Двуглавый. Книга вторая

— Вот и замечательно, — Денневитц, похоже, был чем-то доволен. — Как раз и Виктор Михайлович отдохнёт, и Александр Андреевич в себя придёт, тогда и поговорим обстоятельно. Я вас на этом покину, а вот Дмитрий Антонович, — он кивнул в сторону Воронкова, — пока здесь задержится. До вечера. Вы, Эмма Витольдовна, и вы, Виктор Михайлович, свободны, вас, Сергей Юрьевич, и вас, Владимир Иванович, — это поручик Демидов, стало быть, — прошу помочь Дмитрию Антоновичу. На том и откланяюсь.

Указания начальства, пусть таковым Денневитц напрямую был только для меня, раз уж я изображал дворянина Елисеева, надо исполнять, и мы с Эммой отправились в лечебницу. Да, в лечебницу — все мои попытки убедить даму в том, что я вполне способен переночевать, если это можно так назвать, в её комнате отдыха, остались безуспешными. Эмма определила меня в одноместную палату, типа той, в которой отсыпался Чадский, настоятельно посоветовала мне хорошо отдохнуть, а ещё лучше — как следует выспаться, и пожелала спокойной ночи, несмотря на то, что пока не наступило даже то время, что в той моей жизни именовалось детским. Пришлось подчиниться.

Однако запретить мне думать Эмма уж точно никак не могла, и я с удовольствием предался этому увлекательному занятию. Дураком я, насколько мне помнится, никогда не был, так что мой разум довольно быстро привёл меня к выводу, что я вот прямо совсем не понимаю происходящее в Михайловском институте. Вообще не понимаю! Да, это исключительно от незнания, но… Нет, никаких «но», только от незнания.

Как-то быстро ход моих мыслей переключился на то, как бы об институтских делах побольше разузнать. Эмма вспомнилась сразу, её, конечно, надо будет вдумчиво расспросить, но только ли её? Да нет, пока что только её. С Кривулиным всё сложнее, с остальными вообще никак, да и много ли я этих остальных знаю? С Хвалынцевым вон, общался вроде не раз и не два, а так почти до самого конца и не сообразил, кто он и что, пока не пришлось его стулом охреначить… А больше и спрашивать некого.

Да. Но спрашивать надо, а то так и не буду тут ничего понимать. И пока у меня только один источник информации — моя разлюбезная Эмма. Эх, прав дворянин Елисеев, мы с ней были бы хорошей парой… Ладно, это всё лирика, причём лирика из серии невозможного, а думать надо о возможном, ещё и о необходимом, если получится.

У меня получилось. По крайней мере, вопросы, что надо задать Эмме, я себе уже волне ясно представлял, оставалось лишь добраться до такой возможности. А спрошу я её вот о чём:

Действительно ли Хвалынцев хотел подвинуть Кривулина и занять его место?

Понимал ли это Кривулин?

Что она думает об отношении к этой подковёрной возне Чадского?

Почему Кривулин, явно много чего знающий обо всей этой паранормальщине, сам её почти что не практикует?

Да, вопросы не сказать, чтобы так уж принципиальные, и ответы на них, даже подробные и исчерпывающие, к полному пониманию институтской обстановки меня не приведут, но так я хотя бы буду знать, в каком направлении искать дальше. Михайловский институт для нас с тёзкой теперь надолго, и знать, что тут, как и к чему будет уж всяко нелишним…

Глава 26 В преддверии новых времен

Говоря откровенно, сильно больших надежд на прояснение институтских дел через расспросы Эммы я не питал — мне представлялось, что её специализация и принадлежность к прекрасной половине человечества как-то не способствуют вовлечённости в эти мужские ранговые заморочки. Нет, жизненный опыт приучил меня к тому, что в интригах многие милые дамы мужчинам сто очков вперёд дадут и тысячу тут же отберут, но всё же женщины часто и действуют исподволь, и результатов достигают неявных, когда не сразу и догадаешься, что вот эта скромная красавица на самом деле всем тут рулит — видал я и такое, не раз и не два видал. А у мужчин всё прямо, как на параде — все должны не только понимать, но и видеть, кто тут главный, ну и действия нередко столь же прямолинейные. Да, хитро маневрировать с выходом на фланги и в тыл мужчины тоже умеют, и ещё как умеют, но делают это опять же для продвижения вперёд, к ясно видимому и всеми понимаемому результату. Поэтому, повторюсь, на Эмму я особо не надеялся, просто больше расспрашивать в институте мне было некого.

Однако в который уже раз мне пришлось убедиться, что свою подругу я недооценил. Институтские расклады она понимала ясно и чётко, а её оценки и комментарии тех самых раскладов иной раз поражали своей выразительностью. А уж если добавить, что беседа наша проходила в комнате отдыха Эммы, куда женщина увела меня ранним утром, и освещение суровой институтской действительности перемежалось со всяческими приятными бесстыдствами, то впечатлений я набрался в немалых количествах, об их качестве же просто скромно умолчу…

Проще всего оказалось с Кривулиным. Он, как сказала Эмма, имея шесть из восьми признаков, просто боялся за своё душевное здоровье, а потому применять на практике те самые способности особо не рвался, но вот их изучению, а также систематизации полученных и ранее накопленных в институте знаний предавался с удовольствием и успехов в этом достиг немалых. Ну да, эти успехи я и по тёзкиному обучению у Сергея Юрьевича хорошо помнил. «Осторожность, постепенность и успех», — так определила подруга образ действий господина директора.

Хвалынцев же, по словам Эммы, никогда особо и не скрывал своего желания занять место директора института, а когда директором назначили Кривулина, Степан Алексеевич вёл себя так, будто состоял при Сергее Юрьевиче если и не официальным преемником, то уж правой рукой в любом случае. Почему Кривулин такое терпел, Эмма ничего определённого сказать не могла. Про Чадского сказала, что по её впечатлениям, он предпочёл бы, чтобы директором так дальше и оставался Кривулин, но Хвалынцева в его стремлениях никогда особо не окорачивал. Тут же, однако, Эмма оговорила, что впечатления такие сложились у неё не от личного общения с Чадским, такое случалось нечасто, а больше от институтских пересудов и слухов.

— То есть, получается, Хвалынцева в институте не так уж и любили? — озвучил я свой вывод из рассказанного.

— Не любили, — подтвердила Эмма. — Очень не любили. Думаю, за твоё здоровье у нас выпьют даже побольше, чем за упокой его души, — с лёгким смешком добавила она.

— А почему, кстати? — заинтересовался я.

— Ты же сам имел с ним дело, — напомнила женщина. — Там ещё тёмная история была… — она поморщилась.

— Какая? — что Эмма не горела желанием рассказывать, я, конечно, видел, но узнать всё равно хотелось.

— Да как тебе сказать… — видно было, что тема для женщины неприятная. — С сумасшествием Бежина, кузена Хвалынцева, всё как-то очень странно произошло… На Хвалынцева тогда многие косо поглядывали…

— Рассказывай, — потребовал я.

— Бежин как-то очень уж сразу с ума сошёл, — вздохнула она. — Я в душевных болезнях не очень-то понимаю, но осматривала его тогда первой, потом уже доктора из Алексеевской больницы [1] приехали, освидетельствовали его как положено. Но я в тот день с Бежиным долго говорила, он же, как и я, целительством занимался, так что о чём побеседовать, у нас с ним всегда было. Совершенно нормальный человек, ни малейших подозрений у меня тогда не возникло, а через полчаса меня вызвали его осматривать… Кошмарное зрелище было, должна сказать. Психиатры так к единому мнению о причинах такого внезапного сумасшествия и не пришли, хотя потерю рассудка единодушно признали.

— А не могло так быть, что Хвалынцев внушил кузену сумасшествие? — пришла мне в голову мысль, почти сразу переставшая казаться дикой.

— Не знаю, — с ответом Эмма несколько замялась. — Причины тогда не установили. Хотя… После Чадского и твоего тёзки я бы такое не исключала. Но там и другая странность была.

— И какая же? — как, оказывается, много можно узнать, выстроив цепочку вопросов…

— Месяца за два до того дня Хвалынцев начал жаловаться на необычное поведение кузена, — вспомнила она. — То есть не то, чтобы прямо жаловаться, он как бы случайно проговаривался, сразу начиная охать и просить, чтобы я молчала и никому ничего не говорила. И не со мной одной такое было. А я за те два месяца ничего подобного в поведении Бежина не видела. И когда с Бежиным это случилось, к Хвалынцеву у Фёдора Фёдоровича были вопросы, — это, стало быть, у бывшего директора Михайловского института.