Добрый мир

уже весь полк по боевой тревоге на ушах стоит! Может быть, нет уже там

никого, сорвались все!» И бегом в часть. Как я бежал! Если бы кто видел, как

я бежал! Я чуть не сдох тогда на дороге...

У Женьки низкий, немного хриплый голос. Манера рассказывать —

деспотическая, если такая бывает. Это когда рассказчик захватывает вас своим

голосом, жестами, паузами — и не отпускает! Я встаю, лезу в палатку за чаем

и снимаю с костра котелок.

— Короче, в часть прибегаю — ноги не

держат. А землячки дрыхнут — ну что твои

Илюши Муромцы! Храп стоит в казарме и портянками пахнет... И

светает! И ни «фантомов» тебе, ни «миражей»! А я стою — трясусь, потею и

плачу...

Он молчит, и я молчу. Продолжается это довольно долго.

— Ну и что это был за фокус? — спрашиваю я, когда начинаю

понимать, что он молчит сознательно, ждет моего вопроса.

— Ага! — обрадованно восклицает Женька.— Значит, тоже ни черта

не понял! Тоже валенок сибирский!.. Да вед-> время, Шурка, время!! Ведь

сколько лет приЕ1ыкаем: «Говорит Москва, московское время столько-то

часов»,— и автоматически, даже не сознавая того, что прибавляем,—

исчисляем свое, местное. А ведь там, в Европах ихних, отнимать нужно! Это

я, идиот, выходит, в час ночи тогда поднялся. Представляешь, из-за

—

такой ерунды чуть мужик в психушку не угодил!

Мы долго пьем чай. Одно из неназванных чудес света — это чай со

смородиновым листом из прокопченного котелка. Мы уже говорили об этом,

согласны оба. Мы пьем чай и поглядываем на звездное небо. Там, среди звезд,

рыскают полчища спутников.

— Видишь, Жэка, вон того? — показываю я на небо.— Это

телевизионный, из Франции. Его можно не бояться.

— Ага! — деревянным смехом Буратино посмеивается Женька.— А

вон тот — китайский, с грузом чая из Шанхая.

Мы очень поздно ложимся спать, и не в палатке, а просто так, под

открытым небом. Давно уже не играет в Панковке рыба, застыли верхушки

сосен — ни малейшего ветерка,— и от костра остались одни уголья. А спать

все не хочется. Неприятный осадок от Женькиного рассказа остается все же в

душе, и я думаю о своем друге. Вспоминаю, каким он был в детстве.

Вспоминаю, что в старших классах он очень нравился нашим

девчонкам. Что еще раньше, пацаном, он много дрался, много плакал и еще

больше хохотал. Но как же он теперь живет? Со всеми своими страхами?

Почему он считает, что все мы «слегка трахнутые», что все боимся так же и

того же, что он? Сам-то я боюсь?

Время рассвета я проспал. Разбудило меня яркое, уже дневное солнце.

В мешке моем было жарко, как в парилке. Женьки рядом не было.

Я вылез на свет божий и пошел к берегу.

Женька, в одних трусах, блаженно задрав свою небритую физиономию к

солнцу, сидел на поваленной лесине и словно ждал, когда я его напугаю.

— Московское время — семь часов,— сложив рупором ладони, еще

издали прогнусавил я.

— Купаться будешь? — повернувшись, деловым голосом спросил

Женька.

— Бр-ррр...

— А я буду!

Он спрыгнул со своей лесины и забегал по берегу.

— Только я орать буду. Специально ждал,

когда ты проснешься, а то, думаю, запугаю мужика. У-ух, сейчас как

нырну-у!

Он, высоко задирая ноги, нелепый в своих семейных трусах, носился

по берегу, и смотреть на это представление было одно удовольствие. Меня

всегда восхищало это неубиенное мужское качество: дядьки с бородами, отцы

семейств, почтенные учителя и бравые офицеры, оставшись в маленькой

свойской компании, начинают вдруг вести себя как десятилетние пацаны; вот

сейчас этот заржет как молодой конь — и...

— И-э-эх-х! — орет Женька и с разбегу

бросается в воду.— Ллепота-а! Ллюблю Панко-овку! И-эхх, до чего

люблю-у! И рыбку ей-ную — у-ух, люблю-у!! — Он бесится в воде,

и брызги веером разлетаются по сторонам.—

И-эхх, красно солнышко, водичка мокренькая — ллюб-люу-у!

— Ну а как же: любовь движет миром! — подсказываю я с берега.

— Соображаешь, майор! — орет Женька.

И еще громче прежнего: — Ллюбо-овь! Двви-жет! Ми-и-ирром!!

Меж берегов Панковки, в коридоре сосен мечется эхо: «...Ир-ром, ир-

ром, ир-ром!» — разлетается оно в обе стороны. И я не выдерживаю

искушения: прямо как есть, в штормовке и армейских своих бриджах,—

бросаюсь вслед за Женькой в холодную, искристую воду Панковки.

«ВЕТЕРАН»

Сергею Скоробогатову

и всем нашим ребятам-«афганцам»

посвящаю

Сане Фетисову очень понравилось, как пошутил один его земляк,

сержант-танкист из Братска. Они сидели в Ташкенте в аэропорту — ждали

свой рейс,— и к ним подошел подвыпивший мужичонка в грязной

разрисованной футболке. «Здорово,— говорит,— орлы! Из Афгана?» А

сержант ему: ну и дальше что, почтенный? «Как там душманы, всех

покончали?» Не знаю, брат,— это сержант ему,— мы, говорит, их в глаза не

видели. А тот: «Да брось заливать, медальки-то за что?» И тогда сержант

говорит этому типу: мы, брат, на подводной лодке служили. За всю службу

раза четыре всего всплывали. Такие дела... Мужик смеется: «Дак ведь там и

моря-то нет!» А сержант поглядел на него серьезно так — и: географию,

говорит, надо знать, почтенный. Там озеро есть, с пол-Байкала нашего будет.

Прямо в середине. Купи вон в киоске атлас, да и посмотри. Чалмак

называется... Ну, этот бич потаращился на них, да и отстал.

И с тех пор, если Саню пытались расспрашивать про Афганистан, он с

серьезным видом отвечал, что служил на подводной лодке, на Чалмаке, и