Ефим Сегал, контуженый сержант

Ефим вспоминал, как не клеился разговор за вечерним чаем. Тесть и зять выпили по рюмке-другой «Особой московской», закусили, потом курили, приглядываясь друг к другу. А Надя всеми силами старалась наладить по-родственному непринужденную беседу. Напрасно. Надины родители ясно дали понять: зять им, осторожно говоря, не понравился. Не помогла и предшествовавшая встрече Надина письменная рекомендация. Она видела, с какой обидой воспринял это Ефим.

И вот теперь оба лежат и помалкивают.

– Я тебя предупреждала, что родители мои очень бедные, - нарушила молчание Надя.

– О чем ты, Наденька? Разве в этом дело? Я воспринят твоими родителями как инородное тело... Понимаю, не о таком зяте мечтали... Но хоть бы скрыли это как-нибудь поделикатнее, что ли.

– Возможно, ты прав. Не вполне, отчасти, — помедлив сказала Надя, - выслушай меня, может быть после этого ты будешь к ним не так строг. Жаль, что я тебе раньше не рассказала... Нищета в нашей семье много лет, она заела родителей окончательно. А у папы — золотые руки, он имел редкую профессию - раклист, знаешь, специалист по нанесению рисунка на ткани. Когда он был здоров, работал, мы ни в чем не нуждались. Но в начале тридцатых годов у него открылся давний туберкулез легких. В сорок пять лет стал инвалидом. Пенсия, тебе известно, гроши. Мама не устраивалась на работу из-за меня, чтобы я могла отлично учиться, чтобы ничто не мешало мне первенствовать. Если бы не коза да этот участок при доме, совсем пришлось бы худо. Когда меня мобилизовали на военный завод в Москву, мама устроилась швеей на фабрику. Три телогрейки в смену - три пятьдесят заработок. Каторга. Она и сейчас ее отбывает. Единственное сокровище, смысл жизни папы и мамы - я, ненаглядная доченька. В глубине души они взлелеяли надежду на мой выдающийся успех в жизни, даже на научную карьеру, на обеспеченного зятя.

– И вдруг...
– перебил Надю слушавший ее внимательно Ефим.

– Ты понимаешь... Разве можно их строго судить? Ты разбил их мечту, отнял надежду. Так им кажется. Прости их, ты добрый, умный, — она прижалась щекой к щеке мужа.

Он поцеловал ее, ощутил солоноватый привкус на губах.

– Хорошо, Наденька, - прошептал лаская, успокаивая жену.

Пробудились молодые поздно, около десяти. Над ними ярко светило солнце, из рощи доносился звонкий посвист зяблика, с крыши - воробьиное чириканье. Надышавшись за ночь соснового воздуха, чувствовали они себя отдохнувшими, бодрыми.

Родители, похоже, давно были на ногах. На квадратном столе, накрытом нарядной скатертью, весело пел свою песенку до блеска начищенный самовар, на тарелках - хлеб, колбаса, в комнате - приятный запах вареной картошки. Наталья Сергеевна выглядела много лучше вчерашнего, повязанная белой в крапинку косынкой, казалась моложе своих пятидесяти лет. Бодрее смотрел и Павел Михайлович. Видно, и они ночью о многом основательно поговорили.

– Давайте, ребята, завтракать, - просто и радушно пригласила Наталья Сергеевна.

Надя и Ефим обменялись взглядами. У Ефима потеплело на душе, словно в нее проник солнечный лучик. За завтраком сам собой завязался общий разговор, к радости Нади, Ефим шутил смешил родителей.

– Ставлю на обсуждение деловое предложение, - загадочно сказал он.

– Если деловое - давай, - выжидательно ответил Павел Михайлович.

Ефим стукнул ложечкой о граненый стакан.

– Внимание, - провозгласил шутливо, - вношу на рассмотрение почтенного собрания важный проект, - он поднял ложечку над головой, - весьма важный: предлагаю в честь законного бракосочетания Надежды Воронцовой и Ефима Сегала устроить в стенах сего уважаемого дома свадебное пиршество. Вином, яствами пиршество предусмотрительно обеспечено. За музыкой, - он указал на гитару, - и весельем, надеюсь, дело не станет... Итак, кто «за», прошу поднять руки... Принято единогласно.

На следующий день, после полудня, на свадебный пир дружно припожаловали званые гости. Было их шестеро - ближайшие родственники семьи Воронцовых. Больше не приглашали - угощения в обрез... Гостей сразу усадили за стол, небогатый, но привлекательный, аппетитный. Наталья Сергеевна постаралась: приготовила и украсила немногочисленные блюда так, что загляденье. Призывно сияли три бутылки «Особой московской». На тарелках, кроме кулинарных изделий Натальи Сергеевны, - сыр и колбаса «из Москвы».

Во главе стола восседали почему-то очень смущенные молодые. Слушали поздравления. Выпили все, как водится, по первой рюмке, по второй и по третьей - умеренно. Но из голодных желудков хмель быстро и беспрепятственно ударил в головы. Неузнаваемо вдруг помолодевший Павел Михайлович снял со стены гитару. Мастерски взяв несколько аккордов, чуть приглушенным баритоном запел: «Эх, полным-полна коробушка, есть в ней ситцы и парча...» Все дружно подхватили: «Пожалей, душа-зазнобушка молодецкого плеча...» К удивлению Ефима, тесть играл на своей краснощековской гитаре, как заправский профессионал. Но остальным гостям это, по-видимому, было не в диковинку. Под зазывную музыку, да еще после нескольких рюмок водки, ноги сами просятся в пляску. Отодвинули к стенке стол, стулья, и, кто как мог, стали весело перебирать ногами. И Ефим не выдержал: схватил свою подружку за руку, вытащил в круг и, к великому удивлению и удовольствию гостей, пошел ходить кочетом вокруг Нади, стучать дробью каблуками, выделывать штуку за штукой... Ефим Сегал лихо отплясывал русскую «барыню» под сводами русского дома. До него здесь еврейским духом и не пахло. Впрочем... не совсем так. Из позолоченной рамы иконы в углу смежной комнаты смотрела дева Мария с младенцем на руках, святая Мария и сын Божий - плоть от плоти племени Авраама. Браво отплясывая, Ефим бросил случайный взгляд на икону, приостановился, замер. На секунду ему показалось, будто его мать Рахиль Боруховна смотрит на него из окна родного дома, без порицания, без одобрения - бесплотно, как и полагается смотреть святой.

Отпускные дни в Озерках проходили быстро. Ни радостей особых, ни горестей. Районный городишко, по сути большое село, никакими достопримечательностями не блистал. Одна длиннющая улица, мощенная булыжником, носящая имя Ленина; чуть в стороне от мостовой - пески, бурьян да крапива по обочинам.

Зато природа вокруг Озерков, русская, подмосковная, скромной чарующей живописностью пленила Ефима. Часами, без устали, гуляли они с Надей то вдоль берега большого озера, то вдоль реки Оки, поднимались и спускались по крутым склонам прибрежных оврагов, купались, собирали грибы в сосновых и березовых рощах. Возвращались иногда поздним вечером, аппетитно уписывали неизменную картошку вприхлебку с козьим молоком или просто пили чай с черным хлебушком.

Надины родители внешне уважительнее и проще относились теперь к Ефиму, чем в день первого знакомства, хотя некоторая натянутость, особенно со стороны Павла Михайловича, все еще чувствовалась. Тесть ни разу не посмотрел на него прямо, не улыбнулся, чаще искоса, исподлобья облучал зятя серо-голубыми Надиными, но недобрыми глазами. Слушал он Ефима не перебивая, покачивая тяжелой головой на жилистой шее, дескать, пой, ласточка, пой, поешь ты красно, но напрасно... Куда отходчивее оказалась теща. Она вроде притерпелась к невзрачному, голоштанному зятю, всем видом своим говорила: «И откуда ты, бедолага, взялся на нашу голову разнесчастную? Да ладно уж... Судьба!»

Вот так однажды она и сказала Ефиму: «Получилось-то у вас с Надюшей куда как нескладно: хлебнуть вам беды по горло, и нам с Павлом Михайловичем, глядя на вас, горько... Что поделаешь? Видно, судьба».

И сами слова, и тон, какими были сказаны, оскорбили Ефима. Он понимал ход мыслей измотанной вечной нуждой уже немолодой женщины с больным мужем на буксире. Воспринять как благо ум зятя, его редкие душевные качества она, очевидно, не успела. К тому же, какой в них толк? Из добродетелей, и впрямь, шубу не сошьешь. И, верно, дурного помысла не имея, она ударила Ефима под самый дых. Он собрался сгоряча наговорить ей Бог знает что. Возможно, так и поступил бы, если бы теща к словам «Что поделаешь?» не добавила: «Видно, судьба». Не стоило искать особый подтекст или преднамеренную глубину в этом житейском заключении, тем более философский смысл. Тут было просто смирение пред всесильной судьбой, идти наперекор которой дело зряшное. Навалила она ей, пятидесятилетней женщине, еще одну поклажу на плечи... Ладно уж, кряхти, стони, а шагай!..

И Ефим все больше и больше веровал: на тернистом жизненном пути свел их с Надей всемогущий, ни одним гением не объясненный рок. Только, в отличие от тещи, он вкладывал в понятие «видно, судьба» не одну лишь ношу житейскую. Так в бессмертной «Аппассионате» Бетховена рок бросает человека в бурный водоворот бытия. Но человек борется из последних сил и побеждает: к сильным и упорным судьба милостива.

Глава пятая

Как и следовало ожидать, Савва Козырь слова своего не сдержал. Едва Ефим появился на пороге его кабинета, он с фальшивой досадой запричитал: