Эта тьма и есть свет

— Вот, значит, где ты сегодня побывала, — он улыбается. — Последыши тебя спасли, потом схватили, а потом снова спасли. И как ты на это смотришь?

Не понимаю, о чем толкует Роуни. Потом догадываюсь, что это он так спрашивает, о чем я думаю после всего. Роуни учит меня говорить красиво, так, чтобы было видно, что я — элвен, а не дурацкий болванчик, способный только поклоняться Башням.

Башни — зло, от них все беды, так он говорит. Прежде было время, когда Башни еще не построили. Это было давно, еще раньше, чем время, когда пришли последыши. Роуни говорит, даже раньше, чем элвен попали в Терцию, хотя я не верю. Он рассказывает про Океан, что там много воды, и можно плыть много дней, но не увидеть ничего, кроме воды. Я думаю, он нарочно придумывает эту небылицу, но пока не могу взять в толк, для чего. Раньше он рассказывал мне так о детях, о том, откуда они берутся, но потом, когда выяснилась правда, я поняла, для чего он врал. Наверняка, с океаном также.

Пока мои мысли заняты Башнями, я хмурюсь, а Роуни всегда это подмечает:

— О чем задумалась, кроха?

— Рыбная голова там осталась, — отвечаю, — как теперь быть?

— Ничего, кроха, я разберусь, — улыбается и уходит.

И я не знаю, куда. Один раз взялась преследовать его, но он так ловко укрылся в трущобах для бедняков, что я почти заблудилась.

В гетто легко заблудиться. Верхний город совсем другой, там улочки, переулки, площади — всё честь по чести, захочешь — не заблудишься. В гетто свалены в кучу лачуги, так что не знаешь, простоит она день или два. Роуни говорит, это из-за того, что элвен готовятся бежать. Когда я спрашиваю, куда, он хмурится.

— Можно я лягу спать пораньше? — спрашиваю, хотя знаю, что он откажет.

— Придется следить за младшими, Шайни, — хмурится. — Посиди с ними до заката, а там я вернусь, и ляжешь.

Тело измучено, но я киваю, потому что знаю, что Роуни тоже тяжело. Он уходит, и я вожусь с малышней, развлекая их сказками, а они по очереди облизывают сладость. Я тоже пробую разок — заслужила. Конфета сладкая, вся из сахара, и после нее во рту еще долго кислость. Закрываю глаза, представляя, что мне достался весь леденец, а когда открываю — Роуни уже вернулся. В руках у него лепешки и кусок ветчины. Лицо застывшее, будто увидел призрака, видно красное пятно — к утру расползется синяк.

— Куда вы уходите? — спрашиваю, хоть знаю, что не ответит.

— Ты еще совсем малышка, Шайни, будешь постарше — расскажу.

Меня гложет любопытство, но к горлу подкатывает ледяная волна, и я чувствую, что совсем не хочу становиться старше. Не хочу знать, куда уходит старейшина, чтоб раздобыть нам еды.

Мы греем воду, разливаем травяной чай по кружкам и разламываем лепешки. Они пахнут изумительно, я жую с наслаждением, облизывая крошки с губ. Самая вкусная еда — та, которую приносит Роуни. Он возвращается черней тучи, но приносит таких вкусных блюд, что, я уверена, не подают даже Его Величеству.

— Попробуй завтра снова, Шайни, — просит Роуни. К еде он даже не притронулся. Ложится к себе в гамак и прикрывает лицо обрезом ткани.

— Я попробую, — обещаю ему, хоть знаю, что моя еда и вполовину не будет такой же вкусной, как его.

Ночью мы тихо спим. Пару раз я просыпаюсь и слушаю, как ровно дышит во сне Роуни, как топают за дверцей лачуги стражники гетто. Перед рассветом начинает петь залетный соловей — я просыпаюсь от его трелей.

— Побегу туда же, — целую по очереди малышей, пока они сонно трут глаза, и выбегаю из лачуги. Прежде, до Площади, у нас бывал завтрак. Роуни тогда занимался переписью писем, помогал другим элвен связаться с родственниками в гетто за Океаном. Я следила за тем, как он водит пером по пергаменту, и меня охватывал трепет. Из неровных черточек рождалась вязь, которую Роуни понимал, но — чудо! — понимали другие тоже. Я так хотела научиться читать, что Роуни взялся учить меня, и мы даже продвинулись до слогов, а потом началась Площадь. Восстание, встреча с ополчением, гвардейцы… Хуже всего были гвардейцы. Ополчены, объяснял мне Роуни, ничего толком не умели. Махали своими железяками, пока элвен расстреливали их со стен. Гвардейцы были другими: обученные воины. Я пряталась в лачуге два дня подряд, вместе с малышами, а где был Роуни — я не знаю.

Ноги несут назад, к посту, где вчера встретился добрый стражник. Хочу поглядеть, кем его заменили.

Там пусто.

Бегу дальше, к внутренним воротам в Город, и натыкаюсь на патруль гвардейцев. Вижу знакомое лицо — мой вчерашний спаситель. Почти сталкиваюсь с ним, а потом отступаю и замираю. Ни то от страха, ни то от ожидания.

— Эй, малышка, снова ты! — гвардеец улыбается. Доспех у него начищен, рукоять меча истерта. Роуни научил смотреть туда и угадывать, сколько лет меч был в ходу. По гвардейцу кажется, что он в бою всю свою жизнь.

— Я на рынок, — слова вылетают прежде, чем я успеваю поостеречься.

— У тебя есть деньги? — удивляется гвардеец.

Прячу глаза, утыкаюсь взглядом в песок переулка.

— На, лови, малышка, купи еды, — говорит гвардеец и бросает монету.

Я хватаю и не могу поверить своему счастью. Серебряшка! Можно неделю покупать рыбные головы и варить суп с ароматной капустой. Улыбаюсь, а он, видно, по улыбке понимает, как обрадовал меня.

— Смотри, малышка, веди себя хорошо, — гвардеец улыбается, его патруль идет дальше, пропуская меня. Я слышу, как одобрительно шепчутся солдаты за моей спиной: «Глаза добрые, видел? Красавица будет!». Бегу еще быстрей, пряча монету за щекой, и врываюсь в рыбные ряды, точно нож в мясо. Ловко, быстро, добегаю до лавочника, у которого вчера была самая свежая рыба, и протягиваю серебряшку.

— Семь голов! — слышу свой радостный звонкий голос, и на душе легче. Будто вчера не видела, как лежал мертвый стражник. Тот, что щедрый.

— Ох, погляди, глазастик принес деньги, — лавочник смеется, — вчера все выглядывала, выглядывала, а теперь за добычей пришла? На, держи, вот семь штук, как просишь. На рассвете разделал, сама проверь.

Принюхиваюсь к рыбе — лавочник не обманывает.

— Заверну тебе в бумагу, так не унесешь, — опять слышно его смех, теперь из-под прилавка. Там он достает отрез старой бумаги и бечевку. Перевязывает мое богатство и протягивает.

Бегу сломя голову назад, и тут понимаю, что за семь дней головы могут протухнуть! Надо было купить одну только, а завтра вернуться снова. От досады на глаза наворачиваются слезы. Растяпа! Возвращать головы теперь без толку: что куплено, обратно не отдают. Бегу дальше, но перед гетто меня останавливает чья-то рука. Выхватывает из воздуха, точно по волшебству.

— Малышка, опять ты? — удивляется гвардеец. — Точно судьба с тобой сводит. Постой вдалеке, дальше хода нет.

Я замираю и оглядываюсь. От слез тяжело, укладываю сверток на землю, протираю глаза. Вижу впереди дым, сажу и столбы пламени. Гетто полыхает.

— Что же они делают, ублюдки, — шепчет гвардеец, а мне все слышно. — Разве можно так с детьми?

За воротами гетто лачуга, пять малышей — им еще не раздали имен — и старейшина Роуни, который вчера накормил вкусными лепешками. Я обещала ему постараться наутро, и теперь у меня целая охапка добычи, только кому она нужна.

— Шайни! Шайнара! — слышу крик. Знакомый, хоть мысли путаются. Оборачиваюсь, вижу рядом с собой Морохира. Он из тех элвен, что пришли из-за Океана минувшей весной. Морохир бледен, вижу, как трясутся его руки. — Шайни, где Роуни?

— Старейшина? — переспрашиваю, хоть понять не могу, для чего.

Он кивает, а я вытягиваю руку в сторону пламени.

Морохир медленно садится на землю. Я вижу, что на нем дорогая одежда. Прежде, когда он заходил в гетто, он был весь в обносках, а теперь выглядит точно вельможа из замка.

— Кто это сделал? — спрашивает, ни то у меня, ни то у гвардейца.

— Как теперь понять? — говорит гвардеец, ни то мне, ни то Морохиру.

Втроем мы стоим перед горящим гетто, и мне кажется, что у них обоих тоже текут слезы. Рыбьи головы в свертке валяются возле моих ног.