Лихославль — это город полей,И лесов, и снегов, и дождей.Лихославль — это пригород льна,За которым большая страна.Лихославль — это в древнюю ТверьПотаенно открытая дверь.Отмахнись от пчелы и войди.Там увидишь, что все — впереди.Лихославль — это город такой,Не забывший о славе лихой,Но живущий средь тысячи славЛихославль, Лихославль, Лихослав…Он у танкера есть на борту.Он светильники шлет в темноту.Я люблю эту землю свою,У которой всегда на краю.Потому что тоскую по нейСреди множества улиц и дней,Потому что я свой человекТам, где в озеро падает снег,Где колодезный кличет журавль:Лихославль, Лихославль, Лихославль!1979
«Большой зимы строительный каркас…»
Большой зимы строительный каркас.Как церковь, блещет башен арматура.И плотный снег лежит, слегка лучась…Что Марианна делает сейчас?Она ведь не абстрактная фигура.Когда она по улице идет,К ней, точно хлопья, взгляды прилипают.Я понимаю их косой полетИ как летят они, как отлетают.Она неслышно вышла за порог,На белый мох ступает под ветвями.Летит как вздох от губ ее парок.Я не могу поймать его губами.Куда идет она? Не все ль равно…Она идет по свету — вот в чем дело!На дерево взглянула — и оноУже не выглядит осиротело.Сквозь чад, сквозь городское бытиеЕе ведет поющая тропинка.И бриллиантик в перстне у нееКак на ветру застывшая слезинка.Вдруг останавливается. Глядит:Висят сосульки трубами органа.И, улыбнувшись мельком, вновь спешит.А здесь каркасы, тонкие на вид.Сквозь арматуру даль полей летит…Куда идет сегодня Марианна?1979
«Окно с обнаженной натурой…»
Окно с обнаженной натуройВозникло. Я деревом сталИ залюбовался фигурой,Как будто на век опоздал.Ключицы и груди гляделиВнимательно в сумрак седой.Но вдруг отреченьем моделиДохнуло от девушки той.Свою ощущая свободу,Красивый такой человек,Как в зеркало, смотрит в природу,В деревья,КарнизыИ снег…Но в тайном ее направленьеПод маленький шелест пургиВ недальнем уже отдаленьеПослышались чьи-то шаги.И я, отмахнувшись от строчек,Что складывались в этот час,Скатал белоснежный комочекИ бросил в окно.Свет погас.И я не познал, в чем тут дело,Что в это мгновение чту,Какая ревнивость велелаОт глаз утаить красоту.И, хлопьями, как похвалами,Осыпанный, шел я домой,И девственный снег над домамиВитал, как над улицей той.Я шел по дороге туманнойИ думал светло перед сномО девушке о первозданнойЗа венецианским стеклом.1979
«Да, вот такие же, как ты…»
Да, вот такие же, как ты,Мне не дали добредить в юности,Все выпрямляя до чертыИ округляя до округлости.Вы закругляетесь теперь,Но что мне делать с той сиреневойОрдой, ломившеюся в дверь, —А я захлопывал переднюю.Стремясь себя в проулки вытеснить,Поскольку был не чем иным,Как клеветою на действительность.Все выдержал, любовь любя.Но — хоть скажи в свой час шагреневый:«Я выкорчевал тебя,Исчадье ада, — куст сиреневый».1979
Пицунда
Простая
добытая строчка,Упавшая на берегу,Терзала меня в одиночку:Ищу, а найти не могу.Глазастые камни моргалиНа вытянутом берегу.Дельфины уже помогали,А я все найти не могу.Искал и искал эту строчкуИ в море, и на берегу.Но время поставило точку —Я жить без тебя не могу.1979
«Если была у меня любовь…»
Если была у меня любовь,То это ты, Москва.Рифму старинную вновь и вновьМне говорят слова.Если была у меня тоска,То по одной тебе,Время единственное — Москва,Сердце, судьба в судьбе.Если когда-нибудь я умруТак, что меня сотрутВместе с фамилией, как муру,Чьи-то стихи и труд,Ты моим именем будешь, мыВсе уместимся в нем,Все наши нежности и умыС холодом и огнем.1979
Сюжет (Поэма)
Вот вам конспект лирической поэмы.Песочек, отмель возле глубины.Любовь к искусству… Остальные темыиз отдаленья к ней подключены.Пока бродил я в поисках сюжета,не зная, как мне бытьс моей душой,которая была со мной и где-тои все еще хотела стать большой,растаяла зима, а это лето…Оно горело. И паленым пахлои в доме, и на улице любой,как с отдаленных торфоразработок.Все колыхалось: люди и дома.Припоминалась лютая зима.Я думал о Каире. Магаданпереместился в полушарьях мозгатуда куда-то… За меридианжары… Слепила южная известка,как снег… Мороз, как солнце, обжигал.Мне это всетем лучше представлялось,что не был я ни там, ни там.Хотел,да как-то все никак не удавалось.Так горячился я и холодел(а почему, скажу об этом ниже),что из Москвы никак не уезжалось.Жара была в разгаре.Пух летел,как мухи белые.Короче, яжил в отпуске меж севером и югоми оба полюса носил в себе.Художник был по складу общим другом.И, в общем, жил вначале так себе.Тот переулок назывался Вспольным.Он к Патриаршим вяло вел прудам.И о художнике я вяло вспомнил,поскольку жил художник где-то там.Я думал: как бы он изобразилпустую улицу, дрожащий воздух,больших домов коротенькие тении тротуар, снимавший отпечаткис мужских подошв и дамских каблуков?Или закат в невиданном Каире,что отразился на твоем письмео переходе синего в лиловый,а дальше в красный, с выходом в полнеба,напоминавший о Сахара-сити,где чуть пониже зарева стояли;о пальмах и о бомбах, о домах…В сорок четвертом, помнится, годумы в Исторической библиотекес ним познакомились у картотеки.Потом здоровались. Но на ходу.Когда же рядом заняли места,он, что-то полистав, заметил хмуро,что передвижники — литература,а живопись — «Явление Христа».Тогда нам было по шестнадцать лет.Мы занимались в юношеском зале.Совсем не то, что на дом задавали,читали и художник, и поэт,скрывавшие от мира гениальностьи двойки — от усталых матерей.Меж тем как вьюги жесткая реальностьнас поджидала около дверей.Кудрявый, с дымно-серыми глазами,как бы размазанными под бровямиили заплаканными, но без слез,худой, как все мы, небольшого роста,держался он с самим собой непростои тем в глазах моих невольно рос.Его молниеносные движеньякому-то наносили пораженья,когда он перелистывал альбом,мерцавший тусклым лаком литографий,или с лицом — грустнее эпитафий,окаменев, склонялся над столом.В его обличье судорожном что-тодышало жаждою переворота,и пересмотра, и крутых реформв искусстве, что томами громоздилосьперед его глазами, гнев и милостьв них вызывая… А зима дымилась,снег выдавая нам без всяких норм.По Красной площади гуляла вьюга.Деревья в Александровском садупоскрипывали… Снег хрустел упруго…В сорок четвертом, помнится, году.Какая все же дикая жара!Пух тополиный лепится повсюду,как дух нечистый, но довольно белый.Струится в рельсах, виснет на кустах —влетает в окна, словно мошкара.Подобен куст распоротой подушке.Движенье воздуха — и пух летит.А запах, схожий с запахом пожара,его почти уподобляет пеплу…И чей-то возглас:— Ты мне послан Богом!Художник был по складу общим другом.И, в общем, жил вначале так себе.Но двадцать лет назад онпрозвучал,понравился, и не без потасовки,как провозвестник антилакировки,но, говорят, в дальнейшей обстановкеслегка поправился. И замолчал.Мне неприятно это говорить.Как будто осуждать или корить.Я не судья соседнему искусству.Я не тянулся к этому искусу:чернить кого-то, чтоб себя белить.Иль утверждать, что, до заказов лаком,он не молчал, а запасался лаком.Но те портреты передовиков…Нет, лучше вновь сожги себя на том,чем ты действительно живешь и дышишь,о чем в уме мучительно ты пишешь,еще не в праве стать перед холстом.Чужой талант, прости, прости меня,но знаю я: в сумятице безмернойбожественная дивная мазнярождает тело красоты бессмертной.Я знал, что без него не обойдусь,а почему, хотя и знал, не ведал.«Ты послан небом! Я тебя боюсь.Я думал о тебе. Уже обедал?»Он думал обо мне… Забавно это,как совпадает… нечто, иногда…— Да вот шатаюсь в поисках сюжета…— Нет аппетита? Это не беда.Что смотришь? Побелели, поределивсе эти кудри, честь главы моей?Ты должен мне помочь. — Мы рядим сели.Мы не сидели рядом столько дней.Мы не сидели рядом столько лет.Но все же что-то знали друг о друге.Жару пронзил короткий посвист вьюги.Гром прогремел за посвистом вослед…Поежась, он спросил меня: — Сюжет?Ты шутишь или нет?— Какие шутки! —Я отвечал.— А я вторые суткивот тут сижу с утра и дотемна.Все жду, когда покажется она.— А по ночам что делаешь? — Не сплю.Писатель ждет уж рифмы? Да! Люблю.Минуло славное десятилетье,на душу населения мильоныпроцентов стали или чугунапонарастали.Я же — весь в дубленках,кримпленах, замшах и магнитофонах —все так же нищ душой, гол как сокол,поскольку нет мне моего проценталюбви… — Ты слабо шутишь… — Не шучу.Ты мне ниспослан. Как во сне дурном,который может оказаться в руку. —Он замолчал, прислушиваясь к звуку:троллейбус шиной бил, как метроном.— Так в чем же должен я тебе помочь?— Вернуть Марию, он ответил тихо. —Вернуть Марию… Десять лет назадона ушла в какую-то пустыню.Вернуть Марию… Что за тишина!Молчал бульвар, безлюдный от жары.Молчала тень деревьев над скамейкой.Молчали даже крики детворы,игравшей на песке с садовой лейкой.Беззвучно за оградой прошуршалтроллейбус… — Тысячу сюжетов!.. —ворвалось в уши. — Знаю, вас, поэтов.Ведь маешься? Читай, что написал.Я разовью. Ну что там у тебя?То ль он хотел вниманьем удружить,то ли, расчувствовав, расположить…Я прочитал написанное выше,кончая строчкой «я тебя боюсь».— Ты пишешь обо мне? —Я промолчал.— Да нет. Не знаю…О себе… О ком-то…Или о чем-то. Скажем, о погоде!..Он рассмеялся. И, демонстративнопонюхав воздух, пальцем покачал:— Паленым пахнет! Жаль — другое время.Какой подтекст бездарно пропадает!Ну а Каир при чем?— Я сам считаю,что ни при чем. Но если друг родной,тем более она, там годы тратит… —Так я и помянул его: мол, хватит.Трать время на меня или со мной.— Я рад. Эгоистические нотки!Сближение с действительностью. Ноне выпьем ли пока по рюмке водки,а там продолжим общее кино?Не отрешайся. И — не имитируй!Пошли ко мне. — И мы пошли к нему.Он был подавлен собственной квартирой.Холсты один стояли к одному.Одна к другой старинные картинывисели на торжественных крюках.Бессмертностью тончайшей паутинысквозило время в лицах и руках…(Закатов, зорь божественные штампы.От смены их не я один устал.Бессонница и у чуть теплой лампы,и у подушек, и у одеял.Поскрипывает пол и спинка стула.Глядят портреты, не смыкая глаз.Когда б сейчас в глаза ты мне взглянула,то как об угли б, верно, обожглась.Но ты не взглянешь, не придешь сюдани завтра, ни сегодня. Никогда.)— Силен метраж? И знаешь, я один.Была… одна… Я еле откупился.Одной из лучших, может быть, картин.И то, я думаю, поторопился.Давай не будем больше об искусстве?— Мы об искусстве и не говорим…— Нет! Говорим! Все время. Не без грусти,давай, не выпив первой, повторим. —Он прошептал:— Ведь первым ты заметил,что у Марии не лицо, а лик.Поможешь мне? — Я снова не ответил.— Я знаю, где живет она, старик!Она вернулась. Год назад. Не важно,одна ли, с кем-то. Это чепуха…А важно то, что действовать отважноуж не могу. А ведь умел, ха-ха!А помнишь, как орали мы на льдув сорок четвертом, кажется, году:«Я к ветру в выученики пойду,я у деревьев попрошу подсказки,пусть мне расскажет ночь, хоть на ходу,откуда брать единственные краски!..»?Ты сочинил. Там дальше было…— Стоп!В чем должен я помочь тебе? Яснее.Мы все же в семьдесят втором году. —Я чувствовал, что, кажется, краснею,и вместе с тем я знал уже: пойду.— Прошу тебя… Вот адрес, телефон…Нет-нет, мой отключен за неуплату.Каприз миллионера. Потрясен?— Весьма. Я позвоню по автомату.— Постой, присядем вот за этот столик…(К стеклу прилипли круглые следы.)Не думай, я еще не алкоголик.— Да, не похоже.— За твои труды!Ушла, представь, сравнив меня… со мной.Со мной. Тебе хоть что-нибудь понятно?Из-под стекла настольного гляделирисунки.Интерьер пустой избы.Три грации, как три официантки.Или наоборот. Как хороводец…Еще одна — высокий сарафан,кокошник и рублевские глаза.— Трактир?— Ты прав. —И многое в запасе.Я знал, что это будет на ура.Лазурь и охру замешав на квасе,он сделает. А мне домой пора.Я заплутался в этом странном часе.— Нет, погляди — готический буфет!Стоит костелом в черно-тусклом блеске.«Фарфор — музэй», чего в нем только нет!Вот только выпить даже чаю не с кем.— Ты сам не приглашаешь никого?Или не ходят?Кто же ты? — Я скупщик.Замечу в упреждение вопросца:иконами не балуюсь. Но есть.Она Георгия Победоносцалюбила. У меня их ровно шесть.Ты не спросил меня о мастерской.Она витает на Тверской-Ямской.Там паучки прелестные, голубчик.Они творят, как маленькие боги.Когда же солнце озаряет их,то в черной рамке, словно в некрологе,на их ажуре тлеет мой триптих.Рожденье. Жизнь. И смерть. Верни Марию!Ты вот что, правды и не говори,чтоб от нее потом не отрекаться.Ты ей скажи, что я художник. Только.Скажи, что я хороший человек.Она тебе поверит. У тебя,поскольку ты лентяй, есть ореолкристальности и неподкупности…Замолви полсловечка. Порадейродному человечку. «Человек»звучит, конечно, гордо. Я им был,и я им стану все-таки, голубчик. —И протянул (губами к хрусталю): —Я был художником. Теперь я скупщик.Я продал душу. Но я вас куплю. —…Мне было жалко. Потому что япрекрасно понимал, почти тоскуя,что не на что ему меня купить,что больше нечего ему продать,что слишком многоденег и картин.Что вся эта коллекция покупокв такой цене — что ничего не стоитв сравненье с мелочью, с черновикомили наброском, что не продаются.Поскольку в голову-то не придетприобрести оборванную фразу,скрип колеса, погоду, стук часов,невзгоду, паузу — так не бывает!Но что-то в мире маленькой поэмыпроисходило. Что-то изменялось.Мы оказались снова на бульваре.Какой-то образуя микроклимат,вокруг художника росли сугробы.Горсть пуха тополиного в ладонивнезапно смялась в тающий снежок.Похолодало. Тополь сыпал снегом.(Банальность, что ли, реализовалась.Но если даже так. Давно пора.)Во мне стояла тяжкая жара.Из телефонной будки в отдаленье:ку-ку, ку-ку — короткие гудкикак следствие нелепого поступканеслись, хотя была на месте трубка.На трубке таял след моей руки.Мой друг смотрел пытливо на меня —по-королевски или по-собачьи.Шел мелкий снег, куда-то семеня.Туда, наверно, где сдавались дачив предощущеньи будущего дня.— Да. Вот еще. Нечаянно скажи,но осторожно, не насторожи:в особнячке, в Барвихе, помирает«бомонд», осколок, тетушка моя.Ее единственный наследник — я.Я уходил, хоть все еще сидел.День отсыревший каркал и гудел.В трех кузовах зеленых, рыхлясь, ехалснег, как скульптуры абстракционистов,но с жизнью больше связанный по формеи содержанью…Около скамьи, где мы сидели,развивалась стройкаигрушечная, и довольно бойко,из матерьяла влажного зимы.Строителя не замечали мы,смотря на то, что плыло за оградой.— А все-таки, куда увозят снег? —сказал четырехлетний человек,задумчиво следя за кавалькадой.— Я думаю, туда, где в нем нехватка, —сказал мой друг.И маленькая складкаего серьезный лоб пересекла. —А впрочем, я тебе не собеседник, —пробормотал единственный наследник. —Такие, друг Горацио, дела.Борца за правду нянька увела.И то, что мы по-зимнему одеты,и просьба диковатая его,и этот снег, и то, что за оградойопять, качаясь дымкою, стоялажара, — мне больше странным не казалось.И это было странно. Мы молчали.А женщина по имени Марияшла по другую сторону бульвара,где жаркий день стоял.И вслед за ней,ныряя, быстро бабочка летела.Да. Мы любили женщину одну.Он — откровенно, пышно, говорливо.Я, к сожаленью, слишком молчаливо,боясь сказать,нарушить тишину.Но это было так давно,что язабыли улицу, и переулок,и дом…Забыл ее, как целый городсо множеством садов и перекрестков,цветов и птиц, дождей и снегопадов…Забыл, какие у нее глаза…— Ну что же ты сидишь? Беги за ней. —Он тряс меня за локоть. —Ну, скорее.Я ждал такого чуда столько дней.Прошу тебя.Я на глазах…Седею.Я встал и вышел в лето. Оглянулся.Снег падал на изящный саквояж,на куртку с отворотом из цигейкибелей сугроба около скамейки.Снег падал на блокнот и карандаш.А рядом, ногу на ногу закинув,сидел, уставясь на носок ботинка,другой… Едва я на него взглянул,как воздух с силой взгляд мой оттолкнул:с ним рядом я сидел!Но я и шел.Вослед витиеватому порханьюжелто-лимонной бабочки спеша,я шел сквозь солнечное колыханье.Она была, как прежде, хороша.Был у нее стремительный и мягкий,слегка косящий, но балетный шаг…Но это было так давно,что язабыл и улицу, и переулок.И дом.Забыл ее, как целый городсо множеством садов и перекрестков,дождей и голосов. Совсем забыл.Но «мерседес», из воздуха возникший,сформировавшийся из ничего,был серебрист и холоден на цвет.Но галстук-бабочка был расторопен.И с бриллиантом в запонкеманжетауслужлива была.В одну секунду за низкой дверцей туфелька исчезла.И растворилась в воздухе машина.Растаяла.Лишь бабочка металасьжелто-лимонная,кружась
на месте,взлетая, падая,пока не села мне на рукав.Тогда я понял все.Она? Она! И все-таки… Как жалко.И это жизнь? Ни холодно ни жарко,так переимчиво существовать…Не знаю я, что лучше: торговатьвсе ж богомазом сделанной иконойиль красотой, от Бога обретенной?Но, пораженный просто красотой(а то, что знал я, не было ни сплетней,ни выдумкой), я шел к скамейке той,спеша скорей покинуть воздух летний.Когда входил я в тот же самый снег,навстречу мне метнулся человек.Как показалось мне, он отшатнулся.Я сам его поспешно миновал.Приятель мой на том же самом местесидел и, верно, ждал хорошей вести.Он бабочку в блокноте рисовал.Я молча рядом сел.Он хлопья сдунул.Я поглядел на хлопья и подумал:какой мне все же дать ему совет?Рассеивать ли это заблужденье?А если в нем последнее спасеньедля человека? И последний свет?Сказать: валяй торгуй, она не лучше?А вдруг он путаник, а не валютчик.Да, я подумал, это вам сюжет…Но что-то портит мне пейзаж.Мешает,у снегопада путаясь в ногах,куда-то тянет, что-то воскрешает,о чем-то вопрошает впопыхах.(Тут появляется и исчезаетодно необходимое лицо —не обойти.Всплывает все равно.Но я его, пожалуй, зарифмую.Он — друг художника.)Мой странный друг,игрок на травке дедовских могил,где Фил и Фоб взаимно тратят пыл,я твой покой кипучий не нарушу —ты так увлекся «расстановкой сил»,что проворонил собственную душу,о доблестях, о подвигах забыл.Ты больше не рисуешь и не пишешь.Ты только околичностями дышишь.Ты позабыл, что силы не в салонах,а в синем небе и лугах зеленых.Пешком почаще по земле ходи.А огород — на даче городи.И не мешай. Не впутывайся в снег.А все же кто он, этот человек?Нет имени ему. Он есть никто.(Подножки ставит здорово зато.)Он утопает в хлопьях, как в минувшем.В прорывах ветра — ветки и углы.Москва, ты здесь!Ты в фонаре мигнувшемсредь бела дня как бы из той поры.Я иногда кажусь себе мальчишкой,случайно забежавшим в эти дни.Ошибся часом. И прижился здесь.А там еще не кончилась война.И только будут эти времена.Москва, ты старше и неизмеримомудрей, и выше, и моложе нас —вслух и не вслух, наглядно и незримобеседующих в этот зыбкий час.Он говорит:— А все же те портретыты оценил эстетски.Как-никаквсе это лица наших работяг.Они талантом, наконец, согреты…— Но быть талантливымничтожно мало!Любой подлог…Но солнечная мгласнег в сторону относит. А со снегом —скамейку и слова…Стоит жара.И движется жара. Под блеклым небом.Жара фантомы, видимо, плодила.Чуть-чуть не натолкнувшись на себя,я в лето вышел. Был, как час, неровенасфальт жарой колеблемого дня.Какая-то заведомая силагнала с бульвара этого меня.— Ты хочешь, чтобы я тебе устроилсчастливое стеченье обстоятельств?Случайность хочешь сорганизовать,нанять божественное провиденье…Я понимаю ты дошел до точки.Но я еще до точки не дошел.Еще меня мое тиранит время,еще обоих нас надолго хватит.Мне, как свобода, нужен произволего минут, его доброт и зол.Вернуть Марию! — вот что ты сказал…Единственная правда уст бесцельных.Какой-то голос был и ускользал,как полумысльо далях запредельных.Тот переулок назывался Вспольным.Пройдя сквозь Патриаршие пруды,я снова вышел на него. И вспомнил,куда ведут обратные следы.Арбатский двор казался страшной далью,тянул в себя глубокой синевой,с необъяснимо юною печальюв себя манил, как в омут головой.Арбатский двор, одетый в беспорядокполувесенних тающих убранств,был в поздний час вместилищем загадоки умопомрачительных пространств.Там будущность бывала с нами рядом,у нас почти сбываясь на глазах.Ее окликнуть можно было взглядоми, словно книгу, ощутить в руках.Когда свиданьем не было свиданье,когда мы были все еще на «вы»,он сотворял тебя из синевы,и белизны, и влажного мерцанья.Я должен наконец прибегнуть к средствупростому, тайному, опасным небомдействительно подаренному мне.Нет времени — я должен снять пространство.Я исключаю из пейзажа транспорт.Чуть-чуть висит еще железный грохотгрузовиков — но это на мгновенье.И шелест шин с шипеньем исчезает,и где-то тает крохотный сигнал…Но на стоянках и на остановкахвнезапно начинается разброд;но я и этот шум, и толкотню,поколебавшись, тоже исключаю.Пустой под ярым, ярким солнцем город.(Теперь иди. Теперь входи. Ты — здесь.)Я должен снять заклятие с листа.И разделить одно мгновенье на два.Немного страшно. Но рука чиста.Я напишу. И это будет — правда.Совсем не надо, чтобы все всё знали.Но не проговориться свыше силв присутствии бумаги и чернил,каких бы я прощений ни просил,как бы меня потом ни наказали.Как будто замороженное, времяоттаивало… Капали секунды.Твои глаза мерцавшие… Твой голос,он из второй действительности был.А может быть, из первой, что забыл,но так внезапно вспомнил, так припомнил,как будто некий занавес приподнял,как будто некое стекло протер,как будто раму выставил.Как будтодверь отворил в соседнюю — минуту,существовавшую как параллельобыденному, явному, —и вышелна голос твой,которого не слышалза суетой влиятельной досель.Несостоявшаяся шла метель,несбывшаяся падала капель,невоплотившееся воплощалосьв глаза и хлопья, в руки и в ручьи.Я стиснул пальцы влажные твои,твоих ресниц щекой коснулся — и…как в пробужденье, а не в забытьивсе и расплакалось, и рассмеялось.Два времени одна связала нить.Долженствовавшее — имело быть.Несостоявшееся состоялось.Я ничего придумывать не буду.Какая мысль у мысли может быть?О чем мечтает Истина? Мария,душа моя, ты есть — и хорошо.А ведь сначала, в первые мгновенья,я говорил на детском языке:две параллельные пересеклись…Я волновался, спрашивал: «Но что же,но что же делать нам с тобой? Что выбрать?Из двух минут, двух вечностей, двух линийя умоляю: выбери мою.Там человек…»Но что-то поправляло:пересеклись их сущности. Мы — в точке.Мы в воздухе. Мы вместе. Здесь. Нигде.Мы существуем только в этой строчке,как мысль о тех, кто ходит по воде.Когда, проваливаясь по лодыжкив горячий тротуар, я шел к тебе,я знал об этом только понаслышке.Теперь я знаю это по себе.Я ничего придумывать не буду.Какое чудо может быть у чуда?Наверно, только явь… Она сказала:— Я рада: ты опередил себя…Иначе б мы не встретились. Ты знаешь,мы тут немножко дальше.Почему?Все очень просто. Там, где вы бросаличуть начатое, так, на полпути…Ну, скажем, не решались подойти, —мы подходили. Сдвинуть вы боялись,а мы сдвигали. Вы, засомневавшись,не делали и мучились потом,так долго, так бессильно сожалея, —мы делали. Мы тоже сомневались,но делали. Поэтому у наспотерянное время — это сказка,нравоученье. Мы немножко дальше.— Вот как… Но ты глядишь с огромной грустью.— Да… Я всегда тоскую по тебе.— Но разве там, у вас… там нет меня?Передо мной внезапная стенавозникла. Трещинки, шероховатость.Я в первый раз почувствовал тогда,как может сердце бесконечно падать.Стена исчезла. Я сказал: — Мария! —И огляделся. — Что? — она сказала.Был дворик пуст. Лишь первая травас анютиными глазками цвела.Светило жарко солнце в подворотне.И я сказал: — Мария, что со мной?Я устаю — и снегом, и жарой,и чьим-то домом быть, и человеком,листком зеленым на коре, корой,спрессованным в одну минуту веком,секундой, убежавшей от часов…— Ты жалуешься? Разве это плохо?— Вот лавочка, — сказал я, — посидим?— Нет, лучше друг на друга поглядим.Нет времени. Дай руку… —И кольцонадела мне на палец безымянный.— А как же быть с художником?! —Стенапередо мной.И за спиной стена.И по бокам. Я поглядел на небо.И снова двор, И звон. И тишина.Она сказала: — Ты такой же странный.И хорошо…— А как же быть со мной?Стена, стена, что делать со стеной?А день стоит все тот же за спиной.И не стоит, а ходит. И смеется.И говорит. И мечется… А я?Я не успел тебе сказать, Мария…Я не успел тебя спросить… Стена!Я долго шел, скользя рукой по камню.Он теплый был.Наверно, в этом домевысокие, подумал, потолки, —и замер, взгляда не сводя с руки.Кольцо исчезло,но не до конца,поскольку ощущение кольцана пальце было и не проходило.Я повернулся и пошел назад.И подошел. И заглянул в ворота.Мне показалось, улыбнулся кто-то.Там бабушка бессмертная вязала.Бесцветная мерцающая нитьмеж спиц и пальцев зыбко проскользалаи тоже исчезала, может быть…(Куда? Я выпадаю из сюжета.Тверской бульвар без Пушкина давно.Я — без тебя. И нелогично это:среди такого дня идти в кино).Я устаю — и снегом, и жарой,и переулком быть, и человеком,листком зеленым на коре, корой,неровным часом и огромным веком.Не жалуюсь. Я просто не могувсе передать одной строке скользящей.Я замерзал в искусственном снегу.И шел босой по льдине настоящей.Я сел напротив той скамьи, где мыс художником сидели столь недавно.Кругом, как будто не было зимы,цвели цветы. И зной палил исправно.Но, с рукавов отряхивая снег,ко мне подсел сердечный человек:— Ты с нею был на уровне неравном,ты свой обычный промах допустил.Залюбовался, не спросил о главном.О разнице во времени. Забыл?— О разнице во времени?! Послушай, —я сам себе ответил, — отдохни!Рассыпься. — Он рассыпался послушно.И я увидел, что идут они.И многое другое я увидел.Я увидел,как мой двойник, пытавшийся догнатьи возвратить художнику Марию,вошел в мой дом. И почему-то видел,как он ключи искал по всем карманам,как свет зажег и, голову склонив,исчез над недописанной страницей.Я видел,как серебристый длинный «мерседес»,широким жестом списанный в посольствеи купленный владельцем тех манжет,что хлопотали около Марии,пугая бабочку,возник опятьна том же месте на моем бульваре.И знал: недолго женщине стоятьодной на том же самом тротуаре.Но я не знал,что здесь,пока я в нетях пребывал,произойдет негаданная встреча,сама собой. Я этого не ждал.Но жизнь идет, всем выкладкам переча.Художник молвил: — Чмокни ручку Маше!Ведь рад за нас? Ну как находишь тытаким согласьем блещущие нашинеодухотворенные черты?— Давайте в «холодно» и «горячо»играть? — сказала здешняя Мария.Я видел загорелое плечои те же очи. Только не такие…Она спросила: — Есть у вас кольцо? —Я поглядел тайком на безымянный.Она сказала: — Вы такой же странный,и хорошо…И я в лице — лицо,во взгляде — взгляд увидел на мгновенье.И холодок под сердцем ощутил.Прошло несовместимое виденье…И я глаза смятенно опустил.— Нет у меня кольца, — сказал художник. —Одна отрада — славный мой треножник.Пойдем, какие игры?— Я хотела…Я загадала!..Если б я нашла…Металась бабочка осиротело.Гроза в полнеба ширилась и шла.Я жил в каморке чистой, как в чертоге,за словом как за каменной стеной.Но раздвоился путь на две дороги.Мария, кто ты, где ты, что со мной?1976
ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ
Любовь к Болгарии
1959–1980
София
I. «По всем городским кварталам…»
По всем городским кварталамОсенней мело листвой,Листом золотистым, алым,Пронизанным желтизной.Под этим пестрящим танцемСофийского ветерка Я шел —и был иностранцем,Не знающим языка.О чем-то у продавщицыСпросил по-болгарски я.Задумалась продавщица.Задумался с ней и я.Но девушка в яркой блузке,Стоявшая рядом с ней,Сказала: «А вы по-русски.Мы, может, поймем скорей».И как-то намного прощеПочувствовал я себя.На улице, словно в роще,Кружилась листва, рябя.И вдруг, как порой сквозь слезы,Увидел я сквозь туман:Осенние шли березыПо улице Цар Шишман.Они чуть качались в дымке,И легкие ветерки,Как добрые невидимки,Сметали к листкам листки.Стволов этих белых глянец…Проталинки черноты…Какой, к чертям, иностранецНа этих улицах ты!Стихали в груди удары.Мне часом казался миг.Простите меня, болгары.Я выучу ваш язык.Он твердый язык и нежный.В нем близкая нам душа.На вашей земле зарубежнойНе чувствуешь рубежа.Я в ваши успел влюбитьсяКаштаны и тополя.Хорошая заграница,Болгарская ты земля!
II. «В прозрачной осенней Софии…»
В прозрачной осенней СофииПод золотом южной луныЗа тысячу верст от РоссииМне снятся московские сны.Мне снятся минута отъезда,Некстати оборванный спор,И дом, и рабочее место,И вниз уходящий простор.И вот я во сне пререкаюсь,И воздух ладонью крою,И думаю, и просыпаюсь —И комнаты не узнаю.А в окнах — софийское утро,Бульваров манящий разбег.Ах, как это, в сущности, мудроКакой-то сказал человекО том, что отечество — этоНе только пространство земли.Оно и дома и рассветы,Что трудно оставить вдали.Оно и родимая крыша,И помыслы наших годин,И все, чем живет оно, дышит,Чем дышишь и ты, его сын.Наверное, все мы такие —Солдаты, певцы и сыны.…Под небом осенней СофииЯ видел московские сны.
«Мне это надолго запомнится…»
Мне это надолго запомнится,Как в жаркое горное летоУвидел я речку ТополницуПрохладно-зеленого цвета.Она торопилась, веселая,По камушкам да по песочку,Счастливая и невесомая,Как чья-то любимая дочка.Но в небе — за трещиной трещина!И речка, краса Среднегорья,На миг показалась мне женщиной,Припомнившей давнее горе.И чьи-то мне слезы почудилисьИ в волнах — тела неживые.И темными ордами сгрудилисьНад ней облака грозовые.
Цыгане
На речонке ТополницеПоявились цыгане,Загорелые, хриплые,В разноцветных заплатах,В подпоясанных чем-тоНепонятным халатах.Пыль мели ониЧерными босыми ногами.Появились под вечерИ расположилисьНа речонке ТополницеПрямо под тополями.И уже через часВ городишке божилисьИх старухи,Что знают все,что сбудется с нами.Карт колоду показывалиИз-под латаных шалей,Карт настолько промасленных,Очевидно, с годами,Что картошку, пожалуй,Можно было бы жаритьНа семерке, на тройкеИ на пиковой даме.Поздним летом в КопривштицеПоявились цыганеВ шароварах, в жилетках.Глаз белками блисталиИ за ужином в городеРебятишек пугали:«Проглоти — иль к цыганам!»И дети глотали.И действительно,Как тут куска не проглотишь,Если рядом цыгане,Эти страшные люди.А одна из гадалокК бабке кинулась: «Хочешь,О войне погадаю,Будет или не будет?»«Да отстань ты! —Старушка поежилась зябко. —Что ты мелешь, проклятая…»И дальше пустилась.«Ой, накличешь ты гореНа сынов своих, бабка».«Тьфу ты!» — плюнула бабка.И перекрестилась.А потом на ТополницеПять костров запылало.Под деревьями тениВ желтом прыгали свете.Город жил своей жизньюКак ни в чем не бывало,Лишь смотрели в сторонуОзабоченно дети.…Я увидел их утром.Два цыгана курили,Молча сбрую чинили,В кожу иглы вонзая.Что их по миру гонит,Где их родина в мире,Как живут они,Крова родного не зная?Или всюду их дом —Где трава и деревья?Кто ж не любит простора!Но по странному следуВсе идут они. Сядут.И опять! И в кочевье.И когда ж они все жеНаконец-то приедут…Кто шатры убирал,Кто сидел над тазами,Молотком громыхал,Да паял, да лудил их.Дети голые шумноНа деревья влезали,Мух цветами сгонялиС грустных морд лошадиных.А отцы их пестрелиНа возах, под возами,В свете утреннемВыглядя совсем не зловеще,И кричали друг другуДикими голосами,Очевидно,Совершенно спокойные вещи.