Дни мародёров
Шрифт:
— Да, у меня был такой план.
— Тогда подумай о пробежках по утрам»
Его разобрал хохот.
Ремус смеялся, как никогда прежде, слезы душили его, схватывали горло спазмом, но он никак не мог остановиться — и смеялся до тех пор, пока его смех не превратился во всхлипы и не прибил его к холодной стене ванной комнаты в спальне мальчиков — его персональной темнице.
Да, он протянет до сорока. Ещё двадцать лет. В долгом и тупом одиночестве, лишенный семьи, друзей, нормальных людей, вынужденный до самого последнего вздоха делить своё тело с мерзким зверем,
И он никогда не вылечится, хватит тешить себя иллюзиями, дальше будет только хуже, хуже и хуже, а потом он просто умрет. И оставит позади себя короткую, лишенную всякого смысла жизнь.
У него никогда не будет семьи. Никогда не будет детей. Ни одна женщина не будет обнимать его так, как Валери сейчас обнимает Джекилла внизу, ни один человек не подойдет к нему ближе, чем на расстояние выстрела, нормальные люди избегают его и всегда будут избегать!
Пока он сидит здесь и смеется до боли в груди, вся школа смеется над ним.
И эта мука не закончится никогда...
Ремус перестал всхлипывать и пару минут сидел неподвижно, глядя на стерильно-чистый пол. Потом вытер лицо ладонями. Встал. Вышел из ванной комнаты, слегка пошатываясь и держась за стену, потом пересек спальню, заклинанием отпер чемодан Джеймса и хрипло прошептал:
— Акцио...
Зелье Сна без сновидений, которое прописала Сохатому мадам Помфри, порхнуло Ремусу в руку.
«Три капли на стакан воды!» — так значилось на этикетке.
Он взболтал полную бутылочку.
Посмотрел на свою кровать — почему бы не сделать это прямо здесь?
Младшие курсы, хохочущий Сохатый, бобы «Бертти-Боттс», рассыпанные по полу, у меня большой, Карта...
Нет, только не здесь. Проходя мимо своей постели, Ремус посмотрел на уголок своей полосатой пижамы, видневшийся из-под подушки.
В последний раз он надевал её вчера. Интересно, что бы он чувствовал, если бы ему сказали, что он действительно надевает свою пижаму в последний раз?
Ремус тряхнул головой, прогоняя внезапно налетевший трепет и прошел в ванную комнату, захлопнув за собой дверь.
Он решался на это почти целый час.
Открытый пузырек стоял рядом с ним на полу, а Ремус сидел у стены и смотрел на него.
То и дело на него налетала крупная дрожь и тогда он сотрясался, как в диком ознобе и сжимал в кулаки ледяные руки.
Ему хотелось жить. Ему страшно хотелось жить, потому что жизнь — прекрасна...
Только не у него.
Она прекрасна у других людей.
У других людей это — жизнь.
У него всего лишь медленная и мучительная смерть.
И надо просто перестать верить, что ещё может быть что-то хорошее.
Его не будет.
А значит нечего и тянуть.
Словно во сне он протянул руку и сжал пузырек ... бока круглые и холодные...поднес его к губам... секундная слабость, он болезненно поморщился и опустил руку...
Не будь тряпкой.
Хотя бы раз.
Он зажмурился и опрокинул в себя всё сразу.
И только когда зелье скользнуло по его горлу, он понял, как страшно ошибся.
Он
не умер моментально, как рассчитывал.Замирая, леденея от ужаса, Ремус опустил пузырек и поставил его на пол.
Сердце продолжало исступленно колотиться и теперь в каждом его ударе Ремус чувствовал упрек — за что, за что, за что?
Он продолжал жить, хотя смерть уже была у него внутри...
И тогда его охватил ужас.
Неописуемый, дикий ужас.
Задыхаясь, Ремус бросился к унитазу и попытался вырвать. Но то ли дело было в страхе, из-за которого у него немели ноги и язык, то ли ещё в чем, но у него ничего не получилось.
Зато его затошнило. Но как-то не так, как раньше.
Эта тошнота разливалась тяжестью по его телу. Сначала онемели пальцы на ногах и руках.
Смерть уже схватила его за руки, он попытался вырвать их, но снова ничего не вышло.
Боже...
Если бы он знал, что это так страшно — не стал бы этого делать, никогда бы не стал!
Отец... он не переживет...
Папа.
И тут Ремусу захотелось жить.
Быть оборотнем. Рвать на себе кожу. А потом просыпаться и видеть, как солнце падает из окна Больничного Крыла.
Хотелось видеть издевательские рисунки, слышать мерзкий хохот слизеринцев.
Смотреть, как Джеймс пытается удержать ложку на носу за Завтраком, слушать, как ругается Сириус Блэк.
Видеть, как отец приветственно поднимает руку на платформе девять и три четверти.
Жить, черт подери.
И этот последний инстинкт — самосохранения, самой Жизни, был куда сильнее, чем дурацкое зелье. Именно он швырнул умирающее тело Ремуса к двери и помог ему устоять.
Через спальню — Господитолькобыдойти! — к двери. Толкнул — раз, другой. Руки немели.
Ноги тоже.
Мозг то и дело отключался, как будто он сидел на невероятно скучно уроке и то и дело засыпал.
Ремус выбрался на лестницу.
Ступени поплыли перед глазами...
...да, все верно, он сидел в классе и солнце грело его щеку...
Я не хочу, не хочу, не хочу!
Давай, Люпин, соберись, ступени — меньше десяти дюймов. Давай, шаг... ещё шаг...
...в классе никого нет, он один — лакированная парта гладко сверкает на солнце. Ему так тепло и хорошо...
Ремус ударился об холодную каменную стену. Сердце билось тяжело, словно тонуло в желе. Он пытался вспомнить. Зачем спускается вниз...
...дверь класса открывается и в класс заходит молодая, красивая женщина. У неё были длинные, пшеничные волосы и невероятно знакомые глаза.
На ней длинная светлая мантия. Она смотрит на Ремуса, очень внимательно и вдруг — улыбается, но как-то печально и слабо.
Ремус знает её и хочется подняться ей навстречу, но не может — его тело такое тяжелое...
— Мама?!
Рея подходит ближе. Совсем близко.
— Мы теперь вместе? — шепчет он. — Навсегда?
Мама берет его лицо в ладони — это её руки, он не перепутал бы их ни с какими другими!
Глаза у неё такие родные и ласковые...
— Зачем же ты сделал это, мальчик мой? — нежно и печально произносит она.