Добрый мир

какого-то детского удивления перед незнакомой жизнью за ним не таилось.

Странным Коле казалось только то, что некоторые люди до седых волос

умудряются протащить в себе такие вот любопытные качества и ничего с

ними возраст не делает. Сидит себе такой переросток за дефектоскопом

ДУ-66, считает импульсы, болтает ножками — и шпарит считалоч-ку:

На златом крыльце сидели: Чита, Рита, Джан, Тарзан Да их маленький

пацан. Да Янкевич-лаборан...

4

Люся пришла домой в двадцать сорок две, усталая и раздраженная.

Алешка промышлял на кухне чем бог послал: на столе перед ним стояла банка

сгущенки, кусок булки и два-три кружка копченой колбасы. Коля с закрытыми

глазами лежал на своем любимом месте. По телевизору гоняли шайбу. Люся

молча переоделась, отругала Алешку за потоп в ванной, выгнала его

переодеться и загремела кастрюлями. Колю никто не трогал.

Минуты через две он услышал из кухни возмущенный Люсин голос и

громкий шлепок. Заплакал Алешка. Коля вскочил с дивана, на несколько

секунд замер и словно нехотя двинулся в кухню.

— Бока не болят?! — встретила его Люся дрожащим от едва

сдерживаемого гнева голосом.

— Иди в свою комнату,— спокойно сказал Коля Алешке. Он взял сына

за руку и вывел его из кухни. И снова вернулся.

— Ну неужели трудно было хотя бы картошку поставить?! — Люсин

голос набирал силу. Коля слушал.

— Да я разобью наконец этот чертов телевизор! Ты посмотри... Этот

по уши мокрый, голодный как щенок... Ну неужели трудно было накормить

ребенка! Я же не гуляла, в конце концов!

— Это мне неизвестно,— раздельно сказал Коля. Он помолчал, в упор

глядя на жену, и спокойно спросил: — Дальше что?

— Дальше? — тяжело дыша, переспросила Люся.— Дальше?! — И

окончательно сорвалась: — А дальше видеть тебя тошно! — крикнула она.—

Ты посмотри на себя, на кого ты стал похож: перевернется на свой диван — и

только видели его! Не надоело? И это вечное недовольство! Я уже видеть не

могу... То там кривая ухмылка, то там губы надует! И хоть бы палец о палец!

И кого из себя строит, чем недоволен?! Не могу больше!!

— Так-так,— приговаривал Коля,— так-так...— и ждал спасительного

расслабления. Когда слова полетят мимо, не задевая, когда станет на душе

пусто и безразлично и можно будет отмочить какой-нибудь фокус — отбить

чечетку, пропеть «гоп-ца-дри-ца-ца», послать воздушный поцелуй и

удалиться. Но расслабление не посещало. Наоборот, все внутри словно

раскалялось. Сердце забилось где-то под горлом, и стало трудно дышать.

— Так-так,— ворочал сухим языком Коля,— так-т-так...

— Видеть не могу! — кричала Люся.— Насовсем уже прирос к своему

дивану! Бог ты мой, ну хоть бы чем-нибудь занялся, хоть какие-нибудь марки

собирал... винные бутылки! Ну, на рыбалку бы с мужиками ходил, слова бы не

сказала! Царь природы, называется... Творец цивилизации!

— Ещ-ще п-претензии,— проговорил Коля, и голос его вдруг дал

сбой: «зии» он выговорил шепотом.

С того места, где он стоял, в окно был виден тротуар. В тусклом свете

подъездной лампочки мимо их окна проходили две женщины. Обе смотрели в

окно, и ему показалось, что они вывернут от любопытства шеи. Он подошел к

окну, ударил по открытой форточке, так, что едва не лопнули стекла, и рванул

навстречу друг другу шторы. Две петли на одной из них сорвались с крючков.

— Ещ-ще, в-выкладывай, п-пожалуйста,— с побелевшим лицом

повернулся Коля к жене.

И бедная Люся, всем нутром своим чувствуя, как на ее глазах рушатся

стены и все вокруг рассыпается в прах, эта беднейшая из Люсь, бог весть

когда и от кого унаследовавшая всю неукротимость несчастных российских

баб, вне себя от обиды и горя, довершила эту вакханалию ею же затеянного

разрушения:

— Ты кончишь точно так же, как твой отец!

Тебя ждет то же самое! Только тебя —

раньше! Тот хоть войну прошел, хоть после войны на работе

надсажался, а вы в своем курятнике только жиром заплываете со всеми

вашими

Калашниковыми да бутенками... Идиоты несчастные! Слоны

толстокожие!

Таких ударов Коля не испытывал никогда. И никогда не мог подумать,

что Люся на такое способна. Тема смерти отца была запретной у них во все

времена, все пять лет, запретной не только в этом доме, но и в доме Марии.

С отцом что-то случилось после шестидесяти четырех лет. Врачи

потом говорили, что это довольно редкое заболевание психики пожилых

людей. Вначале он заболел гриппом. Болел нетяжело и недолго, но после

болезни совершенно оглох — передалось осложнение на уши. После этого он

стал всего бояться:

открытых форточек, ветра и дождя, долгой ходьбы. У него вдруг

появилось убеждение, что сохранить, уберечь себя от болезней он может

единственным способом: как можно меньше тратить сил, сохранять их в себе.

Убеждение перерастало в манию. Он перестал ходить на улицу, перестал

суетиться в домашних заботах; ходил по дому в валенках и в теплом свитере.

И никто: ни мама, ни врачи, ни Коля с Марией, не могли убедить его в

бредовости такого взгляда на вещи. Ему казалось, что все, родные и дальние,

дети и врачи, специально искушают его, доводя до болезни — Последней

болезни. Через полгода у него появилась сильнейшая одышка. Потом —

угрожающая сердечная аритмия. Как к ветерану войны к нему раз в неделю

приходил врач. Отец считал его главным своим врагом.

Коля на ослабевших ногах стоял у окна и смотрел на жену. Ему до