Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2 (др. издание)
Шрифт:
Обвяжи меня и молчи, отвтилъ Донъ-Кихотъ; осмотрть эту пещеру предназначено именно мн.
— Умоляю васъ, господинъ Донъ-Кихотъ, сказалъ съ своей стороны двоюродный братъ; осмотрите все въ этой пещер ста глазами; можетъ быть тамъ найдется что-нибудь пригодное для моей книги, трактующей о превращеніяхъ.
— Будьте покойны, отвчалъ Санчо; вы знаетъ пословицу: дло мастера боится.
— Господа, какъ мы однако недальновидны, сказалъ Донъ-Кихотъ, когда его уже обвязали веревками поверхъ его камзола. Намъ слдовало запастись колокольчикомъ; мы привязали бы его къ веревк, и я извщалъ бы васъ звонкомъ о томъ, что я живъ и продолжаю опускаться въ пещеру; но дло сдлано, и намъ остается только поручить себя Богу. Съ послднимъ словомъ онъ кинулся на колнки тихо прочелъ короткую молитву, испрашивая у Господа помощи въ этомъ опасномъ и совершенно новомъ приключеніи, посл чего громко воскликнулъ: «владычица мыслей моихъ, несравненная Дульцинея Тобозская! если дойдетъ до тебя моя молитва, заклинаю тебя твоей несравненной красотой, услышь меня и не откажи въ твоей помощи, въ которой я такъ нуждаюсь теперь. Я намренъ опуститься въ раскрывающуюся предъ взорами моими бездну, единственно за тмъ, дабы міръ узналъ, что для того, въ кому ты благоволишь, не существуетъ никакого предпріятія, въ которое онъ не могъ бы вдаться и привести въ счастливому концу».
Говоря это, онъ приблизился къ отверстію пещеры, но прямо войти въ нее было ршительно невозможно, а нужно было пробиться, и рыцарь принялся разскать мечомъ на право и на лво втви хворостника, закрывавшія входъ въ пещеру. Произведенный
— Да ведетъ тебя Богъ, Подобно Скал французской и Троиц Гаетовой [9] , сказалъ онъ, слава и цвтъ странствующаго рыцарства. Иди, всемірный воитель, стальное сердце, желзная рука! Да ведетъ тебя Богъ и возвратитъ здравымъ въ свту этой жизни, отъ которой ты отказался, чтобы погрести себя въ подземной темнот«. Двоюродный братъ проводилъ рыцаря почти тми же словами.
Донъ-Кихотъ продолжалъ между тмъ требовать, чтобы канатъ опускали ниже и ниже. Но когда крики его, выходившіе изъ отверстія пещеры, какъ изъ трубы, стали неслышны, Санчо и двоюродный братъ перестали спускать канатъ и хотли было начать подымать рыцаря вверхъ; но обождали еще съ полчаса и тогда только стали подымать канатъ, который подавался удивительно легко, какъ будто на конц его не было никакого груза, что заставило ихъ думать, не остался ли Донъ-Кихотъ въ пещер. При этой мысли Санчо горько зарыдалъ и быстро потянулъ въ себ ванатъ, чтобы поскоре убдиться въ истин своего предположенія. Но когда спутники Донъ-Кихота вытянули ужъ саженей восемьдесятъ, тогда только почувствовали тяжесть, чему они невыразимо обрадовались; наконецъ на разстояніи десяти саженей они явственно увидли самого Донъ-Кихота. Не помня себя отъ радости, Санчо закричалъ ему: «милости просимъ, милости просимъ, пожалуйте, добрый мой господинъ; мы было ужъ думали, что вы остались въ этой пещер«. Донъ-Кихотъ не отвчалъ ни слова, и когда его совсмъ уже вытащили за свтъ, тогда только увидли, что у него закрыты глаза и онъ спитъ. Его положили на землю и развязали веревки, но рыцарь все спалъ. Санчо и двоюродный братъ принялись тогда ворочать, трясти его и достигли наконецъ того, что разбудили Донъ-Кихота, хотя и не скоро. Протягивая свои члены, какъ человкъ, пробужденный отъ глубока. го. сна, рыцарь смотрлъ сначала съ удивленіемъ по сторонамъ и черезъ нсколько времени воскликнулъ: «друзья мои! вы оторвали меня отъ такого чудеснаго зрлища, какое не радовало взоровъ еще ни одного смертнаго. Теперь я вижу, что земныя радости проходятъ, какъ тни, или сонъ, и увядаютъ, какъ полевые цвты. О, несчастный Монтезиносъ! О, израненный Дюрандартъ! О, злополучная Белерма! О, рыдающій Гвадіана! и вы, злосчастныя дщери Руидеры, показывающія въ вашихъ обильныхъ водахъ — слезы, проливаемыя вашими прекрасными глазами!»
9
Сохранилось преданіе, что въ такъ называемой Скал французской обрли нерукотворенный образъ Божіей Матери. Троица же Гаетская, это часовня, выстроенная въ честь Святой Троицы Фердинандомъ V, королемъ Арагонскимъ, по внушенію свыше.
Двоюродный братъ и Санчо съ большимъ вниманіемъ слушали Донъ-Кихота, который какъ будто съ неимоврными болями выжималъ слова изъ своихъ внутренностей. Спутники рыцаря просили объяснить имъ его загадочныя слова и разсказать, что видлъ онъ въ этомъ аду, въ который онъ нисходилъ.
— Вы называете пещеру эту адомъ? воскликнулъ Донъ-Кихотъ; нтъ, нтъ, друзья мои, она не заслуживаетъ такого названія. Но прежде чмъ разсказывать, что видлъ онъ въ пещер, рыцарь попросилъ дать ему пость, чувствуя страшный голодъ. Исполняя его просьбу, на трав разостлали коверъ, или попону, покрывавшую осла двоюроднаго брата, развязали котомки и путешественники наши, дружески усвшись кругомъ, пообдали и поужинали разомъ. Когда попону убрали, Донъ-Кихотъ сказалъ своимъ спутникамъ: «сидите, дти мои, и выслушайте внимательно то, что я вамъ разскажу».
Глава XXIII
Было четыре часа пополудни. Такъ какъ солнце не очень жгло и бросало на землю лишь слабый свтъ, съ трудомъ пробивавшійся сквозь тучи, заволокiія небо, поэтому Донъ-Кихотъ, отдыхая въ тни, ногъ спокойно разсказать своимъ слушателямъ все, что видлъ онъ въ Монтезиносской пещер.
— На глубин двнадцати или много четырнадцати туазовъ, такъ началъ онъ свой разсказъ, въ пещер этой образовалось вогнутое и совершенно полое пространство такой величины, что въ немъ могла бы свободно помститься большая повозка съ мулами. Еле замтный свтъ проходитъ въ него сквозь щели земной поверхности. Это пустое пространство я замтилъ тогда, когда уже почувствовалъ себя утомленнымъ отъ долгаго опусканія внизъ на канат, и ршился немного отдохнуть тамъ. Я подалъ вамъ знакъ не спускать больше веревки, пока я не подамъ вамъ другаго знака, — но вы, вроятно, не слыхали меня. Длать было нечего, я подобралъ канатъ, устроилъ себ изъ него круглое сиднье, и расположился на немъ, размышляя, какъ мн добраться до глубины подземелья, не имя надъ собой никого, кто бы меня поддерживалъ. Задумавшись объ этомъ я заснулъ, какъ мертвый, и неожиданно проснулся среди восхитительнйшаго луга, какой только можетъ создать самая роскошная природа и нарисовать самое пылкое воображеніе. Я открылъ, протеръ глаза, почувствовалъ, что я не сплю, что я бодрствую, какъ нельзя боле, и однако я все еще теръ себ грудь и виски, желая убдиться окончательно, я ли это, или же какой-нибудь призракъ услся на мое мсто. Но осязаніе, чувство, размышленіе, словомъ все удостовряло меня, что это я самъ, и сижу совершенно также, какъ теперь. И вижу я пышный замокъ, стны котораго казались сложенными изъ драгоцннаго, прозрачнаго хрусталя, вижу, какъ раскрываются его гигантскія двери, и изъ нихъ выходитъ на встрчу мн маститый старецъ, закутанный въ длинный, влачившійся по земл фіолетовый плащъ; грудь и плечи старика были покрыты зеленымъ атласнымъ покрываломъ, эмблемой учености, а голова черной бархатной шапочкой. Борода его, казавшаяся бле снга, ниспадала ниже пояса. Онъ былъ безоруженъ, и въ рукахъ держалъ только четки, изъ которыхъ каждая была больше порядочнаго орха, — а десятая равнялась страусову яйцу. Его походка, турнюра, почтенное лицо, его строгій, внушающій уваженіе видъ, все преисполняло меня удивленіемъ и благоговніемъ къ старцу. Онъ приблизился со мн, и сказалъ, горячо обнявъ меня: «давно, давно, мужественный рыцарь Донъ-Кихотъ Ламанчскій, жильцы этого уединеннаго, очарованнаго мста, мы ждемъ твоего прихода! мы ждемъ тебя, о рыцарь, да повдаешь ты міру о томъ, что скрыто въ этой глубокой пещер, въ которую ты опустился; подвигъ этотъ предназначено было совершить только твоему непобдимому мужеству, твоему непоколебимому самоотверженію. Слдуй за мною, и я покажу теб чудеса моей прозрачной обители, потому что я никто иной, какъ самъ Монтезиносъ, вчный кади и губернаторъ этого замка и этой пещеры, которой я далъ мое имя».
Услыхавъ, что это самъ Монтезиносъ, я спросилъ у него: правду ли говоритъ преданіе, будто онъ вынулъ маленькимъ ножикомъ сердце изъ груди своего друга Дюрандарта, и отнесъ это сердце дам его Белерм, какъ завщалъ ему сдлать Дюрандардъ, въ минуту своей кончины.
Онъ отвтилъ мн, что все это совершенная правда, но что онъ извлекъ сердце изъ груди своего друга не маленькимъ и не большимъ ножикомъ, а острымъ, какъ шило, кинжаломъ.— Это былъ вроятно кинжалъ Рамона Гоцеса, севильскаго оружейника, перебилъ Санчо.
— Не знаю, впрочемъ нтъ, этого не можетъ быть, сказалъ Донъ-Кихотъ; Рамонъ Гоцесъ жилъ чуть не вчера, а битва при Ронсевал, въ которой случилось это происшествіе, происходила ужъ очень давно. Впрочемъ, эти подробности ни къ чему не служатъ и не уменьшаютъ нисколько ни правды, ни занимательности разсказываемаго мною происшествія.
— Вы правы, отвчалъ двоюродный братъ; и сдлайте одолженіе, продолжайте вашъ разсказъ, я слушаю его съ величайшимъ наслажденіемъ.
— Совершенно также, какъ я его разсказываю, добавилъ Донъ-Кихотъ. Я вамъ сказалъ уже, продолжалъ онъ, что Монтезиносъ повелъ меня въ хрустальный замокъ, гд въ нижней, довольно прохладной зал стояла мраморная гробница удивительной работы, и въ этой гробниц лежалъ распростертымъ во весь ростъ рыцарь, не изъ яшмы, мрамора или бронзы, какъ это встрчается на надгробныхъ памятникахъ, а изъ костей и тла. Правая рука его, жилистая и нсколько шершавая, — признакъ замчательной силы, — покоилась у него на сердц, и прежде чмъ я усплъ сдлать какой-нибудь вопросъ, Монтезиносъ, видя съ какимъ удивленіемъ взираю я на гробницу, сказалъ мн: «вотъ другъ мой, Дюрандартъ, гордость и слава рыцарей и влюбленныхъ его времени. Его держитъ очарованнымъ здсь вмст со мною и многими другими мужчинами и женщинами французскій волшебникъ Мерлинъ, рожденный, какъ говорятъ, самимъ дьяволомъ. Я же думаю, что хотя въ дйствительности онъ происходитъ не отъ самого дьявола, но въ нкоторыхъ отношеніяхъ превзойдетъ его. За что и какъ очаровалъ онъ насъ? открыть это можетъ только время, и это время, я полагаю — недалеко, но что меня въ особенности удивляетъ, это другъ мой Дюрандартъ. Я знаю, — знаю также хорошо какъ то, день ли теперь или ночь, — что онъ умеръ на моихъ рукахъ, что я вырвалъ изъ мертвой груди его сердце, всившее фунта два, — естествоиспытатели, какъ извстно, утверждаютъ, что сердце тмъ тяжеле, чмъ мужественне субъектъ, — и теперь мн непостижимо, какъ можетъ онъ, умерши на рукахъ моихъ, такъ тяжело отъ времени до времени, вздыхать, какъ будто онъ живъ еще».
При послднемъ слов несчастный Дюрандартъ закричалъ: «О, мой братъ Монтезиносъ! когда умру я, и душа моя отлетитъ отъ меня, достань тогда кинжаломъ изъ груди моей сердце, и отнеси это сердце Белерм, вотъ моя послдняя просьба».
Услышавъ это, величавый Монтезиносъ опустился передъ гробомъ рыцари на колни и отвчалъ ему: «я уже исполнилъ это, дорогой мой братъ, я вырвалъ, какъ ты веллъ мн, въ роковой для насъ день, изъ груди твоей сердце, вытеръ его кружевнымъ платкомъ, предалъ бренные останки твои земл, и обмывъ слезами на рукахъ моихъ ту кровь, которою обрызгало ихъ твое сердце, я отправился съ нимъ во Францію, и на пути, въ первой деревн, расположенной у выхода изъ тснинъ Ронсевальскихъ, посыпалъ его слегка солью, чтобы передать сердце твое неиспорченнымъ въ руки Белермы. Эта дама съ тобой, со мной, съ оруженосцемъ твоимъ Гвадіаной, съ дуэньей Руидерой, съ семью ея дочерьми, двумя племянницами и со множествомъ твоихъ друзей и знакомыхъ, живутъ здсь очарованные мудрымъ Мерлиномъ. Хотя этому прошло уже пятьсотъ лтъ, никто изъ насъ однако не умеръ еще: не достаетъ только Руидеры, ея дочерей и племянницъ, которыя вслдствіе неумолкаемаго плача, тронувшаго Мерлина, обратились во столько лагунъ, сколько ихъ извстно въ живомъ мір и въ Ламанч подъ именемъ лагунъ Руидеры. Дочери ее принадлежатъ теперь королю Испаніи, а племянницы ордену Іонитскихъ рыцарей. Оруженосецъ твой, Гвадіана, оплакивая твое несчастіе, обращенъ теперь въ рку, носящую его имя. Перенесенный подъ солнце другаго неба, онъ такъ загрустилъ по теб, что съ горя погрузился опять въ ндра земли. Но такъ какъ ему невозможно побороть свои природные инстинкты, поэтому онъ по временамъ показывается на свтъ Божій, гд его могутъ видть солнце и люди. Лагуны, о которыхъ я упомянулъ, снабжаютъ его понемногу своими водами, и питаясь еще водами другихъ, впадающихъ въ него ркъ, онъ величественно вступаетъ въ Португалію. Но гд ни проходитъ теперь твой бывшій оруженосецъ, онъ всюду показывается задумчивымъ и грустнымъ, онъ не хочетъ тщеславится тмъ, что питаетъ водами своими вкусныхъ и нжныхъ рыбъ, а довольствуется безвкусными и грубыми; не похожими на обитателей золотаго Таго. То, что я теб говорю теперь, о, братъ мой! я говорилъ теб уже тысячу и тысячу разъ, но ты ничего не отвчаешь мн, и потому я думаю. что или ты не слышишь меня, или не вришь мн; — видитъ Богъ, какъ это сильно огорчаетъ меня. Теперь я сообщу теб новость, которая если не облегчитъ твоего страданія, то и не усилитъ его. Узнай, что здсь, возл твоего гроба, стоитъ тотъ великій рыцарь, о которомъ вщалъ Мерлинъ, тотъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который съ новымъ блескомъ, далеко превосходящимъ прежній, воскресилъ умершее странствующее рыцарство. О, братъ мой! открой глаза, и ты узришь его. Быть можетъ этотъ великій рыцарь разочаруетъ насъ, ибо великіе подвиги оставлены для великихъ мужей.
— И еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, проговорилъ шопотомъ Дюрандартъ, еслибъ даже ничего подобнаго не случилось, о братъ мой, то, я скажу только: терпи и выжидай карту. Съ послднимъ словомъ, повернувшись на бокъ, онъ замолчалъ и по прежнему погрузился въ мертвый сонъ.
Въ эту минуту послышались тяжелыя рыданія съ глубокими, судорожными вздохами. Я обернулся и увидлъ сквозь хрустальныя стны процессію, состоявшую изъ двухъ прекрасныхъ двушекъ, одтыхъ въ глубокій трауръ, съ головой, покрытой, какъ у турокъ, блой чалмой. Позади ихъ шла какая-то дама, по крайней мр, по поступи ее можно было принять за даму — тоже въ траур и закрытая блымъ, ниспадавшимъ до земли вуалемъ. Чалма ея была вдвое толще, чмъ самая толстая у остальныхъ женщинъ; брови ея сращивались, ротъ у нее былъ великъ, носъ немного вздернутъ, губы какъ будто раскрашены, зубы, которые она показывала по временамъ, казались неровными и искрошившимися, хотя были блы, какъ очищенные миндали. Въ тонкомъ носовомъ платк, бывшемъ въ ея рук, я замтилъ сердце, высохшее, какъ сердце муміи. Монтезиносъ сказалъ мн, что вс эти лица, составлявшія процессію, были слуги Дюрандарта и Белермы, очарованные вмст съ ихъ господами, и что дама, несшая въ носовомъ платк своемъ сердце, была сама Белерна, устраивавшая четыре раза въ недлю подобную процессію и пвшая, или скоре, выплакивавшая погребальные гимны надъ гробомъ и сердцемъ своего двоюроднаго брата. Если она показалась вамъ некрасива, добавилъ онъ, или, по крайней мр, не столько красива, какъ говорятъ о ней, то это вслдствіе дурныхъ дней и еще худшихъ ночей, которыя она проводитъ въ своемъ очарованіи. Этотъ убитый и хворый видъ, эта блдность, синева подъ глазами, все это отпечатокъ грусти, которую испытываетъ ея сердце, глядя на другое, — невыпускаемое ею изъ рукъ и ежеминутно напоминающее ей о несчастіи, постигшемъ ея любовника. Иначе красотой, изяществомъ и граціей она мало чмъ уступила бы самой Дульцине Тобозской, славной на всемъ свтъ.
— Прошу васъ, благородный Монтезиносъ, воскликнулъ я, продолжать вашъ разсказъ безъ всякихъ сравненій; потому что сравненія, во первыхъ, никому не нравится, и во вторыхъ не слдуетъ сравнивать никого ни съ кмъ. Несравненная Дульцинея и донна Белерма пусть остаются тмъ, чмъ он были и будутъ, и довольно объ этомъ.
— Простите мн, благородный Донъ-Кихотъ, отвчалъ Монтезиносъ, я былъ не правъ. Я сознаюсь. что достаточно. хотя бы смутно догадываться о томъ, что Дульцинея Тобозская ваша дама, чтобы не дерзать сравнивать ее не только съ Белермой, но даже съ небесами.
Я удовольствовался этимъ извиненіемъ маститаго Монтезиноса; потому что, правду сказать, сравненіе Дульцинеи съ Белермой не на шутку разсердило меня.
— Я даже удивляюсь, замтилъ Санчо, какъ вы не вскочили этому хрычу на брюхо, не изломали ему костей и не вырвали до послдняго волоса всей бороды его.
— Санчо, хорошо ли бы это было? отвчалъ Донъ-Кихотъ. Стариковъ слдуетъ уважать даже тогда, если они не рыцари; тмъ большаго уваженія достойны престарлые рыцари. Въ заключеніе скажу вамъ, что мы не остались одинъ у другого въ долгу, относительно взаимно предложенныхъ вопросовъ и данныхъ на нихъ отвтовъ.