Экс на миллион

Переговоры в кирпичном доме на самой Стрелке проходили, как принято писать в газетах, «в теплой и дружественной обстановке». Бокалы звенели. Раздурачившиеся савраски то и дело принимались петь наш гимн «Бабушка», предоставив мне уговаривать спиртового короля России нарушить Устав яхт-клуба, ратовавшего за упорядочение движения на водном пространстве Москвы.

— Ты пойми, тезка, — уговаривал я Шустова, — правила для того и существуют, чтоб их нарушать.

Василий Николаевич посмеивался и попивал чаек. Он хоть и торговал алкашкой, но сам ею не злоупотреблял. Как ни странно, вся семья Шустовых больше налегала не на дегустацию своей продукции, а на спорт. Старший брат, Сергей, был чемпионом по академической гребле 1892 года. Мой собеседник — трехкратный серебряный призер России по конькам. И очень азартный. На то и был расчет.

— Сколько можно выжать из ваших лодок?

— Быстрота хода? — задумался Шустов. — Верст до двенадцати[1].

— Вот! Если мы с тобой, Василь Николаич, не договоримся, придется нам, как планировали изначально, нанимать тихоходы Крынкина. А это, как сам понимаешь, совсем не тот коленкор.

Катера Крынкина, хозяина панорамного ресторана на Воробьевых горах, ежедневно в навигацию ходили от Болотной площади до пристани напротив Лужников. Когда я предложил савраскам организовать гонки по воде и мы добрались до стоянки водного такси, моему разочарованию не было предела. Ну какие, нафиг, гонки на мини речных трамвайчиках под парусиновой крышей? Ни нужной скорости, ни понимания в глазах капитанов. И тут Бодрый, в миру — Сашка Беленцов, увлекавшийся конькобежным спортом до знакомства с Робким, вспомнил про Шустова, с которым неоднократно тренировался.

— Конечно, если мы не договоримся, — блефовал я на полную катушку, — придется вернуться к варианту с Крынкиным. Уж он-то мимо такой идеи не пролетит. Реклама!

— Это — да! Степан Васильевич своего не упустит, — согласился со мной Шустов и внезапно сдался. — Эх, с вами не видать мне звания Командора клуба! Семь бед — один ответ, рискнем! Но за штурвал я вас не пущу!

— И в мыслях не было! Только на борт!

Какой там штурвал?! Знал бы Василий Николаевич про наши похождения за прошедшие три дня, он бы и разговаривать со мной не стал. В первый день по выходу из «крытки» местного значения (меня таинственным образом, сиречь за немалую взятку, отпустили вместе с золотой молодежью), мы проспали до вечера в шикарной квартире Робкого, на Тверской, а потом начали «забег бесчинств», вчерне согласовав его программу и единогласно избрав меня Командором, а прославленного гусара-поэта святым покровителем.

Сперва отправились ужинать в «Прагу», оккупировав большую угловую террасу на третьем этаже, еще не накрытую известным всей Москве куполом, но уже усеянную колоннами. Савраски порывались затеять свои обычные игры, но я был неумолим.

— Рано! — охлаждал их пыл Командор в моем лице.

Но потом сжалился. У монументального ресторанного швейцара, облачённого в сияющую золотом пелерину и треуголку с перьями, были приобретены американские предохранители из рыбьего пузыря, специально для мужчин (по 2,5 ? за штуку). Их наполняли шампанским и метали с террасы на Арбатскую площадь, норовя зацепить городового. Тот заливался в свой свисток и грозил нам кулаком. Водные бомбы взрывались, приводя саврасок в неимоверный восторг. Чтобы городовой не лопнул от злости, в перерывах между полетами надутых презервативов на мостовую сыпались золотые червонцы.

— Это революция! — вопил Робкий и все порывался поведать мне, как он пытался год назад примкнуть к группе эсеров-подпольщиков.

«Куражьтесь, куражьтесь, великовозрастные детишки! То ли еще будет!» — веселился я в душе, энергично накачиваясь елисеевской мадерой.

Вечер, вернее, глубокую ночь, мы завершили в «Комаровке», в извозчичьей чайной у Петровских ворот, где торговали из-под полы не «монополькой», а гамыркой, то есть разведенным спиртом. Его и подавали в липких пузатых чайниках. Махорочный дым, матерная брань, вонь от смазанных сапог лихачей, скрип механического оркестриона — и эстетствующие начинающие литераторы, разглагольствующие о новых культурных тенденциях. Я притащил туда своих саврасок «для контраста». После ухи на шампанском, филе нике с крокетами, судака бордлез, пом демеранш в фешенебельной «Праге» жареные в раскаленном фритюре пирожки размером с мизинчик под разбадяженную спиртяшку — самое то. Молодежь прониклась и клятвенно пообещала продолжить традицию.

Вопрос был лишь в том, вспомнит ли кто-нибудь о своем обещании после того, как мы надрались в зюзю? Ведь мы так и не смогли сообразить, когда очнулись далеко после полудня, откуда в квартире Робкого оказалось столько неизвестно откуда взявшейся мебели? Ею были заставлены все комнаты. И многие предметы уже были использованы по прямому назначению.

— Наверное, мы решили, что нам не хватает спальных мест? — предположил Робкий, с недоумением разглядывая счета из мебельного магазина.

— Тебя как звать, Робкий?

— Ростислав я. Мудров. Я с Оки в Москву приехал, — зачем-то уточнил этот Митрофанушка, не оправдавший посыла, заложенного в фамильное прозвание.

— Чем папаша занимается?

— Купец 2-й гильдии. Торгует всем понемногу.

— Ну, тогда считай, что ты приобрел торговые образцы для расширения семейного бизнеса. Черт с ними, с мебелями. У тебя карты есть?

— Конечно.

— В соседней комнате спит парочка самых слабых. Их потребно наказать. Сделаем так…

… Бодрый, он же Беленцов, открыл глаза, но вокруг была кромешная тьма. Разбудили его, как ни странно, громкие голоса картежников, с азартом резавшихся в преферанс.

— Семь пик! — раздалось чуть ли не над ухом юнца.

— Кто не вистует, тот не пьет шампанского. Вист!

Саша узнал этот голос. Командор! Его хрипотцу ни с чем не спутать.

«Но почему я ничего не вижу? Как можно играть в карты в такой темени?»

Бодрый почувствовал, как по телу побежали мурашки.

— Ааааа! — завопил он что есть мочи.

— Ты чего орешь? — спросил я строго. — Не видишь, что ли, у нас игра! На интерес, а не на щелбаны.

— В том-то и дело! — попытался объяснить Беленцов рыдающим шёпотом. — Я действительно ничего не вижу. Я ослеп!!!

— Робкий! Открой шторы. Этот многомудрый гимназист так ничего и не понял.

Солнечный свет ворвался в комнату внезапно, заставив Бодрого зажмурить глаза. Осторожно приоткрыл один, следом второй. Рядом с кроватью стояли его собутыльники и весело скалились.

— С вами программа «Розыгрыш»! — громко сообщил я честной компании.

… Утро следующего дня началось с очередной проделки. Далеко не такой безобидной, как накануне. Разбудил меня бледный и трясущийся Беленцов.

— Отстань, противный, дай поспать!

— Там! Там…

— Отвянь!

— Там белый медведь!

— Что?! — я взлетел над кроватью, поняв, что прошедшая ночь не запечатлелась в памяти даже урывками. — Решили меня разыграть? Это привилегия Командора, смею напомнить.

— Никто вас, уважаемый Василий Петрович, не разыгрывает. Сами полюбопытствуйте. Только осторожно.

Посмотрел. Ужаснулся. В соседней комнате картина как с конфетной обертки «Мишка на Севере». Медведь спал, уткнув черный нос в мохнатые лапы. Рядом валялись пустые бутылки из-под венского лагера от хамовнического завода. Противно воняло зверем и кислым духом пивных дрожжей.

Что-то забрезжило в гудящей голове. Я сделал полшага в комнату и осторожно подхватил с пола целую бутылку. Ретировался, притворив створки. Открыл. Выдул бутылку в три присеста.

— У нас двоих не хватает, — трагическим шепотом сообщил мне Бодрый, которому бодрости, как и смелости, не хватало как манны небесной.

— Робкий?

— На месте, а также…

Закончив с перечислением найденных в квартире, он с надеждой уставился на меня.

— То есть отсутствуют Петя и Семен? — я почесал щеку. — И что тут такого?