Европейская поэзия XIX века

АЛЬФРЕД ДЕ ВИНЬИ

Альфред де Виньи (1797–1863). — Следуя традициям своего старинного дворянского рода, будущий поэт семнадцати лет вступил в военную службу. Спустя полтора десятилетия выйдя в отставку, он до конца своих дней вел существование уединенное и замкнутое. Стихотворения Виньи нередко представляют собой вариации на античные, библейские, средневековые сюжеты. Поэта занимают не столько порывы его чувств, сколько размышления об уделе рода людского; отсюда присущая его стихам мужественная сдержанность. Размышления эти окрашены своего рода стоическим фатализмом: неумолимому року человек может противопоставить только гордое молчание; он одинок в этом мире, и горчайшее одиночество уготовано избранным — поэтам и пророкам. Кроме стихотворных сборников («Древние и современные поэмы», 1826; «Судьбы», 1863), Альфреду де Виньи принадлежат прозаические сочинения (исторический роман «Сен-Мар», 1826), драмы («Чаттертон», 1835), «Дневник поэта» (1867).

СМЕРТЬ ВОЛКА Перевод В. Левика

Под огненной луной крутились вихрем тучи, Как дым пожарища. Пред нами бор дремучий По краю неба встал зубчатою стеной. Храня молчание, мы по траве лесной, По мелколесью шли в клубящемся тумане, И вдруг под ельником, на небольшой поляне, Когда в разрывы туч пробился лунный свет, Увидели в песке когтей могучих след. Мы замерли, и слух и зренье напрягая, Стараясь не дышать. Чернела ночь глухая. Кусты, равнина, бор молчали в мертвом сне. Лишь флюгер где-то ныл и плакал в вышине, Когда ночной зефир бродил под облаками И башни задевал воздушными шагами, И даже старый дуб в тени нависших скал, Казалось, оперся на локоть и дремал. Ни шороха. Тогда руководивший нами Старейший из ловцов нагнулся над следами, Почти припав к земле. И этот человек, Не знавший промаха во весь свой долгий век, Сказал, что узнает знакомую повадку: По глубине следов, их форме и порядку Признал он двух волков и двух больших волчат, Прошедших только что, быть может, час назад. Мы ружья спрятали, чтоб дула не блестели, Мы вынули ножи и, раздвигая ели, Пошли гуськом, но вдруг отпрянули: на нас Глядели в темноте огни горящих глаз. Во мгле, пронизанной потоком зыбким света, Играя, прыгали два легких силуэта, Как пес, когда визжит и вертится волчком Вокруг хозяина, вернувшегося в дом. Мог выдать волчью кровь лишь облик их тревожный, И каждый их прыжок, бесшумный, осторожный, Так ясно говорил, что их пугает мрак, Где скрылся человек, непримиримый враг. Отец стоял, а мать сидела в отдаленье, Как та, чью память Рим почтил в благоговенье И чьи сосцы в лесной хранительной сени Питали Ромула и Рема [276] в оны дни. Но волк шагнул и сел. Передних лап когтями Уперся он в песок. Он поводил ноздрями И словно размышлял: бежать или напасть? Потом оскалил вдруг пылающую пасть, И, свору жадных псов лицом к лицу встречая, Он в горло первому, охрипшее от лая, Свои вонзил клыки, готовый дать отпор, Хоть выстрелы его дырявили в упор И хоть со всех сторон ножи остервенело Ему наперекрест распарывали тело,— Разжаться он не дал своим стальным тискам, Покуда мертвый враг не пал к его ногам. Тогда он, кинув пса, обвел нас мутным оком. По шерсти вздыбленной бежала кровь потоком, И, пригвожден к земле безжалостным клинком, Он видел только сталь холодную кругом. Язык его висел, покрыт багровой пеной, И, судорогой вдруг пронизанный мгновенной, Не думая о том, за что и кем сражен, Упал, закрыл глаза и молча умер он. Я на ружье поник, охваченный волненьем. Погоню продолжать казалось преступленьем. Сначала медлила вдали его семья, И будь они вдвоем — в том клятву дал бы я,— Великолепная и мрачная подруга В беде не бросила б отважного супруга, Но, помня долг другой, с детьми бежала мать, Чтоб выучить сынов таиться, голодать, И враждовать с людьми, и презирать породу Четвероногих слуг, продавших нам свободу, Чтобы для нас травить за пищу и за кров Былых владетелей утесов и лесов. И скорбно думал я: «О царь всего земного, О гордый человек, — увы, какое слово И как ты, жалкий, сам его сумел попрать! Учись у хищников прекрасных умирать! Увидев и познав убожество земное, Молчаньем будь велик, оставь глупцам иное. Да, я постиг тебя, мой хищный, дикий брат. Как много рассказал мне твой последний взгляд! Он говорил: усвой в дороге одинокой Веленья мудрости суровой и глубокой И тот стоический и гордый строй души, С которым я рожден и жил в лесной глуши. Лишь трус и молится и хнычет безрассудно. Исполнись мужества, когда боренье трудно, Желанья затаи в сердечной глубине И, молча отстрадав, умри, подобно мне».

276

Та…чьи сосцы… питали Ромула и Рема… — По преданию, Ромула, будущего основателя Рима, и его брата-близнеца Рема, новорожденными брошенных в лесу, вскормила своим молоком дикая волчица.

МАРСЕЛИНА ДЕБОРД-ВАЛЬМОР

Марселина Деборд-Вальмор (1786–1859). — Прожила трудную, полную утрат, скитаний и каждодневных забот жизнь жены неудачливого актера, матери многочисленного семейства. Но в этой жизни была и великая страсть, которой французская поэзия обязана проникновенной любовной исповедью. Боль неразделенного чувства, материнские тревоги и радости, живое сострадание к чужому горю, надежды на утешение в ином мире составляют содержание безыскусных, но отмеченных удивительной выразительностью и музыкальностью стихов Марселины Деборд-Вальмор. Ей принадлежат поэтические сборники («Мария. Элегии и романсы», 1819; «Элегии и новые стихи», 1825; «Слезы», 1833), а также несколько популярных в свое время романов («Мастерская художника», 1833, и др.).

ВОСПОМИНАНИЕ Перевод Инны Шафаренко

Когда однажды, вдруг, он стал белее мела И голос дрогнувший на полуслове стих, Когда в его глазах такая страсть горела, Что опалил меня огонь, пылавший в них, Когда его черты, омытые сияньем, Бессмертным, как любовь моя, Мне в душу врезались живым воспомннаньем,— Любил не он, а — я!

ЭЛЕГИЯ «Я, не видав тебя, уже была твоя…» Перевод М. Лозинского

Я, не видав тебя, уже была твоя. Я родилась тебе обещанной заране. При имени твоем как содрогнулась я! Твоя душа меня окликнула в тумане. Оно раздалось вдруг, и свет в очах погас; Я долго слушала, и долго я молчала: Нас в этот миг судьба таинственно венчала; Как будто нарекли мне имя в первый раз. Скажи, не чудо ли? Еще тебя не зная, Я угадала в нем, кому обречена я, Его узнала я и в голосе твоем, Когда ты озарить пришел мой юный дом. Услышав голос твой, я опустила веки; Один безмолвный взгляд нас обручил навеки; Тот взгляд с тем именем казались мне слиты, И, не спросив о нем, я знала: это ты! И с той поры мой слух им словно околдован, Он покорён ему, к нему навек прикован. Я выражала им весь мир моей души; Связав его с моим, я им клялась в тиши. Оно мерещилось мне всюду, в дымке грезы, И я роняла слезы. Пленительной хвалой всегда окружено, Светло увенчанным являлось мне оно. Его писала я… Потом писать не стала И мысленно его в улыбку превращала. Оно и по ночам баюкало мой сон; С зарей я слышала его со всех сторон; Им полон воздух мой, и, если я вздыхаю, Я теплоту его всем сердцем ощущаю. О имя милое! о звук, связавший нас! Как ты мне нравишься, как слух тобой волнуем! Ты мне открыло жизнь; и в мой последний час Ты мне сомкнешь уста прощальным поцелуем!

ЭЛЕГИЯ «Сестра, все кончено! Он больше не вернется!..» Перевод Инны Шафаренко

Сестра, все кончено! Он больше не вернется! Чего еще я жду? Жизнь гаснет. Меркнет свет. Да, меркнет свет. Конец. Прости! И пусть прольется Слеза из глаз твоих. В моих — слезинки нет. Ты плачешь? Ты дрожишь? Как ты сейчас прекрасна! И в прошлые года, в расцвете юных дней, Когда сияла ты своей улыбкой ясной, Ты не казалась мне дороже и родней! Но — тише, вслушайся… Он здесь! То — не виденье! Его дыхание я чувствую щекой! И он зовет меня! О, дай в твои колени Горящий спрятать лоб, утешь и успокой! Послушай. Под вечер я здесь, одна, с тоскою Внимала в тишине далеким голосам. Вдруг словно чья-то тень возникла предо мною… Сестра, то был он сам! Он грустен был и тих. И — странно — голос милый, Который был всегда так нежен и глубок, Звучал на этот раз с такою дивной силой, Как будто говорил не человек, а бог… Он долго говорил… А из меня по капле Сочилась жизнь… Так кровь из вскрытых вен течет… От боли, нежности и жалости иссякли В душе слова, и страх сковал меня, как лед. Он жаловался — мне! Вокруг все замолчало, И птицы замерли, его впивая речь; Природа, кажется, сама ему внимала, Ручей — и тот затих, забыв журчать и течь… Что говорил он? Ах, упреки и рыданья… Я слышу их еще сейчас… Но сколько в этот миг в нем было обаянья, Какой струился свет из милых влажных глаз! Он спрашивал, за что внезапно впал в немилость! Увы, над женщиной любви безмерна власть: Он был со мной, — и я забыла, что сердилась, Вернулся он — и вновь обида улеглась. Но он винил меня! Ах, это так знакомо! Я тщилась объяснить… Но он махнул рукой И произнес слова страшней удара грома: — Мы не увидимся с тобой! А я, окаменев, как статуя, сначала, Не вскрикнув, не обняв, дала ему уйти; И в воздухе пустом чуть слышно прозвучало Ненужное ему последнее: «Прости!»

ВЕЧЕРНИЕ КОЛОКОЛА Перевод И. Кузнецовой

Когда колокола, взлетая над долиной, На землю медленно опустят вечер длинный, Когда ты одинок, пусть мысли в тишине Летят ко мне! Летят ко мне! В тот час колокола из синевы высокой Заговорят с твоей душою одинокой, И полетят слова по воздуху, звеня: Люби меня! Люби меня! И если ты в душе грустишь с колоколами, Пусть время, горестно текущее меж нами, Напомнит, что лишь ты средь суеты земной Всегда со мной! Всегда со мной! И сердца благовест с колоколами рядом Нам встречу возвестит наперекор преградам. Польется песнь небес из выси голубой Для нас с тобой! Для нас с тобой!

ИДИТЕ С МИРОМ Перевод И. Кузнецовой

Идите с миром, боль моя, Довольно вы меня томили, Пленяли и с ума сводили… Увы, любимый, боль моя, Вас только в мыслях вижу я! Но имя ваше без труда В плену меня удержит прочно И, нитью огненной заочно Мне жизнь опутав навсегда, Здесь вас заменит без труда. Сама не ведая того, Могла свершить я преступленье, Судьей невольным в искупленье Мне вас послало божество, А вы не ведали того? Я помню и огонь и смех, Мечты и музыку вначале, Потом пришла пора печали, Бессонница взамен утех… Прощайте, музыка и смех! В далекий край лежит ваш путь, Где вьется ласточкой игривой Поэзия любви счастливой. Чтобы за ней пуститься в путь, Вы сердце мне должны вернуть. Пусть эти слезы в тишине Пред богом вам придут на память, Ведь вас они не могут ранить. Но вспоминайте обо мне Лишь за молитвой, в тишине!

МОЛНИИ Перевод И. Кузнецовой

О молнии любви, высоких гроз удары, Средь гнезд разметанных вы сеете пожары И смерть, но небосвод навеки тьмой одет Для тех, кто потерял ваш несравненный свет!

ШАРЛЬ-ОГЮСТЕН СЕНТ-БЁВ Перевод М. Донского

Шарль-Огюстен Сент-Бёв (1804–1869). — Знаменитый критик и историк литературы; оставил и несколько сборников стихов. Наибольшим успехом у современников пользовался первый из них, «Жизнь, стихотворения и мысли Жозефа Делорма» (1829), написанный от имени бедного, рано умершего студента из парижского предместья. Лирике Сент-Бёва не свойственны кричащие краски, громкие гиперболы. С интимной доверительностью она повествует о навсегда ушедших днях детства, об одиночестве мечтательной души, утратившей радость наивной веры. Но, при всем их внимании к событиям внутренней жизни, стихи Сент-Бёва отличает редкий для романтической поэзии интерес к неприметным мелочам повседневности, ко всему, что окружает героя, — будь то скромная красота сельской природы или суета шумных городских улиц.

РАВНИНА

Моему другу Антони Д.

Октябрь

С уборкою хлебов покончено давно, Поля обнажены, и в закромах зерно; Теперь, того гляди, покроет землю иней, И осень, что холмы так красила доныне, Чей драгоценный плащ был золотисто-рдян, Готовится бежать, закутавшись в туман. О, как бескрасочна равнина, как уныла! Даль помертвелая безрадостно застыла; Лачуги редкие виднеются вдали, Их стены в трещинах, мхом кровли поросли, И мнится — каждый дом пуст, холоден и темен: Ни света, ни дымка… Вблизи каменоломен — Нагромождения из глыб известняка. Застыли мельницы: намолота мука. Есть краски блеклые лишь на лесистых склонах, Осталась часть листвы там на древесных кронах: Деревья, коль они стоят к плечу плечом, Сильнее, чем когда растут особняком, Как человек сильней в кругу семьи сплоченной. И предзакатными лучами позлащенный Вверху желтеет лес, тогда как здесь, у нас, Неяркий солнца свет уже совсем погас. Равнина в сумерках особенно тосклива: Вот поле — борозды, проложенные криво, Мотыгой вскопаны, ведь здесь за редкость плуг; Вот облетевший куст; вот каменистый луг; Десяток чахлых лоз — поломаны подпорки; Кострище черное; сидящий на пригорке Мальчонка-пастушок: своих овец и коз Пасет он на жнивье; лохматый черный пес Лежит у ног его и взглядом безразличным Следит, как роется на поле свекловичном Старуха нищенка, — увы, напрасен труд. Поодаль — скрип колес и смрад: навоз везут. Кузнечик жалобно в сухой траве стрекочет. Пчела, хоть чуть жива, но все еще хлопочет, К засохшему цветку приникла хоботком. Прохожих нет; лишь три охотника гуськом Бредут, усталые и злые, без добычи,— Шатались целый день и попусту — нет дичи. А я, не торопясь, свой продолжаю путь, Чтоб там, под тисами, присесть и отдохнуть.

ЖЕЛТЫЕ ЛУЧИ (Фрагменты)

Порою летнею, когда, по воскресеньям, Зной переждав дневной, с веселым оживленьем Все за город спешат, Устроясь у окна своей мансарды тесной, Сквозь щели жалюзи на сей исход воскресный Я устремляю взгляд. Мечтой к заветному привороженный мигу, Смотрю, держа в руках наскучившую книгу, На праздничный народ И жду — под гул толпы, под говор, смеха всплески, Что жаркой желтизной на белой занавеске Луч солнечный мелькнет. Вот он — единственный, сладчайший миг недели: Пройдя сквозь жалюзи, потоком хлынул в щели Рой золотых частиц; Мое духовное он обостряет зренье И оживляет вновь в моем воображенье Рой мыслей, чувств и лиц. Вновь связываются оборванные нити Далеких радостных и горестных событий, Прошедших благ и зол. Когда-то в этот час кюре после вечерни, Сказав нам о добре и о житейской скверне, На хоры нас повел. Светильник масляный и восковые свечи Бросали желтый свет на строгий лик Предтечи, На Девы нежный лик. Наш старенький кюре, приблизясь к аналою, Весь желто-восковой, как колос под косою Главой своей поник. …………………………………. Я вспомнил тетушку, прошедший год… Как кротко Она ждала конца. Была старуха тетка Всегда ко мне добра. На тело, саваном обвитое, сухое, Такое жалкое, глядел я, молча стоя У смертного одра. Для гроба мерку снять пришли мастеровые, Кюре читал псалтырь… И свечи восковые Струили желтый свет. Глядел на мертвую, на родственников лица, Но повторять молитв не мог: нельзя молиться, Коль веры больше нет. Слез не было, хоть знал — она меня любила… Стара и мать моя. Еще одна могила,— Уж зев ее отверст,— И скроется навек, в тиши могильной тлея, Все то, что я любил; останусь на земле я Один, один как перст. Увы, исчезнет все, что дорого и свято. Не станет матери… Нет ни сестры, ни брата, Ни любящей жены… По солнце снизилось до крыш, и в зыбких пятнах, Отбрасываемых на ткань лучей закатных, Уж нет той желтизны. Покою, радости в моей душе нет места. Вовеки не шепнет мне юная невеста Застенчивого «да»; С любимой об руку, в волнении едином, Мне в церкви не стоять под желтым балдахином. Вовеки, никогда! Никто в мой смертный час, в тот миг, что неминуем, Не склонится ко мне с прощальным поцелуем И лить не станет слез. Не нужный никому и никому не милый Окончу дни свои; и над моей могилой Не будет желтых роз. Стемнело… Голоса былого замолчали… Спускаюсь и — туда, где тонут все печали: В людской водоворот. Полны все кабачки. Толкучка, шум нестройный; Калека под хмельком куплет малопристойный Простуженно орет. Бранятся, шутят, пьют — резвятся на свободе; Целуют, тискают при всем честном народе Подвыпивших подруг. И, сытый зрелищем житейской карусели, Я дома до утра ворочаюсь в постели Под выкрики пьянчуг.