Европейская поэзия XIX века

ИСКУПЛЕНИЕ Перевод А. Ревича

Беспечный ангел мой, гнетут ли вас печали, Раскаянье и стыд, рыданье и тоска, И ночь бессонная, и ужас, чья рука Сжимает сердце вдруг? Такое вы встречали? Беспечный ангел мой, гнетут ли вас печали? Душевный ангел мой, гнетет ли вас досада, Обида, гнев до слез, до сжатых кулаков, И мстительный порыв, чей самовластный зов На приступ нас влечет, в беспамятство раздора? Душевный ангел мой, гнетет ли вас досада? Цветущий ангел мой, гнетут ли вас недуги? У госпитальных стен и у тюремных врат Встречали вы бедняг, бредущих наугад И под скупым лучом дрожащих, как в испуге? Цветущий ангел мой, гнетут ли вас недуги? Прекрасный ангел мой, гнетут ли вас морщины, И призрак старости и затаенный страх Прочесть сочувствие у ближнего в глазах, Узреть, какую боль скрывают их глубины? Прекрасный ангел мой, гнетут ли вас морщины? Мой ангел радостный, мой светоносный гений! Возжаждал царь Давид, почти окоченев [317] , Согреться на груди прекраснейшей из дев, А я у вас прошу лишь благостных молений, Мой ангел радостный, мой светоносный гений!

317

Давид… окоченев… — По библейской легенде (Третья Книга Царств, I, 2), к дряхлому царю Давиду приближенные привели юную девицу, чтобы она согревала старика теплом своего тела.

ОСЕННЯЯ ПЕСНЯ Перевод В. Левика

1

И вновь промозглый мрак овладевает нами, — Где летней ясности живая синева? Как мерзлая земля о гроб в могильной яме, С подводы падая, стучат уже дрова. Зима ведет в мой дом содружеством знакомым Труд каторжанина, смятенье, страх, беду, И станет сердце вновь застывшим красным комом, Как солнце мертвое в арктическом аду. Я слушаю, дрожа, как падают поленья, — Так забивают гвоздь, готовя эшафот. Мой дух шатается, как башня в миг паденья, Когда в нее таран неутомимый бьет. И в странном полусне я чувствую, что где-то Сколачивают гроб — но где же? но кому? Мы завтра зиму ждем, вчера скончалось лето, И этот мерный стук — отходная ему.

ВЕСЁЛЫЙ МЕРТВЕЦ Перевод В. Портнова

В разрыхлённой улитками мягкой земле Вырыть яму сподручнее, чем на погосте. Пусть на дне успокоятся старые кости И уснут, словно рыба в подводном тепле. Ненавижу надгробья в кладбищенской тьме. Не питаю к слезам ничего, кроме злости. Лучше воронов чёрных зазвать к себе в гости. Лучше биться в когтях, чем лежать на столе. Червь безухий, безглазый и мрачный мудрец, Принимай, появился весёлый мертвец. Не стесняйся и ешь — я добыча твоя. Я же плоть без души, я гнильё из гнилья. Сын гниенья, ты учишь последней науке. Неужели возможны здесь новые муки? Я же плоть без души, я гнилье из гнилья!

СПЛИН «Когда свинцовость туч…» Перевод И. Чежеговой

Когда свинцовость туч нас окружает склепом, Когда не в силах дух унынье превозмочь, И мрачен горизонт, одетый черным крепом, И день становится печальнее, чем ночь; Когда весь мир вокруг, как затхлая темница, В чьих стенах — робкая, с надломленным крылом, Надежда, словно мышь летучая, кружится И бьется головой в бессилии немом; Когда опустит дождь сетчатое забрало, Как тесный переплет решетчатых окон, И словно сотни змей в мой мозг вонзают жало, И высыхает мозг, их ядом поражен; И вдруг колокола, взорвавшись в диком звоне, Возносят к небесам заупокойный рев, Как будто бы слились в протяжно-нудном стоне Все души странников, утративших свой кров,— Тогда в душе моей кладбищенские дроги Безжалостно влекут надежд погибших рой, И смертная тоска, встречая на пороге, Вонзает черный стяг в склоненный череп мой.

ЖАЖДА НЕБЫТИЯ Перевод В. Шора

Когда-то, скорбный дух, пленялся ты борьбою, Но больше острых шпор в твой не вонзает круп Надежда. Что ж, ложись. Будь, как скотина, туп, Не вскакивай, влеком вдаль боевой трубою. Забудь себя, смирись. Так велено судьбою. О дух сраженный мой, ты стал на чувства скуп: Нет вкуса ни к любви, ни к спору, ни к разбою… «Прощай», — ты говоришь литаврам и гобою; Там, где пылал огонь, стоит лишь дыма клуб… Весенний нежный мир уродлив стал и груб. Тону во времени, его секунд крупою Засыпан, заметен, как снегом хладный труп, И безразлично мне, земля есть шар иль куб, И все равно, какой идти теперь тропою. Лавина, унеси меня скорей с собою!

ПРЕДРАССВЕТНЫЕ СУМЕРКИ Перевод В. Левика

Казармы сонные разбужены горнистом. Под ветром фонари дрожат в рассвете мглистом. Вот беспокойный час, когда подростки спят, И сон струит в их кровь болезнетворный яд, И в мутных сумерках мерцает лампа смутно, Как воспаленный глаз, мигая поминутно, И, телом скованный, придавленный к земле, Изнемогает дух, как этот свет во мгле. Мир, как лицо в слезах, что сушит ветр весенний, Овеян трепетом бегущих в ночь видений. Поэт устал писать и женщина — любить. Вон поднялся дымок и вытянулся в нить. Бледны, как труп, храпят продажной страсти жрицы, Тяжелый сон налег на синие ресницы. А нищета, дрожа, прикрыв нагую грудь, Встает и силится скупой очаг раздуть, И, в страхе пред нуждой, почуяв холод в теле, Родильница кричит и корчится в постели. Вдруг зарыдал петух и смолкнул в тот же миг, Как будто в горле кровь остановила крик. В сырой, белесой мгле дома, сливаясь, тонут, В больницах сумрачных больные тихо стонут, И вот предсмертный бред их муку захлестнул. Разбит бессонницей, уходит спать разгул. Дрожа от холода, заря влачит свой длинный Зелено-красный плащ над Сеною пустынной, И труженик Париж, подняв рабочий люд, Зевнул, протер глаза и принялся за труд.

РАЗДУМЬЕ Перевод М. Донского

Будь мудрой, Скорбь моя, и подчинись Терпенью. Ты ищешь Сумрака? Уж Вечер к нам идет. Он город исподволь окутывает тенью, Одним неся покой, другим — ярмо забот. Пускай на рабский пир к тупому Наслажденью, Гоним бичом страстей, плетется жалкий сброд, Чтоб вслед за оргией предаться угрызенью… Уйдем отсюда, Скорбь. Взгляни на небосвод: Ты видишь — с высоты, скользя меж облаками, Усопшие Года склоняются над нами; Вот Сожаление, Надежд увядших дочь. Нам Солнце, уходя, роняет луч прощальный… Подруга, слышишь ли, как шествует к нам Ночь, С востока волоча свой саван погребальный?

CONFITEOR [318] Перевод Н. Стрижевской

О, как прекрасен конец осенних дней! Мучительно-прекрасен! Он исполнен тех дивных ощущений, которым придает очарование их неопределенность, — нет недоступнее вершины, чем бесконечность.

Какое наслаждение погружать взгляд в бездонность небес и моря! Молчанье, одиночество, бескрайняя лазурь и маленький дрожащий парус на горизонте (такой же заброшенный и неприметный, как моя изломанная жизнь!), монотонная мелодия зыби — все мыслит моими мыслями, и моя мысль растворяется в них (ибо величием мечты вскоре стирается «Я»), все мыслит, но музыкально и живописно, бесхитростно, без силлогизмов и дедукции.

318

Исповедуюсь (лат.)

Но все же эти мысли так ощутимы для меня, что вскоре вслед за сладострастьем приходит томление и вслед за наслаждением — мука и дурнота.

Мои натянутые нервы болезненно трепещут, и теперь голубизна моря меня гнетет, а его прозрачность приводит в отчаянье. Бесчувственность моря, незыблемость этого зрелища выводит меня из себя. О, неужели надо вечно страдать или вечно бежать от прекрасного! Природа, безжалостная чаровница, вечный соперник и победитель, оставь меня! Не искушай мои стремления и гордыню! Постиженье прекрасного — это дуэль, где художник кричит от ужаса, прежде чем пасть побежденным.

У КАЖДОГО СВОЯ ХИМЕРА Перевод А. Ревича

Под серым необъятным небом, на пыльной необозримой раввине, где ни тропинки, ни травы, ни чертополоха, ни крапивы, мни повстречалась толпа бредущих куда-то вдаль согбенных странников.

И на спине каждый тащил огромную Химеру, увесистую, словно мешок муки или угля или словно ранец римского легионера.

Но совсем не казались мертвой ношей эти чудовищные твари; совсем нет: они вцеплялись в людей мощной хваткой, всей силой упругих мышц, они вонзали в грудь своих усталых кляч два громадных когтя; их причудливые рыла нависали над человеческими головами, подобно устрашающим гребням древних шлемов, которыми античные воины пугали врагов.

Я обратился к одному пилигриму, спросил, куда они идут. Он отвечал, что не знает, что это никому не известно, но, очевидно, они куда-нибудь идут, поскольку что-то заставляет их куда-то брести.

Что было странно: никто из этих пешеходов, казалось, даже не замечал чудовища, обхватившего шею, приросшего к спине; словно эта тварь была лишь частью человеческого тела. Я не заметил отчаяния на этих строгих, усталых лицах; путники брели под унылым куполом неба, их ноги утопали в пыли равнины, пустынной, как небосвод; они брели с покорным выражением лица, как все обреченные на вечную надежду.