Это вечное стихотворенье...

«Лихославль — это город полей…»

Лихославль — это город полей, И лесов, и снегов, и дождей. Лихославль — это пригород льна, За которым большая страна. Лихославль — это в древнюю Тверь Потаенно открытая дверь. Отмахнись от пчелы и войди. Там увидишь, что все — впереди. Лихославль — это город такой, Не забывший о славе лихой, Но живущий средь тысячи слав Лихославль, Лихославль, Лихослав… Он у танкера есть на борту. Он светильники шлет в темноту. Я люблю эту землю свою, У которой всегда на краю. Потому что тоскую по ней Среди множества улиц и дней, Потому что я свой человек Там, где в озеро падает снег, Где колодезный кличет журавль: Лихославль, Лихославль, Лихославль! 1979

«Большой зимы строительный каркас…»

Большой зимы строительный каркас. Как церковь, блещет башен арматура. И плотный снег лежит, слегка лучась… Что Марианна делает сейчас? Она ведь не абстрактная фигура. Когда она по улице идет, К ней, точно хлопья, взгляды прилипают. Я понимаю их косой полет И как летят они, как отлетают. Она неслышно вышла за порог, На белый мох ступает под ветвями. Летит как вздох от губ ее парок. Я не могу поймать его губами. Куда идет она? Не все ль равно… Она идет по свету — вот в чем дело! На дерево взглянула — и оно Уже не выглядит осиротело. Сквозь чад, сквозь городское бытие Ее ведет поющая тропинка. И бриллиантик в перстне у нее Как на ветру застывшая слезинка. Вдруг останавливается. Глядит: Висят сосульки трубами органа. И, улыбнувшись мельком, вновь спешит. А здесь каркасы, тонкие на вид. Сквозь арматуру даль полей летит… Куда идет сегодня Марианна? 1979

«Окно с обнаженной натурой…»

Окно с обнаженной натурой Возникло. Я деревом стал И залюбовался фигурой, Как будто на век опоздал. Ключицы и груди глядели Внимательно в сумрак седой. Но вдруг отреченьем модели Дохнуло от девушки той. Свою ощущая свободу, Красивый такой человек, Как в зеркало, смотрит в природу, В деревья, Карнизы И снег… Но в тайном ее направленье Под маленький шелест пурги В недальнем уже отдаленье Послышались чьи-то шаги. И я, отмахнувшись от строчек, Что складывались в этот час, Скатал белоснежный комочек И бросил в окно. Свет погас. И я не познал, в чем тут дело, Что в это мгновение чту, Какая ревнивость велела От глаз утаить красоту. И, хлопьями, как похвалами, Осыпанный, шел я домой, И девственный снег над домами Витал, как над улицей той. Я шел по дороге туманной И думал светло перед сном О девушке о первозданной За венецианским стеклом. 1979

«Да, вот такие же, как ты…»

Да, вот такие же, как ты, Мне не дали добредить в юности, Все выпрямляя до черты И округляя до округлости. Вы закругляетесь теперь, Но что мне делать с той сиреневой Ордой, ломившеюся в дверь, — А я захлопывал переднюю. Стремясь себя в проулки вытеснить, Поскольку был не чем иным, Как клеветою на действительность. Все выдержал, любовь любя. Но — хоть скажи в свой час шагреневый: «Я выкорчевал тебя, Исчадье ада, — куст сиреневый». 1979

Пицунда

Простая добытая строчка, Упавшая на берегу, Терзала меня в одиночку: Ищу, а найти не могу. Глазастые камни моргали На вытянутом берегу. Дельфины уже помогали, А я все найти не могу. Искал и искал эту строчку И в море, и на берегу. Но время поставило точку — Я жить без тебя не могу. 1979

«Если была у меня любовь…»

Если была у меня любовь, То это ты, Москва. Рифму старинную вновь и вновь Мне говорят слова. Если была у меня тоска, То по одной тебе, Время единственное — Москва, Сердце, судьба в судьбе. Если когда-нибудь я умру Так, что меня сотрут Вместе с фамилией, как муру, Чьи-то стихи и труд, Ты моим именем будешь, мы Все уместимся в нем, Все наши нежности и умы С холодом и огнем. 1979

Сюжет (Поэма)

Вот вам конспект лирической поэмы. Песочек, отмель возле глубины. Любовь к искусству… Остальные темы из отдаленья к ней подключены. Пока бродил я в поисках сюжета, не зная, как мне быть с моей душой, которая была со мной и где-то и все еще хотела стать большой, растаяла зима, а это лето… Оно горело. И паленым пахло и в доме, и на улице любой, как с отдаленных торфоразработок. Все колыхалось: люди и дома. Припоминалась лютая зима. Я думал о Каире. Магадан переместился в полушарьях мозга туда куда-то… За меридиан жары… Слепила южная известка, как снег… Мороз, как солнце, обжигал. Мне это все тем лучше представлялось, что не был я ни там, ни там. Хотел, да как-то все никак не удавалось. Так горячился я и холодел (а почему, скажу об этом ниже), что из Москвы никак не уезжалось. Жара была в разгаре. Пух летел, как мухи белые. Короче, я жил в отпуске меж севером и югом и оба полюса носил в себе. Художник был по складу общим другом. И, в общем, жил вначале так себе. Тот переулок назывался Вспольным. Он к Патриаршим вяло вел прудам. И о художнике я вяло вспомнил, поскольку жил художник где-то там. Я думал: как бы он изобразил пустую улицу, дрожащий воздух, больших домов коротенькие тени и тротуар, снимавший отпечатки с мужских подошв и дамских каблуков? Или закат в невиданном Каире, что отразился на твоем письме о переходе синего в лиловый, а дальше в красный, с выходом в полнеба, напоминавший о Сахара-сити, где чуть пониже зарева стояли; о пальмах и о бомбах, о домах… В сорок четвертом, помнится, году мы в Исторической библиотеке с ним познакомились у картотеки. Потом здоровались. Но на ходу. Когда же рядом заняли места, он, что-то полистав, заметил хмуро, что передвижники — литература, а живопись — «Явление Христа». Тогда нам было по шестнадцать лет. Мы занимались в юношеском зале. Совсем не то, что на дом задавали, читали и художник, и поэт, скрывавшие от мира гениальность и двойки — от усталых матерей. Меж тем как вьюги жесткая реальность нас поджидала около дверей. Кудрявый, с дымно-серыми глазами, как бы размазанными под бровями или заплаканными, но без слез, худой, как все мы, небольшого роста, держался он с самим собой непросто и тем в глазах моих невольно рос. Его молниеносные движенья кому-то наносили пораженья, когда он перелистывал альбом, мерцавший тусклым лаком литографий, или с лицом — грустнее эпитафий, окаменев, склонялся над столом. В его обличье судорожном что-то дышало жаждою переворота, и пересмотра, и крутых реформ в искусстве, что томами громоздилось перед его глазами, гнев и милость в них вызывая… А зима дымилась, снег выдавая нам без всяких норм. По Красной площади гуляла вьюга. Деревья в Александровском саду поскрипывали… Снег хрустел упруго… В сорок четвертом, помнится, году. Какая все же дикая жара! Пух тополиный лепится повсюду, как дух нечистый, но довольно белый. Струится в рельсах, виснет на кустах — влетает в окна, словно мошкара. Подобен куст распоротой подушке. Движенье воздуха — и пух летит. А запах, схожий с запахом пожара, его почти уподобляет пеплу… И чей-то возглас: — Ты мне послан Богом! Художник был по складу общим другом. И, в общем, жил вначале так себе. Но двадцать лет назад он прозвучал, понравился, и не без потасовки, как провозвестник антилакировки, но, говорят, в дальнейшей обстановке слегка поправился. И замолчал. Мне неприятно это говорить. Как будто осуждать или корить. Я не судья соседнему искусству. Я не тянулся к этому искусу: чернить кого-то, чтоб себя белить. Иль утверждать, что, до заказов лаком, он не молчал, а запасался лаком. Но те портреты передовиков… Нет, лучше вновь сожги себя на том, чем ты действительно живешь и дышишь, о чем в уме мучительно ты пишешь, еще не в праве стать перед холстом. Чужой талант, прости, прости меня, но знаю я: в сумятице безмерной божественная дивная мазня рождает тело красоты бессмертной. Я знал, что без него не обойдусь, а почему, хотя и знал, не ведал. «Ты послан небом! Я тебя боюсь. Я думал о тебе. Уже обедал?» Он думал обо мне… Забавно это, как совпадает… нечто, иногда… — Да вот шатаюсь в поисках сюжета… — Нет аппетита? Это не беда. Что смотришь? Побелели, поредели все эти кудри, честь главы моей? Ты должен мне помочь. — Мы рядим сели. Мы не сидели рядом столько дней. Мы не сидели рядом столько лет. Но все же что-то знали друг о друге. Жару пронзил короткий посвист вьюги. Гром прогремел за посвистом вослед… Поежась, он спросил меня: — Сюжет? Ты шутишь или нет? — Какие шутки! — Я отвечал. — А я вторые сутки вот тут сижу с утра и дотемна. Все жду, когда покажется она. — А по ночам что делаешь? — Не сплю. Писатель ждет уж рифмы? Да! Люблю. Минуло славное десятилетье, на душу населения мильоны процентов стали или чугуна понарастали. Я же — весь в дубленках, кримпленах, замшах и магнитофонах — все так же нищ душой, гол как сокол, поскольку нет мне моего процента любви… — Ты слабо шутишь… — Не шучу. Ты мне ниспослан. Как во сне дурном, который может оказаться в руку. — Он замолчал, прислушиваясь к звуку: троллейбус шиной бил, как метроном. — Так в чем же должен я тебе помочь? — Вернуть Марию, он ответил тихо. — Вернуть Марию… Десять лет назад она ушла в какую-то пустыню. Вернуть Марию… Что за тишина! Молчал бульвар, безлюдный от жары. Молчала тень деревьев над скамейкой. Молчали даже крики детворы, игравшей на песке с садовой лейкой. Беззвучно за оградой прошуршал троллейбус… — Тысячу сюжетов!.. — ворвалось в уши. — Знаю, вас, поэтов. Ведь маешься? Читай, что написал. Я разовью. Ну что там у тебя? То ль он хотел вниманьем удружить, то ли, расчувствовав, расположить… Я прочитал написанное выше, кончая строчкой «я тебя боюсь». — Ты пишешь обо мне? — Я промолчал. — Да нет. Не знаю… О себе… О ком-то… Или о чем-то. Скажем, о погоде!.. Он рассмеялся. И, демонстративно понюхав воздух, пальцем покачал: — Паленым пахнет! Жаль — другое время. Какой подтекст бездарно пропадает! Ну а Каир при чем? — Я сам считаю, что ни при чем. Но если друг родной, тем более она, там годы тратит… — Так я и помянул его: мол, хватит. Трать время на меня или со мной. — Я рад. Эгоистические нотки! Сближение с действительностью. Но не выпьем ли пока по рюмке водки, а там продолжим общее кино? Не отрешайся. И — не имитируй! Пошли ко мне. — И мы пошли к нему. Он был подавлен собственной квартирой. Холсты один стояли к одному. Одна к другой старинные картины висели на торжественных крюках. Бессмертностью тончайшей паутины сквозило время в лицах и руках… (Закатов, зорь божественные штампы. От смены их не я один устал. Бессонница и у чуть теплой лампы, и у подушек, и у одеял. Поскрипывает пол и спинка стула. Глядят портреты, не смыкая глаз. Когда б сейчас в глаза ты мне взглянула, то как об угли б, верно, обожглась. Но ты не взглянешь, не придешь сюда ни завтра, ни сегодня. Никогда.) — Силен метраж? И знаешь, я один. Была… одна… Я еле откупился. Одной из лучших, может быть, картин. И то, я думаю, поторопился. Давай не будем больше об искусстве? — Мы об искусстве и не говорим… — Нет! Говорим! Все время. Не без грусти, давай, не выпив первой, повторим. — Он прошептал: — Ведь первым ты заметил, что у Марии не лицо, а лик. Поможешь мне? — Я снова не ответил. — Я знаю, где живет она, старик! Она вернулась. Год назад. Не важно, одна ли, с кем-то. Это чепуха… А важно то, что действовать отважно уж не могу. А ведь умел, ха-ха! А помнишь, как орали мы на льду в сорок четвертом, кажется, году: «Я к ветру в выученики пойду, я у деревьев попрошу подсказки, пусть мне расскажет ночь, хоть на ходу, откуда брать единственные краски!..»? Ты сочинил. Там дальше было… — Стоп! В чем должен я помочь тебе? Яснее. Мы все же в семьдесят втором году. — Я чувствовал, что, кажется, краснею, и вместе с тем я знал уже: пойду. — Прошу тебя… Вот адрес, телефон… Нет-нет, мой отключен за неуплату. Каприз миллионера. Потрясен? — Весьма. Я позвоню по автомату. — Постой, присядем вот за этот столик… (К стеклу прилипли круглые следы.) Не думай, я еще не алкоголик. — Да, не похоже. — За твои труды! Ушла, представь, сравнив меня… со мной. Со мной. Тебе хоть что-нибудь понятно? Из-под стекла настольного глядели рисунки. Интерьер пустой избы. Три грации, как три официантки. Или наоборот. Как хороводец… Еще одна — высокий сарафан, кокошник и рублевские глаза. — Трактир? — Ты прав. — И многое в запасе. Я знал, что это будет на ура. Лазурь и охру замешав на квасе, он сделает. А мне домой пора. Я заплутался в этом странном часе. — Нет, погляди — готический буфет! Стоит костелом в черно-тусклом блеске. «Фарфор — музэй», чего в нем только нет! Вот только выпить даже чаю не с кем. — Ты сам не приглашаешь никого? Или не ходят? Кто же ты? — Я скупщик. Замечу в упреждение вопросца: иконами не балуюсь. Но есть. Она Георгия Победоносца любила. У меня их ровно шесть. Ты не спросил меня о мастерской. Она витает на Тверской-Ямской. Там паучки прелестные, голубчик. Они творят, как маленькие боги. Когда же солнце озаряет их, то в черной рамке, словно в некрологе, на их ажуре тлеет мой триптих. Рожденье. Жизнь. И смерть. Верни Марию! Ты вот что, правды и не говори, чтоб от нее потом не отрекаться. Ты ей скажи, что я художник. Только. Скажи, что я хороший человек. Она тебе поверит. У тебя, поскольку ты лентяй, есть ореол кристальности и неподкупности… Замолви полсловечка. Порадей родному человечку. «Человек» звучит, конечно, гордо. Я им был, и я им стану все-таки, голубчик. — И протянул (губами к хрусталю): — Я был художником. Теперь я скупщик. Я продал душу. Но я вас куплю. — …Мне было жалко. Потому что я прекрасно понимал, почти тоскуя, что не на что ему меня купить, что больше нечего ему продать, что слишком много денег и картин. Что вся эта коллекция покупок в такой цене — что ничего не стоит в сравненье с мелочью, с черновиком или наброском, что не продаются. Поскольку в голову-то не придет приобрести оборванную фразу, скрип колеса, погоду, стук часов, невзгоду, паузу — так не бывает! Но что-то в мире маленькой поэмы происходило. Что-то изменялось. Мы оказались снова на бульваре. Какой-то образуя микроклимат, вокруг художника росли сугробы. Горсть пуха тополиного в ладони внезапно смялась в тающий снежок. Похолодало. Тополь сыпал снегом. (Банальность, что ли, реализовалась. Но если даже так. Давно пора.) Во мне стояла тяжкая жара. Из телефонной будки в отдаленье: ку-ку, ку-ку — короткие гудки как следствие нелепого поступка неслись, хотя была на месте трубка. На трубке таял след моей руки. Мой друг смотрел пытливо на меня — по-королевски или по-собачьи. Шел мелкий снег, куда-то семеня. Туда, наверно, где сдавались дачи в предощущеньи будущего дня. — Да. Вот еще. Нечаянно скажи, но осторожно, не насторожи: в особнячке, в Барвихе, помирает «бомонд», осколок, тетушка моя. Ее единственный наследник — я. Я уходил, хоть все еще сидел. День отсыревший каркал и гудел. В трех кузовах зеленых, рыхлясь, ехал снег, как скульптуры абстракционистов, но с жизнью больше связанный по форме и содержанью… Около скамьи, где мы сидели, развивалась стройка игрушечная, и довольно бойко, из матерьяла влажного зимы. Строителя не замечали мы, смотря на то, что плыло за оградой. — А все-таки, куда увозят снег? — сказал четырехлетний человек, задумчиво следя за кавалькадой. — Я думаю, туда, где в нем нехватка, — сказал мой друг. И маленькая складка его серьезный лоб пересекла. — А впрочем, я тебе не собеседник, — пробормотал единственный наследник. — Такие, друг Горацио, дела. Борца за правду нянька увела. И то, что мы по-зимнему одеты, и просьба диковатая его, и этот снег, и то, что за оградой опять, качаясь дымкою, стояла жара, — мне больше странным не казалось. И это было странно. Мы молчали. А женщина по имени Мария шла по другую сторону бульвара, где жаркий день стоял. И вслед за ней, ныряя, быстро бабочка летела. Да. Мы любили женщину одну. Он — откровенно, пышно, говорливо. Я, к сожаленью, слишком молчаливо, боясь сказать, нарушить тишину. Но это было так давно, что я забыл и улицу, и переулок, и дом… Забыл ее, как целый город со множеством садов и перекрестков, цветов и птиц, дождей и снегопадов… Забыл, какие у нее глаза… — Ну что же ты сидишь? Беги за ней. — Он тряс меня за локоть. — Ну, скорее. Я ждал такого чуда столько дней. Прошу тебя. Я на глазах… Седею. Я встал и вышел в лето. Оглянулся. Снег падал на изящный саквояж, на куртку с отворотом из цигейки белей сугроба около скамейки. Снег падал на блокнот и карандаш. А рядом, ногу на ногу закинув, сидел, уставясь на носок ботинка, другой… Едва я на него взглянул, как воздух с силой взгляд мой оттолкнул: с ним рядом я сидел! Но я и шел. Вослед витиеватому порханью желто-лимонной бабочки спеша, я шел сквозь солнечное колыханье. Она была, как прежде, хороша. Был у нее стремительный и мягкий, слегка косящий, но балетный шаг… Но это было так давно, что я забыл и улицу, и переулок. И дом. Забыл ее, как целый город со множеством садов и перекрестков, дождей и голосов. Совсем забыл. Но «мерседес», из воздуха возникший, сформировавшийся из ничего, был серебрист и холоден на цвет. Но галстук-бабочка был расторопен. И с бриллиантом в запонке манжета услужлива была. В одну секунду за низкой дверцей туфелька исчезла. И растворилась в воздухе машина. Растаяла. Лишь бабочка металась желто-лимонная, кружась на месте, взлетая, падая, пока не села мне на рукав. Тогда я понял все. Она? Она! И все-таки… Как жалко. И это жизнь? Ни холодно ни жарко, так переимчиво существовать… Не знаю я, что лучше: торговать все ж богомазом сделанной иконой иль красотой, от Бога обретенной? Но, пораженный просто красотой (а то, что знал я, не было ни сплетней, ни выдумкой), я шел к скамейке той, спеша скорей покинуть воздух летний. Когда входил я в тот же самый снег, навстречу мне метнулся человек. Как показалось мне, он отшатнулся. Я сам его поспешно миновал. Приятель мой на том же самом месте сидел и, верно, ждал хорошей вести. Он бабочку в блокноте рисовал. Я молча рядом сел. Он хлопья сдунул. Я поглядел на хлопья и подумал: какой мне все же дать ему совет? Рассеивать ли это заблужденье? А если в нем последнее спасенье для человека? И последний свет? Сказать: валяй торгуй, она не лучше? А вдруг он путаник, а не валютчик. Да, я подумал, это вам сюжет… Но что-то портит мне пейзаж. Мешает, у снегопада путаясь в ногах, куда-то тянет, что-то воскрешает, о чем-то вопрошает впопыхах. (Тут появляется и исчезает одно необходимое лицо — не обойти. Всплывает все равно. Но я его, пожалуй, зарифмую. Он — друг художника.) Мой странный друг, игрок на травке дедовских могил, где Фил и Фоб взаимно тратят пыл, я твой покой кипучий не нарушу — ты так увлекся «расстановкой сил», что проворонил собственную душу, о доблестях, о подвигах забыл. Ты больше не рисуешь и не пишешь. Ты только околичностями дышишь. Ты позабыл, что силы не в салонах, а в синем небе и лугах зеленых. Пешком почаще по земле ходи. А огород — на даче городи. И не мешай. Не впутывайся в снег. А все же кто он, этот человек? Нет имени ему. Он есть никто. (Подножки ставит здорово зато.) Он утопает в хлопьях, как в минувшем. В прорывах ветра — ветки и углы. Москва, ты здесь! Ты в фонаре мигнувшем средь бела дня как бы из той поры. Я иногда кажусь себе мальчишкой, случайно забежавшим в эти дни. Ошибся часом. И прижился здесь. А там еще не кончилась война. И только будут эти времена. Москва, ты старше и неизмеримо мудрей, и выше, и моложе нас — вслух и не вслух, наглядно и незримо беседующих в этот зыбкий час. Он говорит: — А все же те портреты ты оценил эстетски. Как-никак все это лица наших работяг. Они талантом, наконец, согреты… — Но быть талантливым ничтожно мало! Любой подлог… Но солнечная мгла снег в сторону относит. А со снегом — скамейку и слова… Стоит жара. И движется жара. Под блеклым небом. Жара фантомы, видимо, плодила. Чуть-чуть не натолкнувшись на себя, я в лето вышел. Был, как час, неровен асфальт жарой колеблемого дня. Какая-то заведомая сила гнала с бульвара этого меня. — Ты хочешь, чтобы я тебе устроил счастливое стеченье обстоятельств? Случайность хочешь сорганизовать, нанять божественное провиденье… Я понимаю ты дошел до точки. Но я еще до точки не дошел. Еще меня мое тиранит время, еще обоих нас надолго хватит. Мне, как свобода, нужен произвол его минут, его доброт и зол. Вернуть Марию! — вот что ты сказал… Единственная правда уст бесцельных. Какой-то голос был и ускользал, как полумысль о далях запредельных. Тот переулок назывался Вспольным. Пройдя сквозь Патриаршие пруды, я снова вышел на него. И вспомнил, куда ведут обратные следы. Арбатский двор казался страшной далью, тянул в себя глубокой синевой, с необъяснимо юною печалью в себя манил, как в омут головой. Арбатский двор, одетый в беспорядок полувесенних тающих убранств, был в поздний час вместилищем загадок и умопомрачительных пространств. Там будущность бывала с нами рядом, у нас почти сбываясь на глазах. Ее окликнуть можно было взглядом и, словно книгу, ощутить в руках. Когда свиданьем не было свиданье, когда мы были все еще на «вы», он сотворял тебя из синевы, и белизны, и влажного мерцанья. Я должен наконец прибегнуть к средству простому, тайному, опасным небом действительно подаренному мне. Нет времени — я должен снять пространство. Я исключаю из пейзажа транспорт. Чуть-чуть висит еще железный грохот грузовиков — но это на мгновенье. И шелест шин с шипеньем исчезает, и где-то тает крохотный сигнал… Но на стоянках и на остановках внезапно начинается разброд; но я и этот шум, и толкотню, поколебавшись, тоже исключаю. Пустой под ярым, ярким солнцем город. (Теперь иди. Теперь входи. Ты — здесь.) Я должен снять заклятие с листа. И разделить одно мгновенье на два. Немного страшно. Но рука чиста. Я напишу. И это будет — правда. Совсем не надо, чтобы все всё знали. Но не проговориться свыше сил в присутствии бумаги и чернил, каких бы я прощений ни просил, как бы меня потом ни наказали. Как будто замороженное, время оттаивало… Капали секунды. Твои глаза мерцавшие… Твой голос, он из второй действительности был. А может быть, из первой, что забыл, но так внезапно вспомнил, так припомнил, как будто некий занавес приподнял, как будто некое стекло протер, как будто раму выставил. Как будто дверь отворил в соседнюю — минуту, существовавшую как параллель обыденному, явному, — и вышел на голос твой, которого не слышал за суетой влиятельной досель. Несостоявшаяся шла метель, несбывшаяся падала капель, невоплотившееся воплощалось в глаза и хлопья, в руки и в ручьи. Я стиснул пальцы влажные твои, твоих ресниц щекой коснулся — и… как в пробужденье, а не в забытьи все и расплакалось, и рассмеялось. Два времени одна связала нить. Долженствовавшее — имело быть. Несостоявшееся состоялось. Я ничего придумывать не буду. Какая мысль у мысли может быть? О чем мечтает Истина? Мария, душа моя, ты есть — и хорошо. А ведь сначала, в первые мгновенья, я говорил на детском языке: две параллельные пересеклись… Я волновался, спрашивал: «Но что же, но что же делать нам с тобой? Что выбрать? Из двух минут, двух вечностей, двух линий я умоляю: выбери мою. Там человек…» Но что-то поправляло: пересеклись их сущности. Мы — в точке. Мы в воздухе. Мы вместе. Здесь. Нигде. Мы существуем только в этой строчке, как мысль о тех, кто ходит по воде. Когда, проваливаясь по лодыжки в горячий тротуар, я шел к тебе, я знал об этом только понаслышке. Теперь я знаю это по себе. Я ничего придумывать не буду. Какое чудо может быть у чуда? Наверно, только явь… Она сказала: — Я рада: ты опередил себя… Иначе б мы не встретились. Ты знаешь, мы тут немножко дальше. Почему? Все очень просто. Там, где вы бросали чуть начатое, так, на полпути… Ну, скажем, не решались подойти, — мы подходили. Сдвинуть вы боялись, а мы сдвигали. Вы, засомневавшись, не делали и мучились потом, так долго, так бессильно сожалея, — мы делали. Мы тоже сомневались, но делали. Поэтому у нас потерянное время — это сказка, нравоученье. Мы немножко дальше. — Вот как… Но ты глядишь с огромной грустью. — Да… Я всегда тоскую по тебе. — Но разве там, у вас… там нет меня? Передо мной внезапная стена возникла. Трещинки, шероховатость. Я в первый раз почувствовал тогда, как может сердце бесконечно падать. Стена исчезла. Я сказал: — Мария! — И огляделся. — Что? — она сказала. Был дворик пуст. Лишь первая трава с анютиными глазками цвела. Светило жарко солнце в подворотне. И я сказал: — Мария, что со мной? Я устаю — и снегом, и жарой, и чьим-то домом быть, и человеком, листком зеленым на коре, корой, спрессованным в одну минуту веком, секундой, убежавшей от часов… — Ты жалуешься? Разве это плохо? — Вот лавочка, — сказал я, — посидим? — Нет, лучше друг на друга поглядим. Нет времени. Дай руку… — И кольцо надела мне на палец безымянный. — А как же быть с художником?! — Стена передо мной. И за спиной стена. И по бокам. Я поглядел на небо. И снова двор, И звон. И тишина. Она сказала: — Ты такой же странный. И хорошо… — А как же быть со мной? Стена, стена, что делать со стеной? А день стоит все тот же за спиной. И не стоит, а ходит. И смеется. И говорит. И мечется… А я? Я не успел тебе сказать, Мария… Я не успел тебя спросить… Стена! Я долго шел, скользя рукой по камню. Он теплый был. Наверно, в этом доме высокие, подумал, потолки, — и замер, взгляда не сводя с руки. Кольцо исчезло, но не до конца, поскольку ощущение кольца на пальце было и не проходило. Я повернулся и пошел назад. И подошел. И заглянул в ворота. Мне показалось, улыбнулся кто-то. Там бабушка бессмертная вязала. Бесцветная мерцающая нить меж спиц и пальцев зыбко проскользала и тоже исчезала, может быть… (Куда? Я выпадаю из сюжета. Тверской бульвар без Пушкина давно. Я — без тебя. И нелогично это: среди такого дня идти в кино). Я устаю — и снегом, и жарой, и переулком быть, и человеком, листком зеленым на коре, корой, неровным часом и огромным веком. Не жалуюсь. Я просто не могу все передать одной строке скользящей. Я замерзал в искусственном снегу. И шел босой по льдине настоящей. Я сел напротив той скамьи, где мы с художником сидели столь недавно. Кругом, как будто не было зимы, цвели цветы. И зной палил исправно. Но, с рукавов отряхивая снег, ко мне подсел сердечный человек: — Ты с нею был на уровне неравном, ты свой обычный промах допустил. Залюбовался, не спросил о главном. О разнице во времени. Забыл? — О разнице во времени?! Послушай, — я сам себе ответил, — отдохни! Рассыпься. — Он рассыпался послушно. И я увидел, что идут они. И многое другое я увидел. Я увидел, как мой двойник, пытавшийся догнать и возвратить художнику Марию, вошел в мой дом. И почему-то видел, как он ключи искал по всем карманам, как свет зажег и, голову склонив, исчез над недописанной страницей. Я видел, как серебристый длинный «мерседес», широким жестом списанный в посольстве и купленный владельцем тех манжет, что хлопотали около Марии, пугая бабочку, возник опять на том же месте на моем бульваре. И знал: недолго женщине стоять одной на том же самом тротуаре. Но я не знал, что здесь, пока я в нетях пребывал, произойдет негаданная встреча, сама собой. Я этого не ждал. Но жизнь идет, всем выкладкам переча. Художник молвил: — Чмокни ручку Маше! Ведь рад за нас? Ну как находишь ты таким согласьем блещущие наши неодухотворенные черты? — Давайте в «холодно» и «горячо» играть? — сказала здешняя Мария. Я видел загорелое плечо и те же очи. Только не такие… Она спросила: — Есть у вас кольцо? — Я поглядел тайком на безымянный. Она сказала: — Вы такой же странный, и хорошо… И я в лице — лицо, во взгляде — взгляд увидел на мгновенье. И холодок под сердцем ощутил. Прошло несовместимое виденье… И я глаза смятенно опустил. — Нет у меня кольца, — сказал художник. — Одна отрада — славный мой треножник. Пойдем, какие игры? — Я хотела… Я загадала!.. Если б я нашла… Металась бабочка осиротело. Гроза в полнеба ширилась и шла. Я жил в каморке чистой, как в чертоге, за словом как за каменной стеной. Но раздвоился путь на две дороги. Мария, кто ты, где ты, что со мной? 1976

ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ

Любовь к Болгарии 1959–1980

София

I. «По всем городским кварталам…»

По всем городским кварталам Осенней мело листвой, Листом золотистым, алым, Пронизанным желтизной. Под этим пестрящим танцем Софийского ветерка Я шел — и был иностранцем, Не знающим языка. О чем-то у продавщицы Спросил по-болгарски я. Задумалась продавщица. Задумался с ней и я. Но девушка в яркой блузке, Стоявшая рядом с ней, Сказала: «А вы по-русски. Мы, может, поймем скорей». И как-то намного проще Почувствовал я себя. На улице, словно в роще, Кружилась листва, рябя. И вдруг, как порой сквозь слезы, Увидел я сквозь туман: Осенние шли березы По улице Цар Шишман. Они чуть качались в дымке, И легкие ветерки, Как добрые невидимки, Сметали к листкам листки. Стволов этих белых глянец… Проталинки черноты… Какой, к чертям, иностранец На этих улицах ты! Стихали в груди удары. Мне часом казался миг. Простите меня, болгары. Я выучу ваш язык. Он твердый язык и нежный. В нем близкая нам душа. На вашей земле зарубежной Не чувствуешь рубежа. Я в ваши успел влюбиться Каштаны и тополя. Хорошая заграница, Болгарская ты земля!

II. «В прозрачной осенней Софии…»

В прозрачной осенней Софии Под золотом южной луны За тысячу верст от России Мне снятся московские сны. Мне снятся минута отъезда, Некстати оборванный спор, И дом, и рабочее место, И вниз уходящий простор. И вот я во сне пререкаюсь, И воздух ладонью крою, И думаю, и просыпаюсь — И комнаты не узнаю. А в окнах — софийское утро, Бульваров манящий разбег. Ах, как это, в сущности, мудро Какой-то сказал человек О том, что отечество — это Не только пространство земли. Оно и дома и рассветы, Что трудно оставить вдали. Оно и родимая крыша, И помыслы наших годин, И все, чем живет оно, дышит, Чем дышишь и ты, его сын. Наверное, все мы такие — Солдаты, певцы и сыны. …Под небом осенней Софии Я видел московские сны.

«Мне это надолго запомнится…»

Мне это надолго запомнится, Как в жаркое горное лето Увидел я речку Тополницу Прохладно-зеленого цвета. Она торопилась, веселая, По камушкам да по песочку, Счастливая и невесомая, Как чья-то любимая дочка. Но в небе — за трещиной трещина! И речка, краса Среднегорья, На миг показалась мне женщиной, Припомнившей давнее горе. И чьи-то мне слезы почудились И в волнах — тела неживые. И темными ордами сгрудились Над ней облака грозовые.

Цыгане

На речонке Тополнице Появились цыгане, Загорелые, хриплые, В разноцветных заплатах, В подпоясанных чем-то Непонятным халатах. Пыль мели они Черными босыми ногами. Появились под вечер И расположились На речонке Тополнице Прямо под тополями. И уже через час В городишке божились Их старухи, Что знают все, что сбудется с нами. Карт колоду показывали Из-под латаных шалей, Карт настолько промасленных, Очевидно, с годами, Что картошку, пожалуй, Можно было бы жарить На семерке, на тройке И на пиковой даме. Поздним летом в Копривштице Появились цыгане В шароварах, в жилетках. Глаз белками блистали И за ужином в городе Ребятишек пугали: «Проглоти — иль к цыганам!» И дети глотали. И действительно, Как тут куска не проглотишь, Если рядом цыгане, Эти страшные люди. А одна из гадалок К бабке кинулась: «Хочешь, О войне погадаю, Будет или не будет?» «Да отстань ты! — Старушка поежилась зябко. — Что ты мелешь, проклятая…» И дальше пустилась. «Ой, накличешь ты горе На сынов своих, бабка». «Тьфу ты!» — плюнула бабка. И перекрестилась. А потом на Тополнице Пять костров запылало. Под деревьями тени В желтом прыгали свете. Город жил своей жизнью Как ни в чем не бывало, Лишь смотрели в сторону Озабоченно дети. …Я увидел их утром. Два цыгана курили, Молча сбрую чинили, В кожу иглы вонзая. Что их по миру гонит, Где их родина в мире, Как живут они, Крова родного не зная? Или всюду их дом — Где трава и деревья? Кто ж не любит простора! Но по странному следу Все идут они. Сядут. И опять! И в кочевье. И когда ж они все же Наконец-то приедут… Кто шатры убирал, Кто сидел над тазами, Молотком громыхал, Да паял, да лудил их. Дети голые шумно На деревья влезали, Мух цветами сгоняли С грустных морд лошадиных. А отцы их пестрели На возах, под возами, В свете утреннем Выглядя совсем не зловеще, И кричали друг другу Дикими голосами, Очевидно, Совершенно спокойные вещи.