Европейская поэзия XIX века

АЛЬФРЕД ДЕ МЮССЕ

Альфред де Мюссе (1810–1857). — Первая книга стихов Мюссе — «Испанские и итальянские повести» (1830) — привлекала Пушкина своей «живостью необыкновенной». Празднично яркие сцены страсти, ревности, измены переданы здесь с немалой долей трезвой иронии. С течением лет усталая опустошенность души, «болезнь века», пристальным аналитиком которой был Мюссе — прозаик и драматург, все больше занимает воображение Мюссе-стихотворца (в лирической драме «Уста и чаша» из сборника «Спектакль в кресле», 1832, в поэме «Ролла», 1833); страдание и скорбь представляются ему теперь неизбежной ценой поэтического вдохновения (цикл стихотворений «Ночи», 1835–1837). В конце жизни Мюссе нечасто обращается к стихам, по лучшие его строки сохраняют непринужденную грациозность и остроумие.

ПЕСНЯ Перевод В. Брюсова

Слабому сердцу посмел я сказать: Будет, ах, будет любви предаваться! Разве не видишь, что вечно меняться — Значит в желаньях блаженство терять? Сердце мне, сердце шепнуло в ответ: Нет, не довольно любви предаваться! Слаще тому, кто умеет меняться, Радости прошлые — то, чего нет! Слабому сердцу посмел я сказать: Будет, ах, будет рыдать и терзаться. Разве не видишь, что вечно меняться — Значит напрасно и вечно страдать? Сердце мне, сердце шепнуло в ответ: Нет, не довольно рыдать и терзаться, Слаще тому, кто умеет меняться, Горести прошлые — то, чего нет!

МАЙСКАЯ НОЧЬ (Фрагменты) Перевод Вс. Рождественского

Слова отчаянья прекрасней всех других, И стих из слез живых — порой бессмертный стих. Как только пеликан, в полете утомленный, Туманным вечером садится в тростниках, Птенцы уже бегут на берег опененный, Увидя издали знакомых крыл размах. Предчувствуя еду, к отцу спешит вся стая, Толкаясь и хрипя, зобами потрясая, И дикой радости полны их голоса. А он, хромающий, взбирается по скалам И, выводок покрыв своим крылом усталым,— Мечтательный рыбак, — глядит на небеса. По капле кровь течет из раны растравленной. Напрасно он нырял во глубине морской — И океан был пуст, и тих был берег сонный. Лишь сердце принести он мог птенцам домой. Угрюм и молчалив, среди камней холодных, Он, плотью собственной кормя детей голодных, Сгорает от любви, удерживая стон. Терзает клювом грудь, закрыв глаза устало На смертном пиршестве, в крови слабея алой, Любовью, нежностью и страхом опьянен. И вот, лишенный сил великим тем страданьем, Медлительным своим измучен умираньем И зная, что теперь не быть ему живым, Он, крылья распахнув, отчаяньем томим, Терзая клювом грудь, в безмолвие ночное Такой звенящий крик шлет по глухим пескам, Что птицы с берега взлетают быстрым роем И путник, медленно бредущий над прибоем, Почуяв чью-то смерть, взывает к небесам. Вот назначение всех избранных поэтов! О счастье петь другим, теряя кровь из ран, И на пирах людских, средь музыки и света, Их участь — умирать, как этот пеликан! Когда они поют о тщетном упованье, Тоске, забвении, несчастье и любви, Концертом радости их песни не зови,— Те страстные слова подобны шпаг сверканью: Со свистом чертит круг стремительный клинок И каплю крови вдруг роняет на песок.

* * *

«Да, женщины, тут нет ошибки…» Перевод Э. Липецкой

Посвящается мадемуазель де ***

Да, женщины, тут нет ошибки; Дана вам роковая власть: Довольно нам одной улыбки, Чтоб вознестись или упасть. Слова, молчанье, вздох случайный, Насмешливый иль скучный взгляд,— И в сердце любящего тайно Смертельный проникает яд. Да, ваша гордость неуемна; У нас душа слаба, кротка, И так же ваша власть огромна, Как верность ваша коротка. Но гибнет в мире власть любая, Когда ее несносен гнет; Кто любит и молчит, страдая, В слезах от вас навек уйдет. Пусть горше не пил он напитка, Пусть он истает, как свеча, Но мне милее наша пытка, Чем ваше дело палача.

ЭКСПРОМТ В ОТВЕТ НА ВОПРОС: «ЧТО ТАКОЕ ПОЭЗИЯ?» Перевод В. Васильева

Смеяться, петь о том, что по сердцу пришлось, Грустить и изливать на золотую ось Мысль беспокойную, но взвешенную твердо; Любить прекрасное, искать ему аккорда, На зов души лететь за истиной вослед, Не вспоминать того, что скрыто мраком лет; Дарить бессмертие мечте, на миг рожденной, Найти высокое в надежде затаенной, В улыбке и в мольбе, где полон каждый слог Очарованья и тревог, И слезы обратить в жемчужины — вот это Призвание, и жизнь, и торжество поэта.

ПЕСНЬ БАРБЕРИНЫ Перевод А. Ревича

Рыцарь, ты в бой отправляешься ныне, Там, на чужбине, Что тебя ждет? Ночь опускается черным покровом, В мире суровом Столько невзгод! Ах, ты задумал с любовью проститься? Хочешь забыться — Мысль по пятам. О честолюбец, не знающий страха, Горсткою праха Станешь ты сам. Рыцарь, в поход отправляешься ныне? Ждешь на чужбине Славы в бою? Вспомни, как я улыбалась вначале. В горькой печали Слезы пролью.

ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ АЛЬФРЕДА ДЕ МЮССЕ Перевод А. Ревича

Все время слышу погребальный звон, Жду восемнадцать месяцев кончину, С бессонницей борюсь, влачу кручину, И веет холодом со всех сторон. Чем жарче спорю с немочью моею, Тем все острей предчувствую беду, Слабеет сердце, двинуться не смею, Боюсь: шагну — и навсегда уйду. Все меньше сил, все круче перевалы, Покой мой близок, но не кончен бой. Как загнанный скакун, мой дух усталый Вот-вот споткнется и — с копыт долой.

ЭЖЕЗИПП МОРО

Эжезипп Моро (настоящее имя — Пьер-Жак Руйо, 1810–1838). — Короткая жизнь Моро была наполнена нуждой и невзгодами. Он разделял с обездоленными не только лишения, но и возмущение против несправедливости, дважды, в июле 1830 года и в июне 1832-го, оказавшись в рядах восставших на парижских улицах. Сатиры и песни Моро, собранные вместе с элегическими стихотворениями в небольшой книжке «Незабудка» (1838), не отличаются четкостью политической мысли и мощностью темперамента; в обличении и угрозе, как и в скорби и жалобе, поэту свойственна порывистая искренность. Лирика Моро оставалась близка демократической аудитории последующих поколений; его стихотворение «Зима» с неизменным успехом читали на публичных концертах в дни Парижской Коммуны.

ЗИМА Перевод В. Левика

Идет зима! Ноябрь, оледенивший лужи, Поэта в дом загнал дыханьем злобной стужи. Где солнце, где цветы, веселье и тепло? Увы, как летний сон, все милое ушло! Озябший пастушок играет на свирели, Уныло выводя старинные ноэли, И ветер, на лету рулады подхватив, Разносит по полям бесхитростный мотив. Худая женщина с библейскими чертами Несет, едва плетясь, валежник за плечами, Чтоб разогреть очаг, кой-как состряпать снедь, Еще раз накормить детей… и умереть. Пора любви прошла, ушла с листвой зеленой, И глухо стонет лес, уже посеребренный. Как нимфа юная, кудрявый и живой В те дни, когда зефир играл его листвой,— Теперь, утратив жизнь, в разлуке с солнцем, с летом, Он, облысев, торчит уродливым скелетом, И стон доносится из чащи сквозь туман, Как дикий древний вопль: «Погиб великий Пан!» В глухой агонии тоскует вся природа, И я тоске моей не нахожу исхода; В душе невольный страх, и мысль нейдет с ума, Что голод и мороз опять несет зима, Что мерзнущий бедняк мечтает в дождь и вьюгу: О, если б крылья мне, чтоб уноситься к югу, Чтоб вольной птицей мог я находить всегда И ниву с зернами, и рощу для гнезда! Туда, в блаженный край, где встал над лесом пиний Гигантским очагом Везувий дымно-синий, Где подле мраморов, беспечны и вольны, На солнце нежатся Неаполя сыны, Туда хочу, туда! Увы, мечтатель пылкий, Дрожи и умирай на нищенской подстилке! А между тем богач объедет целый свет, Ездою утомив лишь свой кабриолет. Прошли дни радости? Так что ж! Любимцы счастья, Пусть увядает парк под бурями ненастья! Из замков двигайтесь в столицу, где всегда За деньги радость вы найдете без труда. О баловни судьбы, для вашей праздной клики Наш пестрый Вавилон откроет пир великий, Стремитесь весь Париж повергнуть под пяту! Спешите утолять капризы на лету! Для вас и чудеса, и блеск, и роскошь эта, Страданья бедняка, бессонницы поэта, Плоды из жарких стран, когда царит зима, Россини пламенный, трагический Дюма [277] , Для вас дары любви, разгулы лупанара, Зимою — весь Париж, вся даль земного шара. Фемида, Цербер злой, богатым не страшна, Пред золотым дождем смиряется она. Но, чтоб всегда вкушать нетронутым и чистым То счастье, что судьба дарует эгоистам, Идите напрямик, закрыв лицо плащом, Не озираясь вкруг, не мысля ни о чем,— Затем, что, встретившись неосторожным взором С нуждою, мерзнущей в отрепьях под забором, Вы отшатнетесь прочь, нервически дрожа, Вас жалость полоснет, как лезвие ножа, Уйдет румянец ваш, и кровь застынет в теле, И розы лепесток вас будет жечь в постели. Когда пылает пунш в граненом хрустале, Старайтесь не глядеть на дверь: за ней во мгле, Придя на хохот ваш, разбуженная вами Тень Лазаря следит голодными глазами [278] , Смакует запахи и молит небеса, Не смея ни войти, ни кость отнять у пса. Слепя народ гербом и золотом кареты, Когда гремят вокруг мосты и парапеты,— Велите гнать быстрей, чтоб гул идущих ног О ропоте толпы напомнить вам не мог. Страдает весь народ, но где исход из плена? Заполнят морг тела, что поглотила Сена! Ваш эгоизм — султан; он правит торжество; Он много скрыл злодейств, и здесь Босфор его. Но чей-то жалкий стон порой, как вестник мщенья, Тревожит богача в часы пищеваренья, И все голодные, которых тьмы и тьмы, Украдкой шепчутся: «А все же, если б мы…» Стон переходит в крик, а плач — в призывы к мести: Кипит, как Рыжий Крест [279] , вся армия предместий. Но мало ль пламенных ораторов у вас? Quos ego [280] их смирит мятежников тотчас. Они, простой сантим жалея братье нищей, Накормят бедняка речей духовной пищей И, как тореадор, готовя пир клинку, Бросает алый шарф свирепому быку,— Трехцветный стяг взовьют с обманчивым припевом, Чтоб тигра ослепить — народ, горящий гневом! Когда ж настанешь ты, о день мечты моей, Ты, исправитель зла жестоких прошлых дней, Всеобщий уровень писателей-пророков, Предсказанный, увы, вне времени и сроков! Рассудок шепчет мне: «Мир закоснел, он спит, Он не изменится!» А сердце говорит: «Тем лучше; бедный раб во дни святого мщенья, Хоть заблуждается, — достоин всепрощенья!» Спартак опять мечом властительным взмахнет, Народ поднимется, низвергнув старый гнет, Воспрянет легион бродяг, цыган, каналий, Грязнивших празднества великих сатурналий [281] , Вся грозная орда, что, претерпев разгром, Умеет воскресать под самым топором. И сытые тогда, боясь голодной голи, Врагу предложат часть их пиршественной доли, Но мститель роковой, чей так прекрасен гнев, Воскликнет: «Все мое! Я именуюсь — лев!» И разыграются неслыханные сцены, Которые Иснар [282] предрек народу Сены: К пустынным берегам, где зыблется камыш, Напрасно варвары придут искать Париж; Сотрется даже след великого Содома, Соборы не спасут его от божья грома; И ликованьями я встречу серный град, Что вихри ниспошлют на зачумленный град; И молодость моя в минуты роковые Близ лавы огненной согреется впервые! Так, разум потеряв, безумный, я взывал И в ямбе пламенном рыданья изливал; Я ненавидел все, — кто, страждущий, безгрешен? — Но каплей радости я скоро был утешен. Лишь поцелуй да хлеб поэту ниспошли, И милосердно он простит сынов земли. Господь, ты спас от бурь мое нагое тело, Но братьев горести не ведают предела; При виде их нужды мутится разум мой. Пошли им благодать, испытанную мной! Дай манну им вкусить, и стихнут их проклятья; Ты требуешь любви, — так пусть не страждут братья! Пусть обездоленный — на сытых богачей Вовек не обратит разгневанных очей! Ты, малому птенцу не отказавший в пище, Пошли голодным хлеб, а мерзнущим — жилище, Дай зиму мягкую, и в день ее конца И птицы и поэт благословят творца.

277

Трагический Дюма. — Здесь имеются в виду романтические драмы Александра Дюма-отца (1803–1870).

278

Тень Лазаря следит голодными глазами… — В евангельской притча (От Луки, XVI, 19–25) покрытый струпьями нищий Лазарь лежал у ворот богача и желал насытиться крошками, падавшими с его стола.

279

Рыжий Крест — предместье Лиона, где в ноябре 1831 г. вспыхнуло восстание ткачей.

280

Quos ego! (лат.) — «Я вас!», возглас, которым в «Энеиде» Вергилия Нептун обуздывает разбушевавшиеся волны.

281

Сатурналии. — На время этих буйно-веселых празднеств рабы в древнем Риме получали свободу.

282

Иснар — Максимен Иснар (1755–1825), жирондист, пророчивший гибель якобинскому Парижу.

ПЬЕР ЛАШАМБОДИ

Пьер Лашамбоди (1806–1872). — Начинающим стихотворцем появился в Париже в бурном 1830 году и сразу же был захвачен кипучей политической и художественной жизнью столицы. Он принял участие в событиях Июльской революции, откликнувшись на них и своими быстро снискавшими популярность песнями («Национальные песни», 1831). Его песни 40-х годов проникнуты идеями утопического социализма. Наибольшую известность, однако, принесли Лашамбоди басни. Смело вводящая новые аллегорические приемы, то гневная, то лирическая, басня Лашамбоди занята насущными социальными вопросами. В 1848 году поэт был сподвижником Бланки; после монархического переворота 1851 года лишь заступничество Беранже спасло его от каторги, замененной несколькими годами изгнания.

МОЛОТ Перевод В. Дмитриева

Кусок железа был от бруса отсечен И докрасна был в горне раскален, Затем на наковальне очутился… Все бьют его и бьют… Он, наконец, взмолился: — Когда же буду я освобожден? — Вот положил кузнец предел его мученьям И молот из него сковал. Недавний раб тираном стал: Сам начал бить с ожесточеньем… Холоп, недавно лишь страдавший под ярмом, Вельможей сделался или откупщиком; Трибун, в лояльности нам клявшийся публично, Вдруг власть заполучил и правит деспотично… Рабы, превращены нежданно в палачей, Вы схожи с молотом из басенки моей!