Фрейлина

И будто чуть поколебавшись, она тихо ответила:

— Я думаю, поделится. Мария Дмитриевна добрый и щедрый человек, но только с друзьями. Их мало у нее.

— Спасибо, Ирма, я сделаю все, чтобы когда-нибудь она смогла назвать меня другом, — отвела я взгляд, — как мне следует одеться к Ее величеству?

— Подавать прошение следует в парадном платье. Вам назначено время…

Дальше были хлопоты с одеванием…

Не давала покоя одна мысль — она не могла знать о моей беременности. Это наш со Свекольниковым секрет, и все-таки он обещал мне время. И почему-то ему я верила. Но как тогда, откуда?

Разве что опять отработала свой шпионский долг Ирма… Зачем приходил ко мне доктор, узнать она не смогла — мы шептались. Но знать была обязана… и тогда Пантелеймоновичу задали прямой вопрос, а солгать он не смог.

Этот человек вообще не о лжи и интригах. Я и не просила о них — только помолчать несколько дней. Получился день. И его хватило, я благодарна…

Фредерик заехал за мной в карете. Но не в парадной форме, как я. Объяснил:

— Вы все еще находитесь на службе, мой же визит частный.

— Вы замечательно выглядите, Фредерик Людвигович, — старательно применяла я приемы смол-тока: хвалила, обращалась по имени, улыбалась… Улыбалась искренне. Хвалила — не очень, он опять накрутил букли. Нужно что-то с этим делать…

— Вы предварили мои слова, Таис, — скупо поблагодарил он.

Ничего… всему свое время.

— Возражений со стороны принца Гогенлоэ-Эринген не возникло? А от Карла Вильгельмовича? — осторожно поинтересовалась я, глядя на проплывающую за окнами Александрию. И сразу поняла, что сделала это зря.

— Вас должен волновать только результат — он в вашу пользу. В остальном попрошу не поднимать больше вопрос моих отношений с кронпринцем, — ровно ответил Фредерик.

Гадство… дипломатии мне еще учиться и учиться.

Настроение портилось. И сейчас, когда пути назад уже не было, как и водится в таких случаях, толпой полезли сомнения. В свое оправдание я опять судорожно выискивала другие способы решения вопроса… И, кроме как ввести в курс дела маменьку, выхода не находила.

А значит, и нет его.

Фредерик же… С чего-то казалось, что меж нами понемногу теплеет. Были же разные… косвенные признаки? Может понятые мною не совсем правильно и подарившие зряшную надежду?

Как в том анекдоте: — Он назвал меня неповторимой! — И что сказал? — Сука ты редкостная…

Похоже у нас тот самый случай.

Глава 26

Отца Костя не просто любил.

С малых лет тот был для него высочайшим авторитетом, человеком, неизменно внушающим настоящее уважение. Восхищение и благодарность (в том числе Богу) за то, что ему достались такие замечательные родители, казалось, всегда присутствовала в мальчике, а потом и юноше.

В том числе он был благодарен за то, как отец решил вопрос его будущей карьеры. И это было море, парусный флот. Теперь казалось — они всегда были овеяны для него романтикой невероятных приключений и открытия новых земель, легендами об отчаянных абордажах, величественностью и грациозностью самих парусников.

В первый же настоящий выход в море восьмилетнему мальчику выпало счастье наблюдать шторм. Наставник не спрятал его в каюте, но вывел на палубу, укутав в плащ и комментируя действия экипажа:

— В минуты шквала… для приготовления к штормированию, есть необходимость в укреплении частей снаряжения, проверке крепления тросов, закрытии опасных для затопления частей корабля. А также окончательной уборке уже зарифленных марселей. Чем ныне и заняты матросы. Порой, Ваше высочество, и у нижних чинов есть чему поучиться, а именно — мужеству и прилежанию в трудностях.

Часто вытирая ладошкой дождевую воду, заливающую лицо даже под накидкой, мальчик во все глаза смотрел на людей в темной одежде, споро взбирающихся по вантам к основаниям парусов. Потом эти паруса будто сами собой стали уменьшаться своей площадью… а человеческие фигурки за дождевыми струями и на фоне темного неба стали уже почти не видны.

Всю опасность выполняемого ими действия Константин осознал, осваивая управление парусной оснасткой с азов, а потом и настояв на том, чтобы ввиду шторма самому зарифить бром-брамсель.

Смотреть со стороны и делать самому — вещи разные. Плохая видимость из-за дождя, сильная качка в самой высокой точке мачты и зыбкая опора под ногами — канат, балансируя на котором, следовало скручивать парус — работа в этих условиях стала настоящим испытанием для его личности, в итоге давшем право считать себя настоящим мужчиной.

Такие минуты, как правило, врезаются в память на всю жизнь — даже если только частично брать рифы, собирая парус не полностью…

Зыбкая сетка вант кажется устойчивей земной тверди, когда ступаешь с нее на канат на высоте сорока метров над палубой. Страховочный линек — сущей ерундовиной, дающей лишь секунды, чтобы сориентироваться — за что ухватиться, если и обязательный для обуви моряков каблук не задерживал ногу, и она срывалась с ненадежной опоры.

Падая в штормующее море или на палубу, люди гибли. Регулярно.

С того самого — первого шторма, в сознании мальчика матросы получили равенство с офицерским сословием. И по своей значимости для службы, и по человеческим качествам. Условное, но… теперь оно для него существовало, определив в будущем отношение к нижним чинам.

Этой ночью «Паллада» становилась на рейд у Гельсингфорса. Приказом по флоту (и Константин догадывался по чьему велению он издан) фрегат был командирован в самый дальний российский порт на Балтике, который когда-то будет зваться Хельсинки.

Догадывался потому, что разговор с отцом накануне выхода в море был еще совсем свеж в его памяти.

— Кости… сын! Ты наблюдаешь нашу семью и должен видеть, насколько я счастлив с твоей матерью. А ведь когда-то был юн, как и ты. И только удачный случай подсказал мне насколько счастливым можно быть подле близкого человека… В четырнадцатом году мы вошли в Париж и этот случай — знакомство с герцогом Орлеанским и его семьей.

— Удачный? — удивился Константин, — но вы недружны с ним.