Дама с собачкой и тремя детьми

Летом, Гольцеву: "Возле нас холера."

Осенью, Лике: "Я ем, сплю и пишу в своё удовольствие? Вы, очаровательная, прочирикали это только потому, что не знакомы на опыте со всей тяжестью и угнетающей силой этого червя, подтачивающего жизнь.

"Пишите мне, дуся, а то мне скучно. Пить и есть надоело, спать , удить рыбу и собирать грибы нет времени. А лучше, если бы Вы приехали. Я так хорошо умею лечить холеру, что в Мелихове жить совсем безопасно."

В ноябре, Суворину: "Прожил две недели в Москве, как в чаду. Жизнь моя состояла из сплошного ряда пиршеств. И девицы, девицы ( актриса Яворская и писательница Щепкина Куперник). Кашель против прежнего стал сильнее, но, думаю, что до чахотки ещё очень далеко."

Пришла Масленица, и Лейкины позвали Авилову на блины: муж её был в отъезде, она скучала одна.

Особого желания посетить их дом она не чувствовала, однако у Лейкиных часто собирались литераторы и можно было узнать все последние новости. Она пообещала заглянуть к ним после театра, если представление не слишком затянется.

– Вас ждут, - встретила Лидию Алексеевну хозяйка.

– Блины?
– улыбнулась, раздеваясь, гостья.

– Блины, блины!
– громогласно захохотала Лейкина.
– Вот он блин, который ждёт вас не дождётся.

Навстречу вошедшей поднялся Чехов. Прежде чем окончательно растеряться от неожиданности, она успела заметить, что он похудел, постарел, - но на неё смотрели те же добрые, внимательные глаза сквозь стёкла пенсне.

Она не знала, что, несмотря на призывы друзей и Суворина, Чехов в ту зиму вовсе не собирался приезжать. Мешала невозможность оторваться от писания рассказов - единственного его заработка. А в голове, наверно, уже складывался замысел "Чайки". Лика Мизинова, успев побывать с Потапенко за границей и даже родить дитя, уже порхала по Москве. А ещё мешало нездоровье, в котором он не желал признаваться даже себе. "Чёртов кашель создаёт мне репутацию человека нездорового, между тем в общем я совершенно здоров и кашляю только оттого, что привык кашлять." И только Суворину он откровенно признался: "У меня хрипит вся грудь, а геморой такой, что надо делать операцию. Мне для здоровья надо уехать куда-нибудь в Африку месяцев на 8-10. Иначе я издохну."

Ничего этого Лидия Алексеевна не знала. Она снова видела знаменитого писателя и человека, в которого была влюблена.

– Вот он - блин!
– в восторге от собственного остроумия хохотала хозяйка, указывая на Чехова.
– Дождался, наконец, Антон Павлович, Авилову! Вот и она!

– Мы давно не виделись, - нашла силы пробормотать, здороваясь, Лидия Алексеевна. В самом деле, давно - два года.

Это было самое содержательное из всего, сказанного потом. Она произносила какие-то слова, а сама думала: он жил всё это время, не думая о ней, а её мысли о нём не покидали даже когда болел ребёнок и она, сидя у кроватки ночи напролёт, меняла компрессы на детском горлышке.

– Да уймись, Прасковья Николаевна, - велел супруг.
– У тебя на языке одни блины. У нас литературный разговор. Я ему сразу сказал: Жалко, что ты, Антон Павлович, со мной не посоветовался, как всегда, когда писал свой последний рассказ. Я бы подсказал, как лучше, и было бы смешно, а то у тебя всё грустно стало выходить.

Кто-то, кажется, Баранцевич, льстиво вставил:

– Разве с Лейкиным сравняешься! К примеру, ноги из подвала!

– Учитесь, писатели, как надо. Помните, как у меня написано? Видны из подвального этажа только идущие ноги. Прошмыгнули старые калоши, просеменили дамские туфельки, пробежали детские башмаки... Ново, интересно.

Чехов молча улыбался. Гости, в предвкушении блинов, принялись дружно хвалить Лейкина, вспоминая другие его рассказы, смеясь и удивляясь. Общий говор стал большим облегчением для Лидии Алексеевны, постаравшейся справиться с вихрем бушевавших в ней чувств.

Запахло свежеиспечёнными блинами, и хозяйка позвала всех к столу. Всего было очень много: закусок, водки и вина, всякой снеди. Гости радостно зашумели; хозяин важно принялся потчевать их:

– А такого сига, Антон Павлович, подадут тебе в Москве? Не сиг, а сливочное масло. А поросёнок? Я недавно ел телятину у Худековых. Так разве она сравнится с моей? Расскажите вашему зятю, Лидия Алексеевна, какая телятина у Лейкина. У него кастрюли серебряные, а у меня простые, зато пища объедение.

Вспомнив про Худекова, обсудили новость, что сын его женится на дочери миллионщика, а миллионщик-то этот - Плещеев, свой брат-литератор. Всю жизнь поэт бедствовал, и вот достался ему на старости миллион, будто в насмешку; так что не знаешь, завидовать или потешаться.

Застолье проходило шумно и весело. Чехов по обычаю своему не смеялся, но временами отпускал такие замечания, что все начинали хохотать. Даже Лидия Алексеевна, немного успокоившись, развеселилась.

Когда, насытившись, гости стали вставать из-за щедрого стола, он оказался рядом:

– Я хочу проводить вас. Согласны?

Согласна ли? Да, конечно!

Гости гурьбой вышли на крыльцо. Возле тротуара уже стояла очередь извозчиков, ожидая седоков. Видя, что сани быстро разбирают, Лидия Алексеевна подсказала Чехову поторопиться. Заспешив, он быстро вскочил в сани и весело крикнул ей:

– Готово! Идите сюда!

Подойдя к саням, она в затруднении остановилась. Он сел со сторону тротуара, а ей надо было обойти по снегу вокруг саней, чтобы сесть с другого бока. Она была в тяжёлой ротонде, и под ротондой одной рукой поддерживала шлейф выходного платья, а другой держала сумочку и театральный бинокль.

– Вот так кавалер!
– насмешливо крикнул отъезжавший Потапенко, заметив её замешательство.

Увязая в снегу, она кое-как, боком, уселась; к счастью, кто-то подтолкнул подол её ротонды. Они поехали.

– Что это он кричал про кавалера?
– осведомился ничего не понявший Чехов.
– Это про меня? Но какой же я кавалер? Я - доктор. А чем же я проштрафился?

Недовольная, она пояснила всё без обиняков:

– Да кто же так делает? Даму надо посадить, а уж потом самому садиться.

Он помолчал:

– Не люблю назидательного тона. Вы похожи на старуху, когда ворчите. А вот будь на мне эполеты...

– Эполеты?

– Ну вот, опять сердитесь. И только от того, что я не нёс ваш шлейф.

Оба развеселились.

– Послушайте, доктор... Я и так чуть леплюсь, а вы ещё толкаете меня локтём, и я непременно вылечу из саней.

– У вас скверный характер. Но если бы на мне были эполеты...- В это время он стал надевать кожаные перчатки.

– Дайте мне, - потребовала она.
– На чём они? На байке?

– Нет, на меху.

– Где вы достали такую прелесть?

– Завидно?

Она надела перчатки:

– Ничуть. Они мои.

Они уже переехали Неву.

– Куда ехать, барин?
– спросил извозчик.

– В Эртелев переулок, - крикнула она. Это означало, что она желает отвезти его домой.

– На Николаевскую, - потребовал он. То есть, к её дому.

– Извозчик! В Эртелев.

Извозчик остановил лошадь:

– Уж я и не пойму... Куда ехать-то?

Поехали всё-таки на Николаевскую. Перчатки она отдала, но шутливое настроение не проходило.