Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
Настроение поднималось – всё выше, выше и выше: он был доволен собой на этом утреннем смотре достижений и сетований своих; нет, старость пока даже не подступилась к разрушению его внешности – провёл не без удовольствия ладонью по густому ёжику на голове, ёжику если и не боксёрскому, это, возможно, было бы чересчур, то… И как же – опять порадовался, когда мысль с лёгкостью метнулась в сторону, – соответствовал его моложаво-спортивный облик коротким и точным, зачастую афористичным фразам, которыми он отвечал после лекций своих на вопросы. Непростые бывали вопросы, подчас и каверзные, не перевелись ещё, слава богу, эрудированные и умно-злые студенты, а отвечал он так, будто никогда не знал сомнений; да-а-а… непробиваем он был на кафедре. И вновь порадовался, конечно, упругости своих мышц, не уступавших ничуть упругости его ума, упругости его фраз – о, ни одной жировой припухлости, с которыми многим распустёхам-бедолагам с нарушенным обменом веществ приходится бороться с помощью небезопасных подкожных инъекций, о, бог миловал, и сам он старался не сплоховать, следил за собой, о-о-о – глубоко-глубоко вдохнул порцию весенней прохлады, – он, пожалуй, даже слегка подсох, а стайерская поджарость ему никак уж не повредит; физически активный, он много и охотно ходил пешком, городским транспортом пользовался крайне редко. Вот и сегодня, тем паче расщедрилось весеннее солнышко, он привычно и с удовольствием пройдёт по солнышку, вдоль витринных сияний, неблизкий путь в академию. Мало того что много пешком ходил, так он ещё
Да, не парадокс ли, ЮМ, – ты жив потому, что уклонялся от жизни, убегая в свои фантазии?
Уклонялся, но извне – из жизни, откуда же ещё? – приходили толчки, самые неожиданные, он испытывал озарение и… Да, рой отрывных календарных листков сопровождал и встречал его неожиданностями, как жалящими укусами, а он, благо внутренний запал не сгорел ещё, бессознательно гнался и гнался за чем-то решающе важным, за чем-то, что должно было бы сдетонировать с его же сознанием и… Может быть, может быть… Попусту не ввязывался в жизненные борения, не растрачивался на «дружбы» и даже на «отношения» и за внутреннюю бережливость свою бывал, возможно, вознаграждён, но за неё же, возможно, будет наказан. Да-а, нет ни одного убедительного доказательства бессмертия души, ни одного, понимаешь? – почему-то он вспомнил слова Анюты; а… что такое «попусту»? Он вдруг вновь испытал странное, полусознательное, как бы полусонное состояние ума, когда логика ничем ему не могла помочь. С минуту в глухом раздражении переминался он перед медленно угасавшим зеркалом, всматриваясь в себя, обратил внимание на воспалённость глаз – не от компьютерного ли переутомления? Но… Солнце, солнце и ожидание светлого активного дня всё же возвращали ему хорошее настроение: через каких-то полчаса он на свежую голову откроет компьютер и сам себе поможет узнать: можно ли прекрасное унизить прекрасным. И вообще-то – вроде бы некстати также вспоминалось ему – «всё прекрасное – вне тела»; так-то, на замысле надо сосредоточиться, на замысле: кстати ли, некстати, но он ведь ничуть не комплексовал уже из-за того, что в последнее время женские тела в его спальне не появлялись…
Хотя…
Не эти ли врождённые васильково-синие вспышки глаз притягивали так к нему женщин? На сей раз он приятно пощекотал себя вопросом, содержавшим нужный ему ответ: в этом притяжении ведь и сами возлюбленные его признавались; молодцевато напружиненный Германтов пошире открыл в спальне форточку и, жадно, полной грудью вдохнув весенний прохладный воздух, отправился в ванную.
Нет, сначала, предвкушая облегчение, юркнул он в соседнюю дверь… сипло прожурчала вода, исторгнутая сливным бачком; а уж теперь – в ванную.
Между прочим, в это же самое время в Москве, на Остоженке, в своём эксклюзивно декорированном и обставленном с помощью английского консультанта в «стиле бунгало» двухуровневом пентхаузе, замаскированном, однако, дабы не смущать взоры демократических горожан, под пуристскую мансарду, принимал контрастный душ и Виктор Натанович Вольман.
Читал, читал почти всю ночь по лубянскому заказу ксерокопированную лабуду: похоже, если и не единственным, то уж точно главным достоинством своевременно «нашедшегося» романа был его возраст – как-никак пролежал под спудом более семидесяти лет, на этом и стоило бы сделать упор в рекламной кампании. Подойдёт, подумал Вольман, выплёвывая попавшую в рот воду, доверительная интонация: мол, автор, как искушённый марафонец, пропустил вперёд… и великодушно позволил прославиться когорте писателей, как бы предчувствуя, что именно за ним всё равно останется последнее слово; и далее, далее в таком же соревновательно-душещипательном духе. Но – дело делом, а не надо было ночью пить виски.
Читал, листал взад-вперёд никчёмный, несобранный роман, который по всем признакам своим не должен был бы нынче привлечь внимания, однако вскоре будет провозглашён бестселлером; читал и пил…
Голова тяжёлая…
А сколько забот сулил ему наступавший день! Памятка обязательных дел, составленная им накануне, заняла страницу. К тому же Вольману предстояло сегодня лететь в Ригу на похороны матери и, хотя близости давно между ними не было… Да, похороны, поминки и перелёт ночным рейсом из Риги в Мюнхен – тот ещё будет денёк, врагу не пожелаешь. Правда, из Мюнхена в Венецию не спеша, с перерывом на обед в Зальцбурге – проверит, на высоте ли всё ещё австрийские шницели, – покатит он на машине, переведёт дух, любуясь Альпами. Хорошо ещё, что отложил визит в Питер – Вольман так и не решил, готов ли он для щекотливого разговора с вероятными наследниками по поводу лотов венецианского аукциона; пока в качестве пробного шара покатил осторожное электронное письмо, ждал ответа. «И как в эту мышиную возню меня затянуло?» – вздохнул. Ворочал банковскими миллионами, а тут какие-то спорные бумажки, заплесневелая рукопись, интерес к которой заказали ему до небес раздуть, хотя цена ей две копейки в базарный день. Да ещё разменная мелочовка эта отвлекает от рыкающей возни по-настоящему опасных зверей; как бы не принудили бойцы Кучумова пентхаус им за долги отдать. Чем же соблазнял консультант-дизайнер, а он, Вольман, бездумно ему на крючок попался? «Стиль бунгало» смело дополнялся дорогущим вишнёвым штофом в духе мадам Помпадур, белыми колоннами а-ля античность… Новый круг истории? Разве не славненько получилось, античность – для варвара? О, для варвара как раз подойдёт и буржуазно эклектичный мраморный камин с упитанными голыми дамами, как бы греющимися у огня. Всё как раз – для Кучумова, всё по его уголовным вкусам! Да ещё разведслужба Кучумова, рыскающая по банковским счетам, легко может дотянуться до вольмановских бутиков на Рублёвке, до апартаментов в Лондоне. Но заботы заботами, а сейчас-то, утром, Вольман почувствовал себя защищённым от всех угроз и напастей – дотянется ли, не дотянется, достанет, не достанет, а чувствовал сейчас, что защищён, сюда сейчас не дотянется даже длиннорукий Кучумов со всей своей вооружённой скорострелами и пыточными утюгами братвой, которая, казалось, уже весь подлунный мир взяла под контроль. И хотя полёт на похороны уж точно ничего приятного Вольману не сулил, худа без добра не бывает – Кучумов сегодня до Риги не дотянется, это точно, разведчики внезапный вылет наверняка проворонят и не узнают, куда отправится он из Риги. И, само собою, Кучумов не дотянется до Венеции, не успеет дотянуться, там-то, в безопасной, как пишут путеводители, и беззаботнейшей суете сует и можно будет перевести дух, и мелкие аукционные интрижки, которым он должен будет уделить всего-то два-три часа, не испортят там ему настроения… В Венецию, в Венецию,
вон, вон из Москвы, перенасыщенной рисками, вон из политических и бизнесовых войн её, не знающих перемирий, из Москвы, из Москвы, – улыбаясь, поменял направление трёхсестёрных стенаний. Забавно, думал Вольман, поводя белыми жирноватыми плечами, блаженно поворачиваясь под душем, это надёжное стеклянное убежище с водопадом славно заменяет ему доспехи, кольчуги, он почувствовал себя защищённым даже в Москве, в этой замечательной, просторной, с хайтековским – итальянские дизайнеры оставались лучшими в мире! – закруглением из чуть пупырчатого матового стекла душевой кабине-капсуле. Как бодряще и ласково-приятно массировал плечи, грудь, спину Вольмана сплошной, тяжёлый, то горячий, то холодный поток воды, обрушивавшийся на него с энергией Ниагары, да ещё с игривой неожиданностью остро-колюще били, словно пронзить спешили, то сбоку, то сзади кинжально-тонкие и сильные струи. Даже голова прочищалась и облегчалась; гидромассаж бодрил, хватило бы только бодрости на предстоявший Вольману длинный и нервно-тяжёлый день. Струи вылетали из специальных, окантованных выпуклыми хромированными колечками отверстий; свою последнюю – по времени её выпуска – душевую кабину Вольман называл вертикальным джакузи.Под душем Вольман действительно забыл о московских рисках. И так расслабился он под душем, что даже тогда не вспомнил о них, нешуточных рисках этих, когда накинул на плечи апельсиновую махровую простыню.
А вот когда надевал халат…
Как же он позабыл об ушлом питерском компаньоне Габриэляне, который не раз Вольмана в рискованных ситуациях выручал? В тёмном и разветвлённом бизнесе Ашота Габриэляна, конечно, чёрт бы ноги переломал, но ведь были – точно были – у Габриэляна и охранные предприятия, конфиденциально предоставлявшие клиентам международный эскорт. С безотказным Ашотом сейчас же надо связаться, сейчас же, подумал Вольман, входя в изящно меблированную кухню-столовую. Пусть два ашотовских охранника в шапках-невидимках встретят ночью в Мюнхене, в аэропорту, куда он прилетит из Риги, и сопроводят в Венецию и там глаз не будут спускать. Да, хотелось бы в распрекрасной Венеции не думать об угрозах Кучумова.
И в то же самое время, заметим, на посадку в аэропорту Домодедово заходил самолёт из Новосибирска. Пассажиры оживали после ночного рейса; открыл мутные глаза и костистый старик с морщинисто-тёмным лошадиным лицом. «Сходка получилась удачной, всё обговорили-обмяли, – подумал он, испытав чувство уверенности, надёжности – на подголовниках кресел слева и справа от него лежали откалиброванные затылки охранников. – Зря только пили потом с братвой без меры, да ещё ночью в небесах радикулит постреливал…» Зашёлся сырым кашлем, а прокашлявшись, выплюнул в бумажную салфетку мокроту. Перебирал минут пять свои давние геройства, отчаянно смелое по молодости и, слава богу, очень-очень давнее уже мокрое дело, когда решился грохнуть не пожелавшего делиться магаданского золотодобытчика да картины мазал для отвода глаз, подпольным миллионером хотел прожить… С того справедливо отобранного золотишка и пошли акции Кучумова вверх, только вверх, ни разу потом срок ему не припаивали, ещё бы, у него давно с милицейскими всё вась-вась. Колёса коснулись бетона полосы, самолёт, взревев двигателями, задрожал, запрыгал под аплодисменты пассажиров, натужно замедляя свой бег. Старик вспомнил также про необеспеченные кредиты в банке «Москва», про немалый долг, который ему, несмотря на ласковые напоминания, так ещё и не вернул рыжий нефтяной субчик; долг обнаглевший чистюля не возвращал, хотя сам при этом, как докладывали финансовые разведчики, скупал в лучших местах недвижимость; надо будет выспаться и…
Последний раз субчика надо будет предупредить, у него, докладывали, будто бы маленькая дочка учится в Лондоне, вот и…
Входя в гудевший, как исполинский стеклянный улей, зал прилёта, старик ухмылялся: он уже знал как привести в чувства «рыжего».
Наскоро позавтракав, Вольман отправил Габриэляну мейл. И, по совпадению, тоже в Питер был отправлен… да, куда же, как не в Питер, покатил вкрадчиво-деликатный Вольман свой пробный шар по поводу любезной консультации и прочего.
А вот шустрая петербургская журналистка Виктория Бызова в этот час уже спешила в редакцию на Гороховую, где близ Красного моста, над популярной пиццерией, базировалась её модная и престижная, проворная в погоне за сетевыми сенсациями, оказывавшимися на поверку, после проглатывания их, псевдосенсациями, интернет-газета «Мойка. ru». Бызова опаздывала, нервничала… Вскоре она улетала в заграничную командировку за очередной сенсацией, которую надеялась, если подозрения её оправдаются, увести из-под носа одной закрытой московской бизнес-структуры, которая – дошла конфиденциальная информация – явно мутила воду или пыль пускала в глаза, это уж как угодно: информаторы, знакомые с подоплёкой аукциона Кристи, советовали Виктории обратить внимание на самый нейтральный лот, в нём значились личные бумаги… Перед отлётом, как водится, скопились неотложные дела, надо было отсмотреть главные интернет-порталы, угадать, чем дышат конкуренты… Встала рано, как назло, однако даже к автобусной остановке на проспекте Ветеранов Бызова никак не могла добраться, прорвало теплотрассу, чуть ли не на пол-Ульянки разлилось, затопив ведущую к проспекту улицу, парящее озеро, пришлось огибать внезапное озеро кипятка по пустырю с ледяными колдобинами, но в конце концов…
Утро было ясное, солнце подкрашивало верхушки панельных пятиэтажек, вот уже кирпичные дома потянулись, за ними – полоса леса. Бызова зевала – не выспалась; вечером в ресторане «Мансарда» с видом на эффектно подсвеченный Исаакиевский собор отмечали по семейной традиции день рождения её покойного деда, учёного-биолога, исследователя генетических механизмов наследственной памяти, который несколько лет назад скончался в Америке, а вернувшись домой, смотрела до глубокой ночи сериал «Преступление в Венеции». И зачем она смотрела эту жуткую дребедень? И машину, как назло, вчера не успела забрать из автосервиса… А может, это и к лучшему, не для того же поменяла резину, чтобы устраивать заплыв в кипятке.
В том же 130-м автобусе, до остановки которого добралась-таки в конце концов Виктория Бызова, ехала к метро и Инга Борисовна Загорская, полноватая женщина лет пятидесяти, театроведка, хранительница знаменитой коллекции костюмов в Театральном музее. По совпадению, она тоже собиралась за границу, на аукцион, где должны были, судя по торопливо и небрежно изданному каталогу, продаваться редкие артефакты: театральные эскизы Бакста, Головина и ещё чьи-то, очень любопытные… И ещё, кажется, был Юркун; два подкрашенных акварелью рисуночка Юркуна, изображавших темноволосую диву в пышном оперном сарафане со вскинутой рукой, особенно заинтересовали; на тусклой каталожной страничке, в уголке, характерная подпись Юркуна сплеталась с загадочным словечком, к тому же – затёршимся; удалось всё же разобрать по буковкам: «валуа», но почему-то – с маленькой буквы… Надо навести справки, проконсультироваться. Инга Борисовна проживала совсем далеко от центра, в Сосновой поляне, и, пока ехала, многое успела обдумать и пришла к заключению, что это – фамилия; попыталась перебрать в памяти имена-фамилии известных актрис… Вспомнила, что недавно рассматривала в музейном архиве парную фотографию: обнявшись, Ольга Лебзак и Лариса Валуа, оперная певица. Что-то ирреальное было в той фотографии, будто бы дрожащие контуры у обеих давно забытых фигур… И открытые рты, зажмуренные глаза; возможно, ослепила их фотовспышка. А непроходимое парящее озеро, в котором плавали, как коробчатые пароходы, одинаковые дома, увидела она только из окна автобуса на той остановке, где в автобус втиснулась, поработав локтями, Бызова. Эффектная девушка; Инга Борисовна сразу обратила внимание на неё – высокую, кареглазую, с каштановой чёлкой до разлётных бровей…