Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)

Вслдъ за поэзіей отъ группы, предводимой Корыстью, отдлилась щедрость и, протанцовавъ свой танецъ, сказала:

«Щедростью называютъ извстный способъ давать, который также далекъ отъ расточительности, какъ и отъ противоположной ему крайности: онъ свидтельствуетъ о мягкой и слабой привязанности; но я, чтобы возвеличить тебя, стану отнын расточительна. Это порокъ, безспорно, но порокъ благородный, присущій влюбленному, открывающему въ подаркахъ свое сердце.

Такимъ же точно способомъ приближались и удалялись остальныя лица, составлявшія об группы; каждая нимфа протанцовывала свои па и говорила нсколько фразъ: иногда изящныхъ, иногда смшныхъ; Донъ-Кихотъ однако запомнилъ — хотя на память онъ пожаловаться не могъ — только т, которыя мы привели выше. Посл этого об группы, смшавшись, начали составлять различныя фигуры весьма живыя и граціозныя. Любовь, проходя мимо замка, пускала на верхъ его стрлы, между тмъ какъ Корысть кидала въ его стны золотые шары. Наконецъ, натанцовавшись вдоволь, Корысть достала изъ своего кармана, какъ будто наполненный деньгами, огромный кошелекъ, сдланный изъ кожи большаго ангорскаго кота, и кинула его въ замокъ; въ ту же минуту стны его съ трескомъ повалились на землю, и защищаемая ими молодая двушка осталась одна среди разрушенныхъ оградъ. Тогда подошла къ ней Корысть съ своими слугами и накинувъ ей на шею толстую золотую цпь, готова была сдлать ее своей плнницей. Но приведенный этимъ въ негодованіе Купидонъ съ своей партіей, поспшилъ вырвать изъ рукъ Корысти плненную ею красавицу. И нападеніе и оборона произведены были въ тактъ, подъ звуки тамбуриновъ. Дикіе зври кинулись разнять сражавшихся; упадшія стны замка были возстановлены, молодая двушка снова скрылась за ними и тмъ кончились танцы, восхитившіе зрителей.

Донъ-Кихотъ спросилъ у одной изъ нимфъ, кто сочинилъ и поставилъ на сцену этотъ балетъ? ему сказали, что одинъ церковникъ, большой мастеръ сочинять подобнаго рода вещи.

— Готовъ биться объ закладъ, сказалъ рыцарь, что этотъ церковникъ или бакалавръ долженъ быть большимъ другомъ Камаша, чмъ Василія, и уметъ, какъ кажется, лучше уколоть своего ближняго, чмъ отслужить вечерню. Въ этомъ балет онъ мастерски выставилъ на показъ маленькіе таланты Василія и многоцнныя достоинства Камаша.

Услышавъ это Санчо воскликнулъ: «королю и птухъ, я стою за Камаша».

— Сейчасъ видно, что ты мужикъ, отвчалъ Донъ-Кихотъ, и всегда готовъ кричать да здравствуетъ тотъ, кто побдилъ.

— Кто я? этого я не знаю, возразилъ Санчо, но то, что никогда въ жизни съ котловъ Василія не соберу я такой пнки, какую собралъ сегодня съ котловъ Камаша, это я знаю очень хорошо, — и онъ показалъ Донъ-Кихоту кострюлю съ гусьми и курами, которыхъ принялся весьма мило и рьяно пожирать. «Ты стоишь того, что имешь и имешь то, чего стоишь», отозвался онъ о талантахъ бднаго Василія, уничтожая свой завтракъ. «На свт«, продолжалъ онъ, «существуетъ только два рода и два состоянія, какъ говорила одна изъ моихъ прабабушекъ: имть и не имть; покойница была всегда на сторон имть. Ныньче, господинъ мой рыцарь Донъ-Кихотъ, больше значитъ имть, чмъ умть, и оселъ, осыпанный золотомъ, кажется прекрасне любой неукрашенной лошади. Ныньче, повторяю вамъ, держу я сторону Камаша, потому что онъ кормитъ меня птицами, зайцами, кроликами и разными другими кушаньями; а отъ Василія пожива сегодня плоха.

— Кончилъ ли ты? спросилъ Донъ-Кихотъ.

— Нечего длать, нужно кончить, когда я вижу, что ваша милость дуется, отвчалъ Санчо, а когда бъ не это, то говорилъ бы я, кажется, теперь дня три.

— Молю Бога, Санчо, чтобы мн привелось увидть тебя нмымъ прежде, чмъ я умру — сказалъ Донъ-Кихотъ.

— Судя потому, какъ мы двигаемся по дорог этой жизни, отвчалъ Санчо, можетъ статься, что прежде чмъ вы умрете, я стану мсить зубами землю, и тогда, пожалуй, слова не произнесу до разрушенія міра, или, по крайней мр, до послдняго суда.

— Санчо, замтилъ рыцарь, даже тогда ты не искупишь молчаніемъ всей твоей болтовни, и никогда не промолчишь ты столько, сколько ты усплъ наговорить и наговоришь еще до конца твоей жизни. Мн же не видть тебя нмымъ даже во сн, потому что, по закону природы, я долженъ умереть — раньше тебя.

— Клянусь Богомъ, господинъ мой, отозвался Санчо, не слдуетъ довряться этому скелету — смерти, которая пожираетъ съ такимъ же апетитомъ ягненка, какъ и барана; и слышалъ я отъ нашего священника, что стучится она съ одинаковой силой и одинаково опустошаетъ замки царей, какъ и хижины бдняковъ. Силы у этой госпожи больше, чмъ нжности, она ничмъ не брезгаетъ, все кушаетъ, все ей на руку, и наполняетъ свою котомку народомъ всякаго званія и возраста. Это, ваша милость, жнецъ, который не знаетъ ни минуты отдыха, а жнетъ себ и коситъ, везд и всегда, свжую и сухую траву. Она не жуетъ, кажись, ничего, а сразу проглатываетъ и уничтожаетъ все, что только видитъ передъ глазами. У нее какой то собачій голодъ, котораго никогда ничмъ не насытишь, и хотя нтъ у нее желудка, но можно подумать, что она больна водяной и хочетъ выпить жизнь всего живущаго, какъ мы выпиваемъ кружку воды.

— Довольно, довольно, воскликнулъ Донъ-Кихотъ. Оставайся на верху и не падай оттуда; все, что ты сказалъ о смерти выражено грубо, но такъ, что лучше не сказалъ бы любой проповдникъ. Санчо, повторяю теб, если-бы у тебя, при твоемъ природномъ здравомъ смысл, было хоть немного выработанности и знанія, ты смло могъ бы отправиться проповдывать по блому свту.

— Кто хорошо живетъ, тотъ хорошо и проповдуетъ, сказалъ Санчо; другихъ проповдей я не знаю.

— Да и не нужно теб никакихъ другихъ, добавилъ Донъ-Кихотъ. Одного только я не понимаю: начало премудрости есть, какъ извстно, страхъ Божій, между тмъ ты боишься ящерицы больше чмъ Бога, и однако, по временамъ тоже мудрствуешь.

— Судите лучше о вашемъ рыцарств, отвчалъ Санчо, и не повряйте вы чужихъ страховъ, потому что я также боюсь Бога, какъ любое дитя въ нашемъ приход. Не мшайте мн опорожнить эту кострюлю; право лучше заниматься дломъ, чмъ попусту молоть языкомъ и бросать на втеръ слова, за которыя у насъ потребуютъ отчета на томъ свт. Сказавши это, онъ принялся опоражнивать свою кострюлю съ такимъ аппетитомъ, что соблазнилъ даже Донъ-Кихота, который, вроятно, помогъ бы своему оруженосцу покончить съ его курами и гусями, если-бы не помшало то, что разскажется въ слдующей глав.

Глава XXI

Едва лишь Донъ-Кихотъ и Санчо окончили вышеприведенный разговоръ, какъ послышались шумные голоса крестьянъ, поскакавшихъ рысью на коняхъ своихъ встртить заздравными кликами жениха и невсту, которые приближались въ праздничныхъ нарядахъ къ мсту церемоніи, въ сопровожденіи священника, музыкантовъ и родныхъ съ той и другой стороны.

Завидвъ невсту, Санчо воскликнулъ: «клянусь Богомъ, она разряжена не по деревенски, а словно придворная, кои въ бархат, руки въ перстняхъ, серьги коралловыя, бахрома шелковая; и, помину тутъ нтъ о нашей зеленой куенской сарж, обшитой блой тесьмой. Провались я на этомъ мст, если это не золотые перстни, если это не чистая золотая нитка, на которой нанизанъ жемчугъ, блый, какъ молоко. О, пресвятая Богородице! да каждая этакая жемчужина стоитъ глаза; а волосы то какіе, если они только не накладные, то въ жизнь мою я не видлъ такихъ длинныхъ и свтлыхъ; а талія, а поступь, ну право идетъ она, со всми этими жемчугами, висящими у нее на ше и на волосахъ, словно осыпанная финиками пальма. Клянусь Создателемъ, ее хотя на выставку во Фландрію отправляй».

Донъ-Кихотъ улыбнулся грубымъ похваламъ Санчо, но въ душ сознавался, что если не считать Дульцинеи, то и самъ онъ никогда не видлъ боле прекрасной женщины. Невста была немного блдна и казалась усталой, безъ сомннія отъ дурно проведенной передъ свадьбою ночи, которую проводятъ тревожно почти вс невсты. Молодые тихо приближались къ покрытой коврами и зеленью эстрад, на которой должно было происходить внчаніе, и съ которой они могли смотрть потомъ на представленіе и танцы. Но въ ту минуту, когда они готовились ступить на приготовленное для нихъ мсто, сзади ихъ кто то закричалъ: «погодите, погодите, не торопитесь такъ, неблагоразумные люди!.» Удивленные этимъ возгласомъ хозяева и гости обернулись назадъ и увидли какого то человка въ черномъ, широкомъ плащ, обшитомъ тесьмою огненнаго цвта. Голова его была покрыта кипариснымъ погребальнымъ внкомъ, въ рукахъ онъ держалъ огромную палку. Когда онъ приблизился къ эстрад, въ немъ узнали красавца Василія, и вс стали бояться, чтобы появленіе его въ такую минуту не ознаменовалось какимъ-нибудь горестнымъ событіемъ, ожидая съ тайной тревогой объясненія его загадочныхъ словъ. Весь запыхавшись, съ трудомъ переводя духъ, подошелъ Василій въ эстрад, и воткнувъ въ землю палку свою съ плотнымъ стальнымъ наконечникомъ, дрожащій и блдный, онъ остановился противъ Китеріи и, устремивъ на нее глаза, сказалъ ей глухимъ прерывистымъ голосомъ: «неблагодарная! ты знаешь, что по уставу святой нашей церкви, ты не можешь выйти замужъ, пока я живъ. Ты знаешь, что ожидая отъ времени и труда улучшенія моего состоянія, я до сихъ поръ не позволилъ себ ничего, что могло оскорбить твою честь. Но ты, попирая ногами свои клятвы, отдаешь въ эту минуту другому то, что принадлежитъ мн и продаешь мое счастіе. Пускай же тотъ, у кого хватило денегъ купить его, увидитъ себя на верху купленнаго имъ блаженства, пускай онъ наслаждается имъ не потому, чтобы онъ стоилъ того, но потому, что такова воля небесъ; я ему желаю счастія и самъ разрушу преграду, поставленную между нимъ и Китеріей! преграда — эта — я, и я уничтожу себя. Да здравствуетъ же Камашъ богатый, да здравствуетъ неблагодарная Китерія, многая имъ лта и пропадай горемыка Василій, которому бдность обрзала крылья счастія и вырыла могилу.» Съ послднимъ словомъ онъ раздлилъ на дв половины свою палку, вынулъ изъ нее какъ изъ ноженъ, короткую шпагу и, воткнувъ въ землю рукоятку, стремительно опрокинулся грудью на остріе; секунду спустя, окровавленный кусовъ желза высунулся изъ плечъ его, и несчастный, обагренный собственной кровью, повалился на землю, проколотый насквозь. Тронутые и пораженные этимъ ужаснымъ событіемъ, друзья его кинулись въ нему на помощь. Донъ-Кихотъ, соскочивъ съ Россинанта, прибжалъ въ числ первыхъ и взявъ Василія въ руки, нашелъ, что онъ еще дышитъ. Изъ груди его хотли тотчасъ же вынуть оружіе, но священникъ воспротивился этому, желая сначала исповдать его, и опасаясь, чтобы онъ не испустилъ духъ въ минуту, когда оружіе будетъ вынуто изъ его тла. Пришедши немного въ себя, Василій проговорилъ слабымъ, угасающимъ голосомъ: «еслибъ ты ршилась отдать мн, жестокая Китерія, въ эту ужасную минуту, свою руку, то я благословилъ бы мою смлость, потому что сталъ бы твоимъ.» Услышавъ это, священникъ просилъ его забыть теперь земныя дла, а позаботиться о душ и попросить у Господа отпущенія грховъ своихъ, особенно послдняго. Но Василій ни за что не соглашался исповдаться, если Китерія не согласится сію же минуту обвнчаться съ нимъ, утверждая, что только эта жертва любимой имъ женщины подастъ ему передъ кончиной силы собраться съ памятью и исполнить послдній земной долгъ. Донъ-Кихотъ находилъ просьбу эту какъ нельзя боле справедливою и притомъ весьма легко исполнимой, потому что Камашу было ршительно все равно, жениться ли черезъ минуту на вдов самоотверженнаго Василія, или на незамужней двушк. «Здсь все кончится,» говорилъ онъ, «однимъ да! потому что брачное ложе Василія приготовлено въ гробу». Смущенный Камашъ не зналъ на что ршиться. Но друзья Василія такъ настоятельно упрашивали его позволить Китеріи обвнчаться съ ихъ умирающимъ другомъ и не дать душ его покинуть безъ покаянія тла, что Камашъ согласился исполнить ихъ просьбу, — это впрочемъ значило для него только обвнчаться часомъ позже — если согласится Китерія. Въ туже минуту вс принялись упрашивать Китерію, кто со слезами, это словомъ горячаго убжденія, обвнчаться съ бднымъ Василіемъ. Но бездушная, какъ мраморъ, неподвижная, какъ статуя, Китерія не произнесла ни слова, и вроятно ничего бы не отвтила, еслибъ священникъ настойчиво не потребовалъ отъ нее отвта, говоря, что еще минута и душа Василія отлетитъ отъ тла его, поэтому раздумывать и колебаться теперь нельзя. Пораженная и грустная Китерія, молча приблизилась къ Василію, который умирающими устами шепталъ ея имя, готовый, повидимому, какъ нераскаянный гршникъ, перейти въ иной міръ. Опустившись передъ нимъ на колни, Китерія попросила знаками жениха своего подать ей руку. Василій открылъ потухавшіе глаза свои и пристально глядя на нее проговорилъ: «Китерія, приходящая утшать меня въ ту минуту, когда твоя нжность должна нанести мн послдній ударъ, потому что у меня не достанетъ силъ перенести эту предсмертную радость, которую мн суждено узнать. Ты соглашаешься сдлаться моей женой, но это не въ силахъ ужъ остановитъ страданій, покрывающихъ глаза мои смертными тнями. О, роковая звзда моя, Китерія! не обмани меня еще разъ. Не отдавай мн руки твоей и не требуй моей только изъ состраданія. Скажи громогласно, что ты добровольно становишься моей женой. Не хорошо было бы, въ такую минуту, обмануть того, кто до конца жизни пребылъ врнымъ теб.» Говоря это, Василій чуть не посл каждаго слова лишался чувствъ, и вс боялись, какъ бы въ одномъ изъ этихъ обмороковъ онъ не отошелъ. Съ опущенными глазами, смущеннаа Китерія, взявъ за руку Василія, тихо отвтила ему: «никакое насиліе не могло бы склонить моей воли. Никмъ не принуждаемая я отдаю теб мою руку и принимаю твою; я вижу, что любя меня, ты отдаешь мн ее въ полной памяти, не омраченной смертнымъ ударомъ, которымъ ты задумалъ пресчь свою жизнь въ минуту безумнаго отчаянія».

— Да, совершенно спокойно оказалъ Василій, эту руку я отдаю теб въ полной памяти, которую оставило мн небо и признаю себя твоимъ нуженъ.

— А я признаю себя твоей женой, отвтила Китерія, не спрашивая долго ли ты проживешь еще, или же изъ подъ внца тебя отнесутъ на кладбище.

— Странное дло, отозвался вдругъ Санчо, какъ это мальчикъ можетъ съ такой ужасной раной столько говорить; право, пора ему велть превратить вс эти любезности, да подумать о своей душ, потому что она того и гляди улетитъ съ его словами.

Тмъ времененъ, какъ Китерія и Василій со слезами на глазахъ держали другъ друга за руку, священникъ благословилъ ихъ и просилъ небо успокоить душу новобрачнаго въ селеніи праведныхъ.

Но едва лишь произнесъ онъ послднее слово благословенія, какъ новобрачный преспокойно всталъ себ съ земли и вынулъ, какъ изъ ноженъ, кинжалъ изъ своего тла. При вид внезапно выздороввшаго Василія, изумленіе было невообразимое, и нкоторые простяки закричали уже: «чудо, чудо!»

— Не чудо, воскликнулъ Василій, а ловкость и искусство. Изумленный священникъ подбжалъ къ нему и ощупавъ его рану нашелъ, что кинжалъ нисколько не тронулъ тла Василія, а прошелъ сквозь прикрпленную въ туловищу, съ боку, желзную трубу, наполненную кровью. Тутъ только женихъ, священникъ и гости увидли, какъ ловко обманули ихъ. Одна невста не показала и тни гнва; напротивъ, когда нкоторые стали утверждать, будто оскверненный обманомъ бравъ этотъ не можетъ быть признанъ дйствительнымъ, она вновь общала повторить клятвы, данныя ею подъ внцомъ; изъ чего и заключили, что комедія эта была устроена съ вдома и согласія невсты. Канашъ и его приверженцы сочли себя нагло оскорбленнымни и хотли тутъ же отмстить за себя. Многіе уже кинулись на Василія съ обнаженными шпатами, но въ защиту въ ту же минуту обнажилось нсколько другихъ. Донъ-Кихотъ, укрпивъ въ рук копье, прикрылся щитомъ и заставивъ дать себ дорогу, выхалъ впередъ. Санчо, которому никогда не доводилось бывать на подобныхъ праздникахъ, побжалъ укрыться около милыхъ ему котловъ, полагая, что это убжище священно и должно быть уважаемо всми.