День последний

— Отдайте ему рубаху и безрукавку! — сказал он наконец. — И не трогайте его пальцем!

Оба хусара и несколько крестьян помогли пари_ю одеться и даже подали ему дубину. Парень выпрямился. Лицо его было бледней, чем прежде.

— Вижу теперь, что ты знаешь, как допрашивают дуксы и севасты, — тихо промолвил Момчил. — Я прощаю тебя, побратим! Как тебя зовут?

— Богданом.

— Когда тебе надоест сидеть в деревне, приходи ко мне, побратим Богдан. Приходи — и поймешь, почему я тебя простил и назвал побратимом. С Момчилом не так-то легко побрататься.

— Спасибо, воевода, — тихо ответил Богдан, покачав головой. — Я приду, когда увижу, что ты на самом деле обнажаешь меч только за правду.

Момчил нахмурился.

— Ты опять лишнее говоришь, побратим. Или не веришь моей клятве на оружии?

— Верю, верю, воевода! Но не забудь: когда я к тебе приду, ты другим будешь. Дай бог тебе долгой жизни и здоровья. Мы увидимся.

— Ладно! — задумчиво промолвил Момчил. — Хоть ты опять дерзко разговариваешь, слова твои — добрые и разумные, поэтому прощаю. Как у того, у вашего Обрада, знахаря. Эй, Обрад! — повернулся он к нему. — Ты что скажешь? Все сидишь, думая о своем, бледный, как постник. Молишься или ворожишь, что ли? Скажи-ка лучше, за что меня бранят крестьяне? А ты, побратим, о ком говорил мне? — повернулся он опять к Богдану, не дожидаясь ответа от Обрада.

— Обо мне, обо мне, старом Коложеге, — вмешался сам Коложега. — Бог видел, какая надо мной беда стряслась!

И он горько покачал головой.

— Так говори, старик. И клянусь: коли это правда — чужого ли, своего ли — накажу, не помилую; а коли солжешь, тебя, как побратима Богдана, в плети поставить прикажу.

— Правда, сущая правда. И Обрадко знает и Богдан... Все, все знают.

— Знаем, знаем, как не знать! — хором подтвердили крестьяне.

Коложега открыл было рот, чтоб рассказать, как вдруг послышались приближающиеся со стороны села рыдания и крики. Голос был женокий. Толпа снова заволновалась, расступилась, и из нее вышли две женщины: одна, полная, пожилая, тащила за локоть другую, молодую, которая закрывала лицо руками. Пройдя мимо Коложеги, Богдана и Обрада, они кинулись в ноги Момчилу. Молодая так и замерла неподвижно, не отнимая рук от склоненного вниз лица, а старшая, стоя на коленях, с распущенными волосами, завыла и запричитала, словно над покойником:

— 0-о-о, воевода, воевода, опозорили нас, погубили, воевода-а! Одна была у нас радость, одна-единственная, и той больше нету! Коли есть у тебя сестрица, ею тебя заклинаю! Маргида, дочка моя, сестрицей твоею пусть будет, воевода! Ведь сестру твою опозорили. ..

— Мою сестру? — воскликнул Момчил, как безумный, и лицо его побагровело.

Он наклонился, схватил женщину за руку, стал трясти ее, повторяя:

— Мою сестру опозорили? Откуда ты знаешь? Откуда?

Женщина, сбитая с толку, испуганная, опять запричитала:

— Откуда мне знать, воевода, откуда, сынок? Горькая я! Коли есть у тебя сестрица, храни ее господь тебе на радость. О Маргиде я, о дочке своей опозоренной, толкую, — прошу тебя, как за родную сестру, за нее заступиться. Ох, ох, воевода, воевода-а-а, вот до чего дожить пришлось, вот до чего-о-о, вот до чего-о-о!

Момчил выпрямился во весь рост. Большая синяя жила змеей извилась у него на лбу. Выпустив руку женщины, он некоторое время глядел перед собой, словно всматриваясь во что-то далекое, давно минувшее, но вср еще живое и ясное. Потом облегченно вздохнул, словно сбросив с плеч тяжелый груз.

— Понимаю, — сказал он наконец. — Кто-то из хуса-ров надругался над твоей дочерью.

— Да, да, воевода, — подтвердил Коложега, отирая слезу тылом руки. — Станоем звать, — из равнинных сел.

— Ох, опозорили, погубили мое дитятко! Как мне на белый свет глядеть теперь, воевода?—опять заохала женщина, а у молодой только затряслись плечи от беззвучных рыданий.

Момчил устремил мрачный взгляд на хусаров. В мертвенно побледневшем лице его* не было ни кровинки.

— Позвать сюда Станоя! — глухо промолвил он. — Подать мне его живого или мертвого!

Несколько хусаров пошли в село, вскинув секиры на плечо.

— Видишь, воевода, я не покривил душой; все правда,— сказал Богдан, глядя прямо в глаза Момчилу.

Момчил и на него кинул тот же мрачный, суровый взгляд.

— А ты посмотри, как я сдержу свою клятву, — промолвил он.

Среди крестьян послышался шепот одобрения.

Коложега, сделав несколько шагов по направлению к Момчилу, осторожно начал:

— Злодея ты накажешь, воевода; за это спасибо, господь храни тебя. Но девство разве вернешь? Видишь, как мать ее убивается-плачет, будто над покойником, а бедная дочка моя лица не смеет людям показать, солнышку его подставить, чтоб оно слезы ее осушило.

Момчил поглядел на него, и прежняя кривая усмешка обнажила его прекрасные белые зубы.

— Хитрый ты мужик, Коложега, — промолвил он. — Одной стрелой двух зайцев убить хочешь. Только уж меня уму-разуму не учи. Будет так, как я решил, а вы — коль хотите, принимайте с благодарностью. А теперь подыми этих женщин на ноги! Я не царь, чтоб мне красные сапожки целовали, — с сердцем прибавил он.

И отошел от перил.

Коложега наклонился над женой, что-то тихонько ей шепнул и, хотя она упиралась, продолжая свои причитания, заставил ее встать. Потом поднялась на ноги и дочь. Мать пригладила волосы и опять застонала, но уже более сдержанно, вполголоса. А дочь прижалась к ней, по-прежнему не отрывая рук от лица.

— Ведут, ведут хусара! — закричали крестьяне.

— Станой! Станой! — зашептали разбойники на крыльце.

Вскоре Станой, окруженный конвойными, предстал перед Момчилом.

— В лес хотел убежать, — сказал один из конвойных.

— Нашел куда, — отозвался другой разбойник, постарше. — Хотела рыба уплыть, да прямо в невод.

Станой поднял голову и со страхом поглядел по сторонам. Это был еще молодой высокий мужчина с совершенно круглым мясистым лицом; все на этом лице — и жесткая русая борода, и длинный нос, и скулы, как у татарина, — выдавалось вперед. Волосы низко спускались над узким лбом.

— Знаешь, зачем я тебя позвал, Станой? — сурово спросил воевода после продолжительного молчания, во время которого он смотрел в лицо разбойнику, но так, словно видел что-то совсем другое.

— Знаю, — ответил тот и опустил глаза.

— Значит, это верно — на что жалуются крестьяне, у которых ты ночевал?

— Что ж, верно. ..

— Не хочу я сегодня видеть поднятой плети, а то с этого бы начал. Теперь сам выбирай: либо виселица — вон на том суку! — либо...

Покорно посмотрев в ту сторону, куда ему указал воевода, разбойник увидел крепкий ясеневый сук, протянувшийся над Обрадовым двором, будто тело огромной змеи.

— Как думаешь, выдержит? — продолжал Момчил, и выражение лица его стало еще суровей и строже.

— Кто его знает! — ответил разбойник бледнея.

— Либо — ежели не виселица, тогда... Землю умеешь пахать? — неожиданно спросил воевода.

— Умею.

— А на медведей да волков ходить?

— Моту.

— Тогда, коль не хочешь качаться на этом дереве, нынче же женись на девушке, которую обидел. Когда мы отсюда уйдем, ты останешься в Чуй-Петлеве — будешь пахать и сеять да ходить на медведя. Понял?