Двуглавый. Книга вторая

…Сумасшедший дом Михайловского института устроился в усадьбе, отдельно стоявшей неподалёку от подмосковного села Косина. Глухой кирпичный забор смотрелся даже помрачнее привычных в прошлой жизни железобетонных, крашеные в чёрный цвет железные ворота только добавляли мрачности наружному облику заведения. Надолго мы у ворот не задержались, видимо, охрану предупредили заранее. Вид территории внутри столь тоскливо смотревшегося ограждения оказался тоже не шибко приятным. Пусть и было всё засажено кустами, сейчас, в марте, они и сами по себе смотрелись грустно, и отсутствие листвы делало хорошо заметными железные решётчатые заборы, которыми территория делилась на участки, крайнее, замечу, небольшие. Главное здание, крашеное серо-голубым, выглядело бы ещё прилично, если бы не характерные решётки на окнах и не всё такие же чёрные железные двери. Какие-то небольшие домики, стоявшие отдельно, тёзка рассмотреть не успел.

Прибыли мы целой делегацией в составе дворянина Елисеева, Эммы, Кривулина и Чадского, встречал нас главный врач Андрей Владимирович Дёмин, хорошо сложенный улыбчивый брюнет, очень уж похожий на доктора Менгеле [2], и главный надзиратель Ефим Васильевич Стольцев, медведеподобный гигант с грубым, но неожиданно добрым лицом. Ну прямо оба такие белые и пушистые…

Нас проводили в комнату с минимумом прочной деревянной мебели — стол, стул, табурет и кушетка с тонким ватным матрасом, туда же принесли ещё три стула и попросили недолго подождать.

Пациента Стольцев привёл и правда уже скоро. Невысокий человечек неопределённого возраста когда-то, судя по обвислым щекам, имел лишний вес, но сейчас был болезненно худ, что нередко бывает с наркоманами. Содержали Бежина в относительном порядке — волосы чистые и подстриженные, побрит, хотя не шибко аккуратно и, похоже, вчера. Одет он был в серую фланелевую пижаму, под которой виднелась не особо свежая белая полотняная рубаха, и войлочные тапки на босу ногу. Своё полное имя — Юрий Иванович Бежин — он назвать смог, пусть и не очень уверенно, но сколько ему лет, вспомнить не сумел, хотя, похоже, честно пытался.

Эмма велела Бежину снять тапочки и лечь на кушетку, выполнил он её распоряжение безропотно. Тёзка пододвинул даме стул, она уселась и взяла пациента за руку. Рука, кстати, выглядела чистой, с коротко постриженными ногтями без чёрной каймы, но вообще, сочетание чистого тела и несвежего белья смотрелось как-то подозрительно и большого доверия не внушало.

Эмме хватило с полминуты подержать руку Бежина, чтобы он погрузился в сон, после чего тёзка уселся с другой стороны кушетки и тоже взял больного за руку. Зрелище, открывшееся мне через тёзку, не радовало — организм больного был изрядно изношен и практически весь испещрён следами нездоровых изменений. Оценить возможность избавления пациента от наркотической зависимости дворянин Елисеев не мог, я подавно, да и Эмма, насколько удавалось чувствовать её через Бежина, пребывала в явном расстройстве. Тяжёлый случай, короче. Очень тяжёлый. Но подумать, будто Эмма опустит руки, мог бы лишь тот, кто её не знает. За сознание Бежина целительница взялась не сразу, начала с печени и велела тёзке ей помочь. Конечно, о полном восстановлении нормальной работы органа говорить не приходилось, очень уж там всё было запущено, но, если верить Эмме, два-три года жизни мы господину Бежину подарили. Подправила Эмма ему и сердце, добавив ещё год-другой на этом свете, и лишь затем попыталась проникнуть в сознание пациента.

Беда тут оказалась в том, что давалось ей это с большим трудом, а дворянин Елисеев особо помочь не мог, не хватало тут тёзке ни сил, ни опыта. С силами у Эммы сейчас было примерно то же самое, зато опыта у неё оказалось достаточно, чтобы быстро найти правильное решение.

— Не пытайся ничего делать с ним! — скомандовала она. — Меня поддержи!

Тёзка так и сделал — как бы встал позади Эммы, тихонько подталкивая её в глубины поражённого сознания и не давая отступать хотя бы на шаг. Тактика оказалась действенной, и уже вскоре тёзка почувствовал, что в его поддержке надобности больше нет — Эмма сумела пробиться через ненаблюдаемую им преграду. Что и как она там делала, дворянин Елисеев тоже не видел, а вместе с ним оставался в неведении и я, но оба мы чувствовали, что приходится ей нелегко.

Однако по-настоящему мы с тёзкой поняли, чего стоило Эмме работать с Бежиным, когда она закончила. Выглядела женщина, мягко говоря, не очень. Уставшая и немного даже поникшая, она минуты три просто молча сидела, приходя в себя. Похоже, понимали её состояние все, кроме спящего Бежина, потому что никто не пытался с Эммой заговорить, да и между собой говорили очень мало и вполголоса.

— Принесите одеяло укрыть больного, — когда Эмма наконец заговорила, все даже вздрогнули от неожиданности. — Спать он будет сутки, и лучше бы его в это время не трогать. Ефим Васильевич, — повернулась она к Стольцеву, — проводите нас к доктору Дёмину.

— Как прошёл осмотр? — доктор встретил нас широкой улыбкой.

— Вы колете ему морфий? — настроя на политесы у Эммы не наблюдалось.

— Да, — улыбка доктора Дёмина стала чуть поменьше, но совсем не исчезла.

— Сократите дозу на четверть, — велела Эмма. — Бежина следует перевести в одиночную палату, общение с другими больными исключить. Обращаться по-доброму. Не буянит?

— Очень редко, — в глазах доктора появилась растерянность, он, кажется, никак не мог сообразить, какое ему демонстрировать отношение к этой дамочке, столь нахально распоряжающейся в его епархии.

— Успокаивать без побоев, — Эмма продолжила командовать. — И готовьте больного к лечению морфинизма.

— Андрей Владимирович, исполняйте все рекомендации Эммы Витольдовны, — внёс ясность в происходящее Кривулин. — Это очень и очень важно, вот и Александр Андреевич не даст соврать, — Чадский сдержанно кивнул, а поскольку был он в мундире, присутствие ротмистра придавало происходящему почти официальный характер. Доктор Дёмин наконец всё это сообразил и поспешил заверить Эмму Витольдовну в том, что всё будет сделано в точности как она сказала.

— Известите меня, когда Бежин проснётся, — Эмме, похоже, было не так-то легко говорить, поэтому она опускала имена-отчества, отчего речь её воспринималась сухой и действительно, больше напоминала отдачу приказаний или, как минимум, раздачу распоряжений. — Возможно, завтра я на время его заберу.

Ого, вот даже как! Вообще, была такая договорённость, что если к Бежину вернётся рассудок, его необходимо будет допросить с соблюдением установленных законом правил, и сделать это не в сумасшедшем доме, чтобы полностью исключить даже малейшую возможность влияния со стороны дурдомовского начальства. И раз Эмма так говорит, то она, получается, уверена в том, что Бежин не сумасшедший? Или, во всяком случае, уже не сумасшедший? Но обсуждать эти подробности в присутствии Дёмина никто не собирался…

В машине на обратном пути тоже обошлось без обсуждений — умотанная Эмма просто-напросто задремала, едва устроилась на заднем диване «Волги». И лишь по возвращении в институт, когда все собрались в кабинете Кривулина, состоялось подведение итогов нашей вылазки.

— Бежин перестанет быть сумасшедшим, как только проснётся, — объявила Эмма, едва все уселись, никто даже не успел спросить первым. — Его помешательство действительно было следствием внушения извне.

— То есть всё-таки Хвалынцев? — спросил Кривулин.

— Сейчас я не могу утверждать это определённо, — ответила целительница. — И не возьмусь сказать, когда смогу, и даже смогу ли вообще. Впрочем, я надеюсь, по мере лечения морфинизма и возвращения к полноценной умственной деятельности Юрий Иванович и сам всё вспомнит. Только не спрашивайте меня, сколько времени на всё это уйдёт, я не знаю, — предвосхитила она вопрос, задать ей который был готов, наверное, каждый из присутствующих.

— Что же, — Кривулин принялся подводить итоги, — нам остаётся лишь выразить самую глубокую признательность вам, Эмма Витольдовна, за блестяще проведённый целительский сеанс.