Добрый мир

кивком головы указал на Саню.— Вот ему месяц назад комнату

дали, а он теперь обменять ее просит. Сосед

не нравится! Между прочим, на одного дали,

без семьи! Это ведь ты из Афганистана пришел, так?

— Не «ты», а «вы»,— резко поправил начальника Саня.

— Ну да, вы. Нет, ты смотри, Кондратьевна, им, понимаешь, все

льготы, как всамделишным ветеранам, а они — капризы! Н-да, молодежь

пошла — палец в рот не клади-и! Так вот что я в а м скажу, дорогой товарищ...

— Серый ежик тебе товарищ, понял? — грубо оборвал товарища

Чалого Саня. И уже совсем неизвестно зачем — не понял даже, как вырвалось

— всадил вдогонку: — Порасплодилось хомячья!

«Порасплодилось» — это было совсем не Санино. Это была любимая

присказка Равиля. Тому на каждом углу мерещилась чуть ли не контра.

Слово выпорхнуло, и его было уже не поймать. Саня и не стал ловить.

Он сгреб со стола свое заявление и танком двинулся к двери.

— А ну, стойте, молодой человек! — попытались его остановить. Но

это было все равно как если бы перед ним натянули паутину.

С раннего вечера и до часу ночи они с Равилем говорили о Саниных

невеселых делах. И вообще обо всем на свете. Жена Равиля, высокая

молчаливая женщина, изредка кипятила им чай и, положив подбородок на

руки, слушала их нестройную, порой нервную беседу.

— Я тебе говорю, Фетисыч, иди опять к

своему секретарю. Мало ли что непартийный!

Как его, Фролов? Вот иди к Фролову и расскажи ему все. А то

дождешься — верблюдом

сделают. Ведь не дурак же он, поймет! И про гниду эту недобитую

расскажи, и про это дерьмо чиновное. Расплодилось с-сволочей!

Равиль как заведенный ходил по кухне, и Нина — так звали его жену

— временами пыталась его успокоить.

— Да брось ты меня успокаивать! — отмахивался он.— Ты вон

послушай лучше, что за падлы цветут да здравствуют! Твой-то дедок, Василий

Матвеевич, сколько лет после войны в коляске откатался? В семьдесят

восьмом — все? Отжил?! А ты бы вон на Санькиного духаря посмотрела,—

он кивнул головой в Санину сторону,— об его крутой лобок еще поросят

бить! По тайгам, сволочь, белку стрелял. Это когда все в крови по уши

захлебывались! Когда бабы понадсаживались заместо лошадей! Когда моя

бабка с голоду опухала! И главное, даже не боятся уже ничего! Порасплоди-

лось!..

Временами беседа их уходила в сторону. Они говорили о своей войне,

о себе, пытались вообразить, что всех их ждет в ближние и дальние годы.

Такие беседы — обо всем на свете, о самом малом и самом глобальном, о

прошлом и будущем — часто случаются в наших домах. Мужчины заводятся,

кричат, а женщины их слушают, успокаивают, а иногда, наоборот, хлесткой

репликой заводят еще сильней. Неожиданные повороты и резкие переходы в

таких беседах — от маленького себя и до всей страны, до всего огромного

Союза — свойственны этим долгим вечерним разговорам. Люди, как это

бывает в таких случаях, настежь распахивают души — и спорят, спорят,

спорят... Что мы? Что Союз наш? Здоров ли?

А если нет — то насколько? Болячки на теле, прыщи, которые помазал

зеленкой — и все прошло, или все-таки нужен скальпель? Что мы?! Чего

хотим и что можем?! Вопросы, вопросы, вопросы... И ответы — чуть ли не

криком. Нелепые, глупые, озаренные внезапной вспышкой истинного

прозрения. Люди долго не могут потом уснуть.

Не спал Саня в маленькой и чистой Равилевой квартире. Домой его

Нина просто не отпустила. Поставила раскладушку, постелила и наказала

спать. Бай-бай — и все тут. Хорошеньким мальчикам с побитой головкой не

след шляться по ночам как неприкаянным... Часа в три, вдоволь надумавшись

и наворочавшись, Саня наконец уснул.

Этой ночью он опять воевал. Какие-то странные, нереальные картины

проносились в усталой его голове, а он воспринимал их так, словно все было

наяву. То недремлющее «я», которое сидит в нас и заставляет в нужный

момент проснуться или хотя бы предупреждает: не верь, это сон! — это его

второе «я», видно, тоже уснуло. Снилась Сане первая его БМП, но какая-то

огромная, словно раздутая, и очень неуклюжая. Сверху, с высокого бархана,

по БМП методично долбила пушка, короткоствольный уродец М-11,

штатовского производства, он узнавал ее по звуку, и перед машиной

плюхались небольшие ядра, чуть больше теннисных мячей. Ядра крутились и

подпрыгивали, а Сане все хотелось выйти наружу и распинать их. «Не

вздумай, дубишка,— ворчал сзади Саенко,— они с накачкой!» — «Да что вы,

товарищ лейтенант,— смеялся Саня,— таких с накачкой не бывает!» И снова

весело хохотал. «Ну с чего я взял, что его убили? Ну не кретин ли?! Ведь

ранили! Подумаешь — горло перебили! Сейчас что угодно пришивают: руки,

ноги, сердце. Подумаешь, горло им зашить!» Он оглядывался и так, чтобы

лейтенант не видел, смотрел на его горло. Лейтенант ворчал и,

кажется, не видел, куда смотрит Саня. На горле его был синий неровный

рубец. «Избушка-избушка, повернись ко мне передом, а к лесу задом!» —

приказывал лейтенант. И Саня понимал, что он от него хочет. Требовал,

чтобы развернулся на пушку лобовой броней,— он всегда так шутил.

Саня разворачивал свою БМП, но все не в лоб, все не в лоб, все

промахивался как-то. Но это нисколько его не беспокоило. В голове

вертелась веселая песенка на мотив Высоцкого, и он иногда выкрикивал ее

вслух:

Мой юный друг, сними бронежилет! Поверь, дружок, он жмет тебе в

коленках!

Машина крутилась на месте, Саня напевал под нос песенку, а