Девушка с экрана. История экстремальной любви

О, как она чувствовала этот ритм! Интересно, что ее тело никогда не потело, потели только ее похотливые пальчики, когда их хозяйка возбуждалась.

Я нашел свой настенный календарь, отметив день: 1 марта! И поставил большой восклицательный знак.

— Что ты делал? — уже слегка сонным голосом спрашивает она.

— Отмечал в календаре.

— Как это было прекрасно?

— Да.

— Ты опять хочешь меня?

— Очень.

— Возьми. Я всегда твоя…

Я беру ее мягко и нежно.

С утра она устраивает мне очередной скандал. Я стараюсь не забывать, что в первую очередь она гостья, а потом женщина.

— Что, Ариночка, ночь прошла, до оргазмов еще целый день, не надо быть послушной и вежливой?

— Мне надоело сидеть и ждать тебя.

— Не жди, ходи.

— Брошу тебя к черту и уйду на все четыре стороны.

— Вашим губкам не идет произносить такие грязные слова.

— Мне все надоело, я хочу к мужу.

— Что вы говорите?! Какие приятные новости.

— Он хоть развлекает меня.

— Зачем же вы со мной спите?

— Я не могу без тебя. А он импотент.

— Как это?! Вами можно лечить импотентов!

И нужно!! Что же вы его довели?

— Это не я, до меня. Я не хочу об этом говорить.

— Вы знаете его номер, позвоните, я вам оплачу такси.

— Я не могу от тебя уйти. Я не могу тебя бросить!

— Это почему же?

— Ты классно кончаешь!.. Мне даже не снилось, что так можно кончать. И мне безумно хорошо с тобой!

— Так вы едете к мужу или нет? Чтобы я планировал вечер.

— A-а, тебя уже потянуло к твоим американкам! Я себе представляю, сколько женщин у тебя было, что ты так прекрасно умеешь все в постели. Тысячи!

— Думаю, десятки тысяч.

— Сколько у тебя было женщин, сколько? Говори!

— Ну, сто, — выдумал я цифру.

— Какой ты развратник. Какой же ты развратник! Ужас. Но мне это так нравится. Это так хорошо, что ты все умеешь…

— Я тебе уже говорил, что женщин за последние пять лет — ни одной, с тех пор как ушел от «пиявки».

— Врешь ты все!

— Ты сейчас получишь по губам. Я не люблю этот глагол.

— Да плевать мне, что ты любишь!

— Да? Интересно… — я с трудом сдерживаюсь.

— У тебя не было ни одной женщины, потому ты так все хорошо исполняешь?

— Идиотка! Я был закомплексован последние пять лет, рушилась моя семья и разрушался весь мой мир, мне было не до ебли. Я ведь не ты, чтобы…

— Где уж мне с тобой тягаться!

— Это точно, мне до тебя далеко.

— А-а-а! Ну тебя, вечно все перевернешь и вывернешь. Ты же писатель! — сказала она с ударением.

— Ты меня невероятно возбуждаешь, и мне очень нравится с тобой… Только когда ты не раскрываешь свой ротик и из него не льются помои.

— Я тебе правда нравлюсь? — Она романтично сложила губки.

— Нет, я шучу.

— А что именно, какая часть?

— Между ног.

— Докажи…

Я расстегиваю молнию на голубых джинсах, и у нее округляются глаза.

— Что же ты молчал, Алешенька!

Она молниеносно сбрасывает халатик и бросается на него как тигрица.

Едва она кончает вся в слезах, как опять устраивает мне скандал. По какому поводу, я так и не понял.

В пять часов я ей говорю, чтобы она собралась и была к шести готова.

Она одевается в красивый костюм, сексуально облегающий ее фигуру, и красивые замшевые сапоги. Меня всегда почему-то волновали женские ножки в замшевых сапогах, особенно оголенное пространство от края юбки до сапога, обтягиваемое тонкой паутиной колготок. Это всегда вызывало странные фантазии и неясные желания.

Зов желаний, инстинкты стремлений, я никогда не понимал ничего в сексуальности… Но замшевые сапоги и ноги в них, открытые колени меня очень возбуждали.

К шести мне подгоняют одолженную машину.

В машине мы едем, не разговаривая. Нью-Йорк за стеклом ее абсолютно не интересует. Она смотрит прямо передо собой. Спустя час она спрашивает:

— Куда ты меня привез?

— Это Брайтон-Бич, где живут и развлекаются все русские.

— Я слышала о нем, — безразлично говорит она.

Идет мелкий, колючий, неприятный дождь. Ветер выворачивает наизнанку, ломает зонтик, который она не хочет держать. С океана через прострелы домов воет что-то чудовищное и заунывное. Я в сердцах швыряю зонтик ей под ноги и говорю:

— Можно было и подержать, чтобы он не сломался.

— Наплевать.

— Мне он не нужен, это вас волнует прическа и дождь.

— А тебе жалко уже зонтика. Тебе все жалко для меня!

— Логическая последовательность, каку Сенеки.

— Отстань со своими заумствованиями.

— Хорошо.

Она идет за мной, нарочито медленно. Я дал себе слово с ней не связываться. Я оступаюсь, попадая в лужу, и кляну все про себя. А уж актрис в особенности. И завожу ее в первый русский магазин.

Я вижу, как глаза ее невольно округляются. Полки, витрины, прилавки забиты и заставлены всем так, что, кажется, место осталось только на потолке. Даже продавцам негде стоять. Мы поднимаемся на второй, кондитерский этаж: сотни видов конфет, тортов, пирожных, печений, шоколадов, зефиров, варений, компотов, булочек, выпечки. У нее разбегаются глаза.

— Я хочу эту булочку. И вот это пирожное, похожее на «Наполеон».

— Тебе нельзя сейчас есть.

— Почему?

— Это секрет, потом узнаешь.

— Тебе жалко? Я сама куплю!

— Я куплю, но только есть будешь дома.

— Не надо мне от тебя ничего, и вообще к черту вашу Америку!

Она фыркает и выходит из магазина на улицу. Я прошу удивленную продавщицу завернуть три булочки, три пирожных и ассорти шоколадных конфет.

Она стоит, ежится под дождем. И смотрит на меня.

— Что, жалко мне дать, жалко? Сам все съешь? Ты такой, вы все здесь такие!

Я едва сдерживаюсь и, если бы не предстоящее событие, расплющил бы этот пакет об ее голову.