Эта тьма и есть свет

Впереди маячит второй пост. Стражники переговариваются, на меня, как водится, не обращают внимания, но тут один начинает кашлять, и другой отворачивается — глядит, как я торопливо иду вперед, окликает.

Сейчас начнется.

— Имя!

— Шайнара, — отвечаю торопливо и скромно, — Шайни, если по-простому.

— Шайни? — стражник хохочет. — Светлячок, значит. Иди сюда, не обижу.

Иду — Роуни гордился бы мной теперь.

— Оставь девчонку в покое, весь день торчим тут, хочу домой, — ворчит второй стражник.

— На, держи конфету, — первый достает из кармана настоящий леденец. Желтоватый, чуть пригоревший, как часто бывает у последышей.

Протягиваю руку, но хватать не спешу.

— Не бойся ты, — стражник улыбается. — У меня дочка, как ты, такого же возраста.

Киваю и забираю леденец. Малышам будет угощенье на вечер.

Вижу, как улыбается стражник, вытирая рукавом пот со лба. Торчать им здесь до сумерек, а пекло такое, что и без доспеха едва выдержишь.

— Хотите, я принесу вам воды? — спрашиваю.

— Воды? — усмехается щедрый, а его напарник ворчит, что остроухие травят воду. — Ну, принеси воды, поставлю за тебя свечку на Площади.

От его слов сразу тепло и холодно. Тепло из-за того, что согласился принять помощь элвен, остроухой. Холодно, потому что на Площади две луны назад была кровавая резня.

— Эй, Шайни, прости! — говорит торопливо, будто только догадался. Может, действительно забыл? О вязанках хвороста, который пришлось тащить на площадь, потому что тела запретили уносить прочь? О запахе гари, пропитавшем воздух? О криках женщин и мужчин, которые стояли поодаль и следили за пламенем? О плаче детей, оставшихся сиротами? О моем плаче? — Прости!

Убегаю прочь, а он всё твердит своё: «Прости! Прости!». Сворачиваю за угол, заползаю в угол и дышу, чтобы унять жар. Становится стыдно — Роуни укорил бы меня непременно. Встаю и отправляюсь искать воды. В такой жаркий час её, должно быть, забирают бочками из городских родников. С собой у меня фляжка из бересты — пустая, за целый день на рыбных рядах пришлось выпить всю воду.

Бегу к роднику, первым делом — умываюсь, смывая вязкий животный запах. Последыши никогда не следят, чтобы от них не пахло, но элвен такие ошибки непростительны. Укрыться в переулке куда проще, если собака не может взять след.

Наполняю фляжку и бегу назад. Солнце давно перевалило зенит, теперь печет не так страшно, как перед обедом, но смотреть вдаль все равно тяжело. Бегу, пока хватает дыхания, потом прыгаю в уголок, возвращаю равновесие и бегу дальше. Так до тех пор, пока не нахожу пост.

Они там, оба.

Один с перерезанным горлом. В другом — стрела.

Подхожу ближе, зажав рот ладошкой, чувствую, что к щекам покатились слезы. Тот, что был щедрым и отдал конфету, умер с таким выражением на лице, будто не успел родиться. Другой смотрит обреченно.

Подхожу ближе, закрываю глаза.

— Вон она! Вон! Лови стерву! Вон!

Слышу вопли за спиной, но бежать уже нет сил — все ушли на то, чтобы добраться сюда. Бросаю фляжку, пытаюсь прыгнуть на стену, но на голодный желудок не больно-то выходит. Падаю, пытаюсь снова залезть, а эти кричат за спиной, да еще истошно вопит какая-то баба.

— Хватай тварь! Гляди, совсем мелкая! Собаку спусти! Собаку!

Теперь не уйти. Хватаю котомку с рыбьей головой и кидаю в собачью морду. Пес воет от боли, отвлекается на тухлый мясной запах, но я уже знаю — это не спасет. Нужно сбежать, раствориться в воздухе, но элвен такого не могут. Те — в Башнях — могут, как говорит Роуни. Жаль его, расстроится, когда я не объявлюсь на вечернем сходе. Дети не получат свой леденец.

Опускаю руки и гляжу в глаза собаке, а та разоряется. Чувствую вонь из пасти, слышу, как шуршит металл оружия гвардейцев. Эти долго разбираться не станут — прикончат на месте.

— Стойте! Стоять, кому сказано!

Голос громкий, Роуни называл такой «зычным», хоть я до сих пор не разобралась, что это означает. Один из гвардейцев идёт прямо ко мне, без оружия в руках, оттаскивает пса и садится напротив.

— Ты убила стражников?

Мотаю головой.

— Зачем пришла сюда?

Достаю из кармана леденец. Голос у гвардейца такой, что хочется рассказать ему обо всем на свете. Бывало, старейшина Йорми говорил так. Он умер на Площади вместе с остальными.

— Леденец? Откупиться хочешь? — смеется.

— Он дал мне леденец, — показываю на стражника, на того, что щедрый. — Дал леденец, сказал, я как его дочка. Я ему говорю, воды принести? Он согласился. Я убежала, потому что тот, другой, начал говорить, что я потравлю воду. Нашла родник, вон, фляжка, видите? Видите?

Сердце колотится, дышать все тяжелей. Смотрю на гвардейца, а у него под глазами синяки. Такие, что похож на мертвяка. У последышей так бывает, если они долго работают. Элвен не устают, они либо живы, либо мертвы — так говорят старейшины.

— Ты хотела принести им воды? — вроде бы удивлен.

Киваю.

— Вы совсем ума лишились, идиоты? Девчонка принесла им воды! Одному перерезали глотку, другого застрелили из лука. Видит кто-нибудь у нее лук? Видит кто-нибудь нож? Могла бы она подпрыгнуть и прирезать этого здоровяка?

Гвардеец бушует, огрызается на остальных, точно их пес меня облаивал. Гляжу, широко раскрыв глаза, и не верю, что гвардеец даже конфету оставил.

— Беги отсюда, малышка, пока тебя не обвинили в убийстве наследника, — машет мне в сторону. — И фляжку свою не забудь. А этих идиотов я научу, чтоб не думали на детей. Давай-давай, чего замерла? Беги!

Ноги сами несут прочь, но я оглядываюсь и машу ему рукой. Чтоб хоть как-то отблагодарить.

Чудной день: два раза последыши спасли. Жаль только, котомка с украденной головой осталась валяться возле собаки. Подойти назад боязно, ну как опять накинутся со своими криками. Убегаю через короткий путь к гетто. Здесь стражники вовсе не смотрят, кто проходит внутрь. Выпускать будут только утром. Женщин, детей — больше никого. Говорят, приказ Его Величества. С тех пор, как мужчин заперли внутри, стало проще искать еду. Прежде набрасывались сразу, не думая. Дважды чуть не зарубили мечом. Теперь полегче. Тяжело только если наткнешься на труп — там всегда толпа гвардейцев. Ищут бунтовщиков.

— Шайни! — это Роуни, встречает возле двери лачуги. Внутри весь клан, вся маленькая община, все, кто остался в живых после Площади.

— Я принесла вам конфету, — говорю, протягивая липкое сокровище.

Пять пар рук тянутся ко мне — пять сирот.

Роуни, я, да еще пять малышей — вся наша община. Приди кто спрашивать, как выживаем, Роуни пожмет плечами, а я вздохну.

— Не получилось с рыбными рядами? — спрашивает Роуни.

Я рассказываю ему чудесную историю, которая приключилась днем.