Это вечное стихотворенье...

Осеннее золото куполов Всплывает на синеве При полном молчанье колоколов Со звонницей во главе. Не знаю, не знаю! Но этот лист С прожилками черноты, Как купол, округл и, как купол, чист И звонок до высоты. Под ясными сумерками стволов Не холодно ль вам со мной? Осеннее золото куполов Восходит над белизной. Качается дерево у стены. И листья его вершин Касаются самой голубизны И падают у машин. 1965

Вешние дали

Леониду Леонову

Низкая впадина, речка высокая, Ветер, шумящий отпевшей осокой. Где это было, когда это было? Лишь бы не думать, что было, да сплыло. Что бы там ни было, как бы там ни было, Только б не убыло, только бы прибыло. Черные гнезда в дыму налетающем, Легком, но, кажется, ветки шатающем, Чтобы унесть их вослед за гудком, Чтобы не жили своим закутком. И взбаламученных галок орда Смотрит на гнезда и на поезда. Где это было, когда это было? Даль окликала, мелькала, трубила. Ветром и веткой будила чуть свет. Сердце твое изучало на свет. Там это было. Тогда это было. Девочка русая парня любила. Да развела их, развеяла даль. Разве не весело? Разве не жаль? Мальчик у стрелки услышал рожок — И развязался у книг ремешок. Мальчик, беги за прошествием лет, За убегающей далью вослед. Прошелестели, пропели шаги… Мальчик, от девочки тоже — беги! Где это было? Да там это было, Где еще наша земля не остыла, Где еще ленточка вьется твоя Возле опушки тропой у жнивья. Так это было. И так это будет. Даль разведет, да сведет, не остудит. Только б не убыло, только бы прибыло Как бы там ни было, что бы там ни было. 1965

«Ученический зимний рассвет…»

Ученический зимний рассвет. На окне ледяные подтеки. Я не знал до шестнадцати лет, Как бывают пленительны строки. Из постели на прорубь окна Я гляжу, не спеша из постели. У меня есть тетрадка одна, Для которой нет места в портфеле. Я портфельчик под мышку возьму. От зимы воротник побелеет. Я о том не скажу никому, Что в тетрадке моей лиловеет. Вот растет из сугроба метла, Вот оплывшая наша колонка, Как задутая свечка, бела Ото льда, затвердевшего ломко. Мне отныне спасения нет. Все, что пройдено, вижу в обломках. Ученический зимний рассвет. Тонет улица в ранних потемках. Я пропал! Но кому объяснишь, Что она меня вновь отстояла Этим снегом, свисающим с крыш, Словно съехавшее одеяло. Спите, улицы, Спи, календарь! Через день, виновато сутулясь, Я скажу, что замазал январь Белым снегом названия улиц. И не смог я дорогу найти. Но в училище был небывалом… Я ворочаюсь под одеялом. Я встаю. Надо в школу идти. У меня есть тетрадка одна. Там грядущие зреют напасти. Там каракули, там письмена. Но хоть лаврами путь разукрасьте, Хоть наметьте любой юбилей, Я туда убегу без оглядки, В тот рассвет, что синей и белей Ученической чистой тетрадки. 1965

«Весь в перьях сад…»

Ночевала тучка…

М. Лермонтов

Весь в перьях сад, Весь в белых перьях сад. Бери перо любое наугад. Большие дети неба и земли, Здесь ночевали, спали журавли. Остался пух. Остались перья те, Что на земле видны и в темноте. Да этот пруд в заброшенном саду, Что лишь у птиц и неба на виду. Весь в перьях сад, Весь в белых перьях сад. Возьму перо любое наугад. И напишу о маленьких синицах И о больших взметающихся птицах. И напишу, что сад синицу в руки Взял, с журавлями белыми в разлуке. Листвой сухой, седой расхлопотался. Красавицей своей залюбовался. Весь в перьях сад, Весь в белых перьях сад. И пруд, и вся прорешливость оград. Он не шепнет, как кто-то там и сям, Что журавли завидуют гусям. Он знает сам, что каплями зари В нем замелькают скоро снегири, Что в ноябре в нем хрупко и светло, От перистого инея бело… 1965

Паром

…Грустно было мне Покидать обветренные стены Домика на правой стороне. Полз паром. На нем мерцало сено. И платки помахивали мне. Розовые, белые, шумя, Ссорясь меж собой, крича, как чайки, То с базара ехали хозяйки. Мужики их слушали. Дымя. Грустно было мне, Что под этой синью беспощадно Я сидел безбабий, безлошадный, Необобществленный. В стороне. Здесь провел я лето. Эти стены, Этот жар и ливней перемены, Этот говор акающий наш, Этот — в волнах — окающий говор, Эта дружба выгонов и горок… Ах, идет, идет паромщик наш. Выпиваем с ним по чашке чаю. Отвечаю: «Что ж, ну поскучаю… Вновь приеду, ежели смогу». Говорю с неслыханным зазнайством: «Может, сам обзаведусь хозяйством». Кланяюсь ромашке, иван-чаю, Как иду к воде, не замечаю. Что-то там, на левом берегу? 1966

Снег в сентябре

Всю даль последующих весен Представить было не хитро… Тебе сопутствовала осень, Когда входили мы в метро. Когда мы вышли из него, Шел снег по направленью к Химкам Или оттуда. И мело. И липло к туфлям и ботинкам. И ты сказала у дверей (В пальто осеннем, в шарфе тоненьком), Что снег идет у фонарей — Домиком… На протяжении зимы От «Войковской» и до «Плотины» Летели белые холмы, Снег обращал дома в руины И восстанавливал скорей, Ложась по внешним подоконникам. И шел опять у фонарей — Домиком. Входили в мокром серебре В автобус Тающие люди И разговоры о простуде — Снег в сентябре! Снег в сентябре Мел, торжествуя над листвой, Глуша собой непониманье, Как Первое Напоминанье. Мы зиму прожили с тобой В теченье этого маршрута Всю от начала до конца. Мелькали призраки уюта, Попытки воду пить с лица. В последних числах сентября (Мне не забыть, пожалуй, до веку) Валился лист у фонаря Подобно карточному домику. Зима кончалась у стены Окраинных дубов и сосен, И не было за ней весны, А снова — наступала осень. 1966

«Опять с непогашенным светом…»

Опять с непогашенным светом Короткие ночи делю… Не надо. Не думай об этом. Я больше тебя не люблю. Я вижу из этого мира, Где нет ни тебя, ни меня, Как где-то мертвеет квартира, Беззвучная в топоте дня. Там пыль оседает на книги И плавает нежная моль. Я так не люблю эти миги, Их теплую, легкую боль. Я вижу из третьего дома, Как в том отзвучавшем дому Так ветрено и незнакомо Мы сходимся по одному. Как будто влюбленные тени, От нас молчаливо уйдя, Там ночь коротают в измене, Друг с друга очей не сводя. Живут они в облаке света, Как смерти, боясь темноты, Два призрака, два силуэта. Но это не я и не ты. Я знаю: и то наважденье Сойдет, как по инею след. И все ж я не сплю до мгновенья, Когда они выключат свет. 1966

Венок

Вот мы с тобой и развенчаны. Время писать о любви… Русая девочка, женщина, Плакали те соловьи. Пахнет водою на острове Возле одной из церквей. Там не признал этой росстани Юный один соловей. Слушаю в зарослях, зарослях, Не позабыв ничего, Как удивительно в паузах Воздух поет за него. Как он ликует божественно Там, где у розовых верб Тень твоя, милая женщина, Нежно идет на ущерб. Истина не наказуема. Ты указала межу. Я ни о чем не скажу ему, Я ни о чем не скажу. Видишь, за облак барашковый, Тая, заплыл наконец Твой васильковый, ромашковый Неповторимый венец. 1966

«Мне нравятся поэтессы…»

Мне нравятся поэтессы, Их пристальные стихи, Их сложные интересы, Загадочные грехи. Как бледностью щеки пышут У всех на иной манер И как о мужчинах пишут По-рыцарски. Не в пример. Их доблесть — не быть обузой Ни в цехе, ни в мастерстве И жить, пребывая с музой В мешающем им родстве. Я рад, что в наш век тревожный, Где с пылом враждует пыл, Их дружбою осторожной Порою отмечен был. 1966

Улица

Мне издали ты кажешься иной. Стоит зима, степенная покуда. Стоят сугробы маленькой стеной, Как будто это детская причуда. Но это нет. Вал это крепостной. Я думаю, что в возрасте моем, Когда слова приобретают цену, Поскольку трижды были об одном И отрицались, мне нельзя на сцену. Я лучше погуляю перед сном. Я лучше просто так тебе скажу: Маршрутами своими, что по краю Твоей реки, по берегу, хожу И ничего уже не повторяю. Твоей реки застывших лет и дней. Ты на коньках катаешься по ней. Мне издали все кажется иным. Я расскажу, пожалуй, что случилось, Когда ты на день, на два отлучилась… Нет, нет, не то… По улицам твоим Я так ходил, что вьюга закружилась И понеслась, как прежде, по кривым, По осторожным улочкам Арбата. И дом на дом пошел, как брат на брата. И время вспять — к твоим следам чужим. Об этом мне неловко говорить. Я о любви предпочитал не спорить. Я разучился так внимать и вторить. Мне было б страшно что-то повторить. Но в час, когда меня к стене прибили Десятилетней давности снега, Что мне совсем недружественны были, Но и во мне не видели врага, Я наблюдал, смиряясь, с тем, что счастье, Наверно, есть и стоит падать ниц И подниматься. Знал: на белом насте Дрожали тени от твоих ресниц. И взлеты ламп условленного знака, Что посылала словно ты сама. И взмахи целомудренного мрака. Вся неприкосновенная зима… Вот что со мной случилось возле дома, Где ты высокой девочкой жила, Когда еще была мне незнакома, Но слава Богу, что уже была. И возносила ночь хоромы, громы, Как церкви все и все колокола. Тот миг, когда — Весь в белых детских звездах — След возникал твой, тесный и чужой, Я наблюдал, как школьник-переросток, И, не желая и боясь, — домой. А ты спала… И все тонуло в верстах Земли, пурги, жилой и нежилой. Давай снежок из прошлого слеплю. Метни его вон к той оконной раме… Я говорю, что я тебя люблю, Немыми, одичалыми словами. И недоверье, кажется, стерплю. За эти годы стал я некрасивый. Я так лицо однажды в руки вмял, Что линии ладоней странной силой Щекам, вискам навечно передал. Теперь — гожусь ли, близок ли к концу, Гадай, коль хочешь, прямо по лицу. А ты красива. И во всем права. Живой узкоколейкою метели Бегут, бегут, бегут мои слова, И я уж не раздумываю: те ли. Но что-то их велит тебе сказать, Пока шнурок ты хочешь завязать Здесь, у реки твоих застывших дней. Ты на коньках катаешься по ней. Мне издали ты кажешься иной. Стоят сугробы маленькой стеной. А фонари так пышно разодеты У булочной и у твоих дверей. Мне хорошо. Уже давно поэты Не говорят о булках фонарей. А, боже мой, какие были зимы! Я даже летом зябну иногда, Припомнив холод невообразимый И эти рельсы, эти поезда. Как замерзали где-нибудь в хвосте мы, Когда на нас взирали свысока Из-за решетки карточной системы Сырых буханок сытные бока… Какие зимы были! Без отцов, Без матерей. Прошли в конце концов, Что унесли, то не вернут обратно. Но что это, куда же я с Арбата Свернул — бежит беспечная метель, А я за ней, как за тобой. Как тень… Мне издали все кажется иным. А этой ночью вот как было дело. Как из совка, из фонаря летела Крупа, Скользя по коркам ледяным. Я впал тогда в ничтожество теней, В ничтожество скрипучих черных веток. И вы прошли, оставив столько меток На черно-белой памяти моей. Играли хлопья с ночью в домино. Два-два. Один-один. И пусто-пусто… Мне не забыть пленительного хруста, Когда вы шли ко мне давным-давно. На поприще твоих чужих домов Нетрудно стать холодным тротуаром. Недаром я любил тебя. Недаром Валился снег из высших закромов И заносил меня в такую даль. Я вас глазами льдистых лип увидел. Залюбовался. И в метельный выдел Моя метнулась легкая печаль. Вы шли, так стройно за руки держась. Над вами купол ввысь белел, кружась. Вы разошлись. Но вы сойдетесь снова. Исчезли вы, а я еще лежал. Вернулись вы, а я, как снег, бежал. Я не давал, мне не давали слова. Потом я шел по улице пустой, Отряхивая снег десятилетний. Он плохо таял, был он беззаветней Себялюбивой памяти людской. Давай снежок из прошлого слеплю. Метни его вон к той оконной раме. Я рассказал скользящими словами… Иди катайся. Я не тороплю. Когда-то я задумался: О чем Умалчивают ангелы? О чем Умалчивают, заслонясь плечом, Как бы стыдясь нескромного вопроса? Я о тебе все выведал без спроса, Нечаянной метелью увлечен. Я улицу твою застал тогда, Когда она тебя припоминала, Тебя, когда легко ты принимала Тот самый снег, в те давние года. Снег этот, полный сдержанного пыла, Запечатлевший набело черты Домов, надежд, деревьев, — Это было Все то, о чем умалчивала ты. Снег тянет вверх. Лови его, кружись. Лови, лови снежинку строчкой точной. … … … … … … … … … … … … … … Ну не смешно ль: Обманывает жизнь, А остается столь же непорочной. 1966

«Безвестность — это не бесславье…»

Безвестность — это не бесславье. Безвестен лютик полевой, Всем золотеющий во здравье, А иногда за упокой. Безвестно множество селений Для ослепительных столиц. Безвестны кустики сиреней У непрославленных криниц. Безвестен врач, в размыве стужи Идущий за полночь по льду… А вот бесславье — это хуже. Оно как слава. На виду. 1966