться, что утром глаза открыл и до конца коридора сам добрел.
– Раскудахтались, как старые голосистые капы. Что торгаши в таверне, что Братья, убеленные сединами, все об одном. Похвалиться да значимость набить, чтобы другие от зависти покой потеряли, – укорила гостей женщина. Она и сама была уже не молодой, но все же моложе собравшихся за столом.
Мужчины приглушенно рассмеялись.
– А где Кинтал пропадает?
– Молод он еще с нами рассиживаться.
– Да все там же. Ищут.
– И как?
– То-то и странно, что никак, – Клахем многозначительно посмотрел на других.
– Ускользают. Кто надоумил?
– Думаешь на худшее? Ты всегда был мнительным.
– Неся величайшую ношу, глупо оступиться из-за попавшего в сандаль неприметного камушка. Приходится быть таким.
– Однако нашей Матери и в подметки не годишься. Подозрительность из нее так и брызжет. Не подходи близко, того и гляди, заляпает, – усмехнулся Айем, поглаживая седой ус.
– Пусть Бокаса по мышам подозрениями изводится, а мы как-нибудь без нее обойдемся.
– Хорошие мыши были, как ни странно. С нетерпением ожидаю пауков. Их-то из чего сотворит, ума не приложу?
– Понравились? – с долей ревности полюбопытствовала Кинпаса.
– Поначалу хотел ее взашей выгнать и Ло уши надрать, по старой памяти, чтобы не умничал, но оказалось не плохо.
– Попробуй-ка мальчишке чего
подрать, если догонишь или сможешь застать врасплох! – поддел Саназ друга.– Темная на него нашлась словно из ниоткуда, но так не бывает. Беспокоит меня это, – произнес задумчиво Клахем, и примерявшись, бросил кости.
– Быстро, как отрок наивный попался. Покровительствовать решил, глупый мальчишка!
– Ничего удивительного. Женщины испокон веков занимаются этим, - спокойно заметил Айем.
– Это чем же? – возмутилась Кинсапа, уперев черные руки в пышные бока.
– Сбиванием мужчин со светлого пути… - пояснил увлеченный игрой муж, не глядя на нее.
– Да вас и толкать не надо, сами свернете!
– Если только сопровождая вас до дома вашей Праматери, изошедшей из темноты… - парировал муж.
– Нет, а со мной ты куда зашел?! – Кинсапа вскочила со стула. – Еще скажи, я тебя насильно тянула!
На ее недовольство Айем не поддался и продолжал, не мигая, следить за игрой. Разгневанная женщина выбежала из комнаты, хлопнув дверью. Мужчины даже не шелохнулись, продолжая по очереди бросать кости и двигать фигурки.
– Завтра Праматерь вернет ее обратно.
– Не обольщайся. Уже вечером. Надо же кого-то с пути сбивать, иначе скучно им живется…
****
Разраженная Кинпаса, расплескавшая от обиды сладкое вино, спешила в мыльню, чтобы омыть липкие руки.
– Дождешься, Праматерь покажет тебе, как обижать ее дочерей. Не буду больше выслушивать твое старческое брюзжание, неблагодарный!
Умом понимала, что подначивают не со зла и обижаться не на что, что уже скоро злость развеется, и все потечет по-прежнему руслу. Подобное было не раз и не два за те обороты, что они с Айемом вместе, но надо же показать нрав и возмущение.
Младшая сестра – все, чем ее наделили Боги. Не достаточно, чтобы стать полноценной сестрой, и слишком много, чтобы оставаться простой подданной. Так она и оказалась привязанной к братству, которое не спешило делиться с ней тайнами. Утешение Кинпаса находила в рисовании, позже овладела прекрасным почерком, нарядные завитки которого грели душу любого, кто брал переписанные ею книги в руки. Жизнь неспешно и однообразно текла, пока однажды она не застала за своим столом подслеповатого толстяка. Он развалился за писчим столом и, разглядывая рисунки, беззастенчиво уминал ее же сладости.
– Эй, полегче налегай! – набросилась она. – Натрескаешься и уйдешь, а мне с оставшимися крошками четыре листа разрисовывать, да так, чтобы такие, как ты, обжоры от восторга глаз не могли отвести.
Тучный мужчина перестал жевать, поднял глаза и протянул откусанную дольку вяленой в сиропе гавы.
– Братья и Сестры должны делиться, – спокойно заметил незнакомец, глядя на нее водянистыми глазами с желтыми вкраплениями по краям.
– Ага, как же! С младшими не сильно-то и делятся, мы - как бы полоумные. Потому и щедрости перепадают в половину, – продолжала негодовать Кинпаса, разглядывая залысины на его висках, румяные щеки, курносый нос, намек на второй подбородок…