Двенадцатый год

– Мне что-то не хочется, - немножко тревожно отвечает Дурова.

– Э! дудки, Александруша: тебе не хочется, а мне хочется...

– Ну и поезжай один.

– Нет, шалишь, Александруша, - это не по-товарищески, не по-гусарски. Да без тебя мне и нельзя.

– Отчего же?

– Да оттого, брат, что богиня эта, Диана прелестная, прошлый раз мне прямо сказала: "Без Александру-ши и глаз ие кажите к нам".

Дурова заметно покраснела.

– Вот вздор какой! все это ты сам сочиняешь, - сказала она смущенно.

– Убей меня Бог бутылкой рому! чтобы мне на том свете водки не видать!

– сама богиня так сказала.

Дурова знала, что он не лгал; но это тем более приводило ее в смущение. Еще с зимы она стала замечать, что в семье Кульневых, которых поместье было верстах в пятнадцати от Полоцка и которые наезжали иногда в Полоцк, младшая дочь, молоденькая, прелестная шестнадцатилетняя девочка, принимая ее за мужчину, оказывала ей такое недвусмысленное, хотя наивное внимание, что положение гусара с женскими прелестями становилось час от часу щекотливее. Дурова видела, что девочка ищет взаимности, тоскует... Надо было бы положить конец этому, но как? Ни холодность, ни видимое желание избежать с нею встречи - ничто не помогало. Оставалось одно - или грубо оттолкнуть от себя доброе, милое, наивное существо, или открыть все... Дурова решилась на носледнее.

– А! брат, увлек девочку, а теперь и на понятный, - говорит между тем Бурцев, которому просто хотелось ехать к Кульневым самому, потому что он был неравнодушен к старшей сестре "богини".
– Так, Александру-ша, хорошие гусары не делают... это свинство... Ну, коли грех вышел - пожалуй, немножко там, утешь...

– Не говори этого, Бурцев... Как честный человек говорю, я постоянно набегал ее.

– А вот не избежал: бедная девочка сохнет, этакая цыпочка... а ты, Александруша, бессердечная скотина, вот что я тебе скажу.

– Ну, так и быть, едем, - решительно сказала Дурова.

Бурцев даже подпрыгнул от радости и, бросившись к Дуровой, сжал ее в объятиях, как в тисках...

– Ой-ой! медведь... задушишь!
– защищалась она.

– Ай, да Александруша! аи, да друг!
– радостно повторял Бурцев.
– Да зачем ты велишь портному столько ваты подкладывать себе на грудь? У тебя грудь точно бабья...

Дурова в это время отвернулась и что-то очень долго рылась в ящике стола... Просто смерть с этой высокой грудью!

– А наверно, там будет этот маркиз из бурсы, - продолжал Бурцев, расхаживая по комнате и ероша себе волосы.

– Какой маркиз из бурсы?
– засмеялась Дурова, но как-то насильственно.

– Да новый Сперанский.

– Ах, этот Талантов?

– Да. Вот пономарь во фраке! А косится он на тебя, Александруша.

– Талантов? за что?

– А за богиню... как же! А ты, простота, и не заметил?

– Ей-богу не заметил.

– Э-эх! какие он ей, богине-то, очеса запускает - вот очеса! Так, кажется, и пронизывают насквозь - от "блажен муж" до "векую шаташаса"... А все цока дальше первой кафизмы дело его с богиней нейдет - вот и косится на тебя.

– Ах, бедный! Мне жаль его. Да и зачем у него такая смешная фамилия Талантов?

– А чтоб быть похожим на Сперанского... У них в семинарии всем теперь надавали подобных громких фамилий: Талантов, Прогрессов, Прудентов, Сапиентский, Пульхерримов, Омнипотентов...

– Что ты вздор болтаешь!

– Клянусь бутылкой, он мне сам рассказывал... Ну, так едем, Александруша?

– Едем.

– Ну, спасибо, друг. Собирайся же, а я побегу тоже принарядиться, чтоб и мою недотрогу как-нибудь пронять... Так прощай; через полчаса мы уж на пути в храм любви будем.

И он ушел, напевая: "Бурцев ера, забияка, собутыльник дорогой..."

Через полчаса приятели действительно были уже в дороге. День выдался ясный, теплый, тихий, один из лучших майских дней. Мягкое солнце грело, ласкало, но не пекло. После дождей поля и возвышенности зеленели изумрудом. Птица, молчавшая всю зиму, теперь распевала на разные голоса, словно торопясь выкричать все, что накопилось в груди за зиму, за все время молчанья и скуки. Да и как не торопиться! И людям приходится петь недолго, а маленькой птичке и подавно... А за птичкой тянется всякая козявка, трещит и скрипит, да так смело, неумолчно, словно бы весь мир создан для того, чтобы слушать это весеннее торжество козявок...

– Эх! хороша природа, Александруша!
– не вытерпел Бурцев.
– А воздух! Дышишь им, словно коньяк попиваешь... Да нет, баста! Коли едешь к богиням, ни-ни! Пить не смей, Бурцев!

Дурова молчит, как бы прислушиваясь к гулкому постукиванью копыт о гладко укатанную дорогу. Эта чудесная весна, разлитая кругом, эта далекая синева неба, кажущаяся бирюзовою от яркости изумрудной зелени, теплый, ласкающий воздух - все это навеваег тихое, грустное раздумье на того, кому недостает счастья...

– Да, что это ты, Александруша, все нос вешаешь?
– снова заговаривает Бурцев.
– Счастье везет ему бешеное: мальчишка - и уж кавалер, лично известный государю... Все у него есть, богини сами готовы на шею ему повеситься, а он нос вешает!

– С чего ты взял, Бурцев? Вовсе нет... это у меня характер такой.

– Характер! это точно мой денщик... вечно спит, разоспится так, что над сапогом со щеткой засыпает... А крикнешь на него: "Ты что спишь?" - так нет, говорит: "Я не сплю - у меня характер такой..." Вот и у тебя характер... Да тебя, верно, занозила там полька какая-нибудь, когда вы стояли в Польше.

– Ну, вот вздор!

А между тем ей вспоминаются добрые калмыковатые глаза, а тут же рядом с ними мелькают другие глаза, добрые же, но не мигающие... нечеловеческие какие-то глаза... А те, калмыковатые, черные, словно без зрачков, - эти лучше, теплее...

– А ведь скоро, я думаю, как там порешат, так и здесь начнется работка, - рассуждает Бурцев, который не любит молчать.

– Что? где порешат?

– Да со шведами... Сюда наши придут, и Дениска придет, и Кульнев, и "чертов генерал", и Гаврилычи все с Платовым... весело будет.

Теплом эти слова веют на сердце Дуровой.

– Да, скорей бы приходили, скучно без них, - говорит она, сама чувствуя, что не вполне искренне говорит.

– Придут... У Наполеона ведь нос - у-у, какой! Понюхал Немана, захочет понюхать и Москвы-реки, и Невы, и Фонтанки...

– Ну, этому не бывать!
– горячо говорит Дурова.

– И я, брат Александруша, знаю, что не бывать, и все-таки Наполеошка захочет понюхать, чем Фонтанка пахнет... Ну а мы дадим ему пороху понюхать.

– Скорей бы!
– не терпится Дуровой.