Это вечное стихотворенье...

«Вот и нет меня на свете…»

Вот и нет меня на свете. В мире тишина. Все в свои поймала сети Белая луна. Сад поймала, лес поймала, Поле и жнивье. Озарила, осияла Кладбище мое. А на самом-то на деле Все в заре, в цвету, Я себя сквозь все недели Гордого веду. Не уйду, ступив со света, Не оставлю дня, Но — пока зависеть это Будет от меня. 1961

«Можно жить и в придуманном мире…»

«Можно жить и в придуманном мире», — Мне сказали. Но правда ли это? Можно в мире? Как в греческом мифе? Как в легенде? Как в шутке поэта? Можно? Это не сложно. Ребенку, На рассвете. На девичьем утре. Но когда ты вдеваешь гребенку В настоящие взрослые кудри, Но когда что-то кануло в шири, А пороги лишь ветром обиты, Можно ль плакать в придуманном мире От придуманной горькой обиды? Я себе хорошо представляю, Как по детскому зову преданья, Как по знаку мечты оставляю Все мирские дела и свиданья И вступаю в придуманный город, В сад придуманный, милый до дрожи. На придуманном озере гогот Лебедей. Я придумал их тоже. Я придумал и даль, и округу, И подругу придумал, и брата, И врага сочинил я, и друга… Ты конечно же не виновата, Но заметил я, душу очистив От земного, приняв неземное, Тень летит от придуманных листьев На мое безысходно земное, Где не может пока что по маю Цвесть сухумская роза в Сибири… Но не думайте, я понимаю: Можно жить и в придуманном мире. 1961

Воспоминание о кресте

Я наконец добился своего. Меня узнать не могут те и эти За то, что я, один как перст на свете, Живу превыше блага одного. Вначале было так: средь слез и свар, За то, что к сердцу принял все живое, Все веры и черты приняв как дар, Я из родных был выведен в изгои. Затем я был последнего лишен. В моем дому ветра заголосили. И так я был обидой оглушен, Что мне колдуньи зелье подносили. Однако доброй дружбы торжество Я испытал, когда собрата встретил. Но я обидел шуткою его, Желая быть, как он — в то время — весел. Он был моим. Но не был я своим, Как оказалось. Я права превысил. И мысль пришла: а что, если, как дым, Метнуться вверх от этих душ и чисел? Но был я слаб. И руку на себя Поднять не смел. Она как плеть висела. И мысль пришла: все, чем живу, любя, Обидеть так, чтоб хоть шурупы в тело Ввинтили мне всем миром: что там ждать! А вдруг не станут — как, зачем, откуда? Пойти в Горсправку? Объявленье дать? «Мне тридцать три. Я жив. Ищу Иуду». 1961

На улицах старого Братска

На улицах черные лодки Прикованы к серым столбам. А ветер, гудя в околотке, Отчаянно бьет по губам. Он хочет до сердца добраться И свой передать ему хмель… На улицах Старого Братска Едва ль не последний апрель. Я вижу дома и заборы — Они и темны и стары, На плотных воротах запоры Почти позабытой поры. Но жизнь и за старым забором Бушует, полна новостей, Со всем ее полным набором Великих и малых страстей. А дело-то, видно, не в малом, Коль в собственном доме народ Здесь, как на дворе постоялом, Которое лето живет! И почвы глубинная встряска, Сердца будоража до дна, На улицах Старого Братска Как буря морская, слышна. Ведь все, что казалось немилым: Осевшие набок дома, Сараи, — подернется илом, Уйдет из души и ума. И что-то заветное тоже Уйдет для кого-то на дно, Но если любимо до дрожи, — Всплывет из забвенья оно. И вижу я первое утро Недальнего первого дня. Волна над заборчиком утлым Вскипает, шипя и звеня… А ветер, волнением полный, Гудит и гремит, верховой, И светлые тучи, как волны, Летят над моей головой. 1959–1961

«Я забыл свою первую строчку…»

Я забыл свою первую строчку. А была она так хороша, Что, как взрослый на первую дочку, Я смотрел на нее не дыша. Луч по кляксам, как по чечевицам, Колыхался. И млело в груди. Я единственным был очевидцем Посвященья. Тот миг позади. Но доныне всей кровью — в рассрочку — За свое посвященье плачу. Я забыл свою первую строчку. А последней я знать не хочу. 1962

«Хотел бы я долгие годы…»

Хотел бы я долгие годы На родине милой прожить, Любить ее светлые воды И темные воды любить. И степи, и всходы посева, И лес, и наплывы в крови Ее соловьиного гнева, Ее журавлиной любви. Но, видно, во мне и железо Сидит, как осколок в коре, Коль, детище нежного леса, Я льну и к Магнитной горе. Хочу я любовью неустной Служить им до крайнего дня, Как звездам, как девочке русой, Которая возле меня. 1963

Метаморфозы

Мир детства. Заборы и лужи. Ручьев перекрученных прыть. Я стал понимать его хуже. И лучше о нем говорить. Но как я хочу разучиться И в мире заведомом том Тайком от людей воплотиться В какой-нибудь старенький дом! И влажно глядеть в переулок, Листвой заслонясь, как рукой, В какой-нибудь там Ащеулов Иль Подколокольный какой. И знала б одна только осень, Что это ведь я под числом, А вовсе не дом номер восемь Стоит, обреченный на слом. А в час, как в иные строенья Мои б уезжали жильцы, Я им ни на миг настроенья Не портил бы: мы не юнцы. Мы дети отжившего века. Старинные особняки Для новых идей человека, Наверно, не столь высоки. Я просто, приветствуя силы, У свежего рва на краю Пропел бы им, как клавесины, Прощальную песню свою… Оранжевых листьев пиковки, Сентябрь начинает с туза. Я — старенький дом на Покровке — Гляжу сквозь больные глаза. Но — верный испытанным пробам — Я тут же, почти не скорбя, Бульдозером широколобым Бесспорно иду на себя. 1962

«Этих первых узнаю…»

Этих первых узнаю Заморозков речь я. Снег валится на скамью, На Замоскворечье. На сырую желтизну Улочек Ордынки, На тебя, мою звезду В привозной косынке. Зачернелись оттого Голые деревья… Так смотри же ты в него Хоть до одуренья. На мой кожаный рукав Голову откинув, Улыбайся, запропав, Колеси в лавинах! Не стесняйся, впопыхах Прикоснувшись к раю, Что витаешь в облаках. Я с тобой витаю. Белый, синий, сизый пух, Белая бездонность! Так захватывает дух Первая влюбленность. Так морочит май — любить В лунах юных, росных (Словно бабочку ловить Вдалеке от взрослых). Говорю я, а снежок Тает, тает, тает… Твой целует сапожок, К ручке припадает. Оставляет и скамью, И Замоскворечье. Этих прежних узнаю Заморозков речь я. С их дыханием туда Мы с тобой вернулись, Где в далекие года Лихо разминулись. 1962

«Не уважаю неревнивых…»

Г. Маргвелашвили

Не уважаю неревнивых. Им, равнодушным, все равно, Когда, какое, чье зерно Взошло на их, не чьих-то, нивах. Не уважаю неревнивых. Они без прошлого, без горя, Они без поля и тоски. Они живут не по-людски, С любимой женщиной не споря. Не уважаю по-мужски. Я сознаю свою беду: Не уважаю неревнивых, Всегда слывущих за счастливых. Люблю пристрастных и спесивых На горе женскому стыду. Я завещаю сыновьям Лишь ту безжалостную ревность, Чья роковая повседневность Рождает будущее нам. На почве родственной осев, Я потому твержу о нивах, Что презираю неревнивых, Люблю свой собственный посев. 1963

Сальери

Сальери, мастер в высшей мере, Лишь одного не разумел: Что сочинять умел Сальери, А слушать нищих не умел. Сальери думал: он не знает, А Моцарт видел. Моцарт знал, Какая слабость наполняет Неукоснительный бокал. Сквозь лести гордую улыбку — Не просто зависть и расчет — Он видел первое: ошибку, Что спать Сальери не дает. Он отвернулся. Пусть насыплет. Да, Моцарт — бог. Бог чашу выпьет. Избыток жизни! И вовеки Убийства люди не простят. А бред о черном человеке, А прядь на лбу, беспечный взгляд… Бог может искушать судьбу. Но ведь свою! Бессмертен в вере, Суровый Моцарт спит в гробу. А что без Моцарта Сальери? 1963

Любовь

Утешь меня. Скажи мне: все неправда. И я поверю. Я хочу поверить. Я должен верить через «не могу». На отдаленном синем берегу Моей реки, зовущейся Непрядва, На камушке сидишь ты. Злая челядь — На противоположном берегу. Утешь меня. Скажи мне: все, что было, Случайность, наважденье, не закон. И я влюбленно, а не через силу Тебе отвечу русским языком. Утешь меня. Чтоб впредь не попрекали. Ведь я силен. Еще сильней — со зла. И я погибну на реке Каяле, Чтоб ты, как Русь, как девочка, жила. 1963