Добрый мир

обойтись. Но ей хотелось — и он готовился... Читая однажды брачные

объявления,— с недавних пор их стали печатать в еженедельном приложении

к областной газете — он невольно представил себя в роли соискателя

семейного счастья и мысленно, шутки ради, набросал о себе необходимую

«брачную» информацию. Получилось нисколько не хуже, чем у других:

«Элегантный молодой мужчина (32, 182, 98), редкой технической

специальности, с зарплатой выше среднестатистической, без вредных

привычек и со спокойным характером, любитель книг и крепкого чая...» И все

было правдой, даже «элегантный»; Люся сама не раз говорила, что он у нее

мужик видный. Иногда, правда, в порыве откровенности она могла сказать и

другое. Например, то, что до идеала настоящего мужчины ее возлюбленному

лаборантино было далековато: для этого он тяжеловат и малоподвижен. Но

зато сама же его оправдывала: в нынешние времена, мол, мужик вообще стал

слаб в коленках и таких, как он — пруд пруди; не случайно одни вдруг

застонали — «берегите мужчин», а другие стали подтихую выбирать женщин

главами целых государств. Коля относился к таким откровениям почти

равнодушно: мало ли чего не наслушаешься в таком бабьем царстве, как ОРС

со стройуправлением. Любителей почесать языки там было на десяток его

лабораторий.

Ей хотелось, чтобы он был не глупее других — и он старался

вовсю: он, как и эти другие, выписывал «Иностранку» и «Литературную

газету», не позже других читал Хейли и Пикуля, сдавал макулатуру за

дефицитные книжки и том за томом выменивал «Библиотеку исторического

романа». Он был в курсе всех интеллигентных увлечений последнего времени

— от йоги и экстрасенса до народной медицины с ее травками-муравками и

мудрыми бабками.

И тем не менее «домик, который построил Джек», на глазах

разваливался. Уже целых полгода. С тех самых пор, как Люся съездила в

Ленинград. Вернее, с того дня, через неделю после ее приезда, как он

обнаружил у Вострецовых восемь ее ленинградских фотографий. Дома их не

было; дома были только те, где на фоне знаменитых ленинградских

памятников позировала их бойкая орсовская братия, все эти Леночки, Зиночки

и Розалии Давыдовны. На восьми вострецовских всюду рядом с Люсей —

слева и справа, с улыбающейся или философически-задумчивой рожей, чуть

склонив на бочок лысеющую головку или гордо откинув ее,— присутствовал

один и тот же длинный усатый пижон, лет сорока, в джинсах и замшевой

куртке.

Вострецовы были друзьями дома. Порыться в их книжном шкафу или

засунуть нос в коробку с фотографиями считалось между ними нормальным

делом. На обыкновенных субботних посиделках каждый волен заниматься

чем хочет. Они и занимались. Ленка с Люсей варили в кухне кальмаров.

Андрей убежал за пивом. А Коля сунул нос в большую, болотного цвета,

коробку с фотографиями.

О том, что он там увидел, он не рассказал Люсе ни сразу, ни потом. И

ничего не расспрашивал сам. Во-первых, потому что не жаждал услышать

ничего для себя интересного; он сам летал однажды с заводскими ребятами по

турпутевке, правда, не в Ленинград, а совсем рядом, в Улан-Удэ,— и ничего

сногсшибательного там не видел: гостиница, знакомства с

достопримечательностями да беготня по магазинам. В Ленинграде наверняка

все было то же самое, разве что чуть помасштабней: крупнее гостиница,

больше достопримечательностей — и магазинов... А во-вторых, этот ублюдок

нигде не был с Люсей вдвоем.

Коле казалось, что его маленькое открытие не будет иметь

никаких последствий. Он не причислял себя к ревнивцам и допускал, что

его жена не обязательно должна нравиться только ему. Ведь глупо было бы

обвинять некоторых женщин в том, что они когда-то и где-то ему

понравились. В Улан-Удэ, например, он катался на речном трамвайчике с

женой старшего технолога из первого цеха. И ездил с ней по книжным

магазинам. И сидел с ней за одним столом в ресторане. Ну и что! Не сообщать

же было Люсе, что у одной из его спутниц была приятная улыбка и очень

стройная фигура; как и ей самой вовсе не обязательно было

рассказывать мужу о том, что с одним толстым лаборантом она была чуть

более дружна, чем с другими. Ему, правда, не приходило в голову

лезть с ней фотографироваться, но ведь и тот усатый тип не обязан

быть похожим на Колю Батаева!

Ему казалось, что ничего не случилось.

Но с некоторых пор после любых самых незначительных стычек Люся

вдруг стала говорить ему, что он ведет себя так, будто весь мир должен ему

миллион. Эти ее заявления действовали на Колю все более раздражающе: он

пытался понять, откуда она это взяла, ведь он не подавал виду! Что за

дьявольский нюх! Или это кошкин комплекс: чует, чье мясо съела? Ведь он

действительно считал, что ему были должны!

А должны были как минимум ответить на два вопроса: первый —

почему фотографии нужно держать не дома, и второй — может ли мужчина

восемь раз фотографироваться рядом с женщиной, если женщина этого не

хочет. Коля носил в себе свои вопросы весь декабрь, и кончилось все тем, что

Новый год они встречали не вместе: Люся, как всегда, в компании

Вострецовых и прочих статских из стройуправления, а Коля — со старшей

сестрой Марией и Алешкой в старом родительском доме на окраине города.

Такая раскладка обозначилась в самом конце декабря, когда Коля исчерпал все

возможности доказать Люсе, что Новый год—праздник семейный и нельзя раз

за разом проводить его где попало. Тем более что ему до чертиков надоели