Германтов и унижение Палладио
Шрифт:
Сжатая со всех сторон Бызова вспоминала в автобусе вчерашние ресторанные истории Ильи Сергеевича Соснина, одноклассника деда, а сейчас – усохшего, сутулого, седовато-плешивого старичка с провалившимися щеками и крупным носом. Антошка, как называл до сих пор покойного деда Илья Сергеевич, был, оказывается, отчаянным малым, испытывая судьбу, частенько играл в свою русскую рулетку: не глядя по сторонам, с рискованной лихостью вылетал он из двора Толстовского дома, в котором жил тогда, на Фонтанку, проверял – собьёт ли, не собьёт его «Эмка» или «Победа».
Чёрный мощный внедорожник БМВ мчался в Сергиев Посад, старик с лошадиным лицом дремал и не сразу услышал телефонный звонок.
– Рыжий в Венецию на аукцион отправляется, через Ригу и Мюнхен, он себе заказал охрану, чтобы из Мюнхена сопроводили его…
– Кружным
– У него в Риге вроде мать умерла.
– А в Мюнхене что забыл?
– Петляет, наверное…
– Что за аукцион?
– Сам не пойму, на кой ему этот акуцион, там в лотах мусор один, какие-то письма, рисуночки.
– У кого заказал охрану?
Услышав ответ, старик улыбнулся удаче: так это и получше будет, чем в Лондоне выслеживать Рыжего, Скотланд-Ярд водить вокруг кривого пальца, да и цены за услуги там нашими беглыми героями взвинчены несусветно… Венеция так Венеция, а пока уберём-ка его охрану… Старик тут же поменял планы, дал новые поручения. «Да, – подумал, откидывая голову на одетую в свежий чехольчик упругую кожаную подушечку и закрывая опять глаза, – пока предупредим-ка его, в последний раз предупредим; в Питере с мокрым делом поменьше шороха будет, даст бог, потонет в других делах».
Ох, сколько вроде бы случайных людей откуда-то прибывают, куда-то едут по своим надобностям, покупают билеты, строят и меняют планы и – спешат, спешат; сколько же ничем не связанных судеб сталкивается и разлетается ежемоментно в этом броуновском движении; за всеми не уследить и…
И пока автобус подкатывает по проспекту Ветеранов к метро, а Германтов всё ещё принимает душ, чтобы сразу не утонуть в хляби чужих судеб, не запутаться в хитросплетениях чужих планов и отношений, стоит, наверное, отвлечься от актуальнейшей суеты сует, царящей в бестолковом мире людей, и совершить, то ли, это попутно припоминая и комментируя, неторопливую экскурсию по германтовской квартире.
– Какие хоромы, – ошеломлённо прошептала Катя, когда вошла, но не такой уж большой была квартира, а ныне, на фоне модных интерьерных наворотов, выставляемых нуворишами напоказ, не очень-то и приметной и уж точно вполне обычной для многих, отнюдь не обязательно роскошных, доходных домов Петроградской стороны и довольно-таки в связи с занятостью хозяина и равнодушием его к бытовому лоску запущенной, ждавшей давно ремонта, но всё-таки…
Весна…
– Совсем заржавела, – вздыхала по утрам, подходя к зеркалу, Катя: веснушки, не дожидаясь лета, темнели, делались красновато-коричневатыми.
– Агатовыми, – говорил Германтов.
– Правда агатовыми?
И стояла Катя у этого же зеркала в спальне, а он ещё лежал в этой же широкой постели и неизменно оценивающе смотрел на неё, стройную и высокую, с горизонтальной линией плеч, с майоликовой, плоской и прямой, трапециевидной, как у древних египтянок, спиной, плавно сужавшейся к талии, с узкими, лишь чуть округлыми бёдрами, белыми упругими ягодицами, стройными сильными рельефными ногами… Катя изучала цветовые особенности своих веснушек, он любяще-пристально рассматривал Катю сзади, а взгляды их вдруг встречались где-то в глубине зеркала.
Как долго дожидался он её ответного взгляда.
Лёгкая в движениях фигура с прямой спиной, цветастая юбка-колокол… Фигура, удалявшаяся в сумерках академического коридора; можно ли влюбиться с первого взгляда в затылок, стройную высокую шею, почти горизонтальную линию плеч, спину, колыхания юбки и рельефные икры ног?
Можно, это доказано: тогда-то его и пронзила стрела Амура.
Он, не испытав ещё искусительного обаяния её, и не подумал даже в тот миг о её глазах, губах…
Кто она, кто? И встретит ли он её ещё раз… Нити протянулись между ними, и его сразу стрела пронзила, но как узнать, на каком она факультете? Не подкарауливать же её в коридоре, у тёмной железной лестницы, изо дня в день, радостно замирая, дожидаясь, пока она соизволит вновь пройтись, раскачивая колокол юбки, по сумеречному тому коридору… Но вскоре, прогуливаясь по великолепной, залитой солнцем академической анфиладе второго этажа, он подошёл к одному из высоких, смотрящих на Неву окон – она, несомненно, она сидела между сфинксами, на уходящих в воду ступенях. Солнце, залившее Неву расплавленным золотом, било Германтову в глаза, но он не мог не узнать сразу затылок, шею, плечи, спину. Он слетел-скатился вниз по лестнице, в два гигантских прыжка пересёк вестибюль, перебежал перед растрезвонившимся
трамваем набережную, но… незнакомка исчезла, будто бы невская волна слизнула её.И, наверное, с месяц ещё он в безнадёжности мысленных вожделений будет рассматривать затылок, шею, плечи, спину, пока вдруг не увидит её в глубине скульптурной мастерской сквозь щель приоткрытой двери… Всё повторялось, рифмовалось необъяснимо? Да, Анюта заглядывала в комнату-мастерскую Махова, он заглядывал… И уже не мог он от Кати отвести глаз, влюбился в спину, но как же поразило её лицо, её заразительно живая подвижность.
– Позвонки как фасолинки, чем выше они, тем меньше…
– А шейные позвонки на что похожи?
– На драже…
– Я хотела бы красиво стареть, красиво, но медленно-медленно, так медленно, чтобы нельзя было моё старение заметить, – оценив экспансию и цветовые метаморфозы веснушек, делилась Катя своими скромными планами на будущее.
– Не возражаю, – говорил Германтов. – Старей медленно и незаметно, совершенно незаметно, идёт? А ещё лучше – старей, расцветая.
И она, смеясь, едва их взгляды встречались в зеркале, оборачивалась… И кидалась тормошить: вставай, вставай, лежебока.
И штора на окне спальни, плотная, тяжёлая – та же, что ещё при Кате была, и узорчатые занавеси – матовый бордовый узор на розово-коричневатом блеске – в гостиной не поменялись более чем за двадцать лет, и мебель… Не любил он новых вещей!
И на кухне висел алый шёлковый абажурчик, который когда-то ещё Катя подвешивала, взобравшись на табуретку.
О, давно обжитая, но всё ещё обживаемая воспоминаниями квартира непроизвольно и терпеливо писала портрет своего хозяина.
Если угодно – действительно портрет без лица, нерукотворный, иносказательный, но какой же объёмный, точный.
Германтову нравилось «неправильное» пространство его квартиры. От входной двери тянулся коридор, но не проведённый по линейке, как в квартире на Звенигородской улице, нет, коридор был со смещением, с уступом – на стене-пилоне, образовавшем этот уступ, давно пора было подклеить отодравшиеся обои, – уступ как бы специально отмерял зону для вешалки, а сразу за уступом, налево, был широкий, с двумя застеклёнными дверными створками, но всегда открытый, зримо расширявший коридор проём в кухню. Кухня была удобная, просторная – кухня-столовая площадью около двадцати квадратных метров, и совсем уж «неправильная», «лежачая», как бы улёгшаяся вдоль фасада, и при этом – по форме – пятиугольная, ибо один из углов её был энергично скошен стеною лестничной клетки. Да и сама-то лестничная клетка, тоже «неправильная», с треугольной дырой между маршами… Да, один из углов кухни, привычно прямой, был заменён двумя углами, тупыми, и от этой нестандартности почему-то делалось так уютно; к тому же на кухне было большое, самое большое в квартире, окно с низким широким подоконником, на нём нежился в одиноком рыжем горшочке чудесный кактус-долгожитель, явный рекордист, ещё в незапамятные времена Анютой посаженный, будто бы не водой ею политый, а эликсиром бессмертия… А вот здесь, на кухне, у этого большого круглого стола, с грохотом упал на пол Сиверский. На беду не оказалось рядом с ним такого кардиолога-реаниматора, как Гервольский. А солнце всё выше; за окном до полудня, если везло с погодой, горел, меняя цвета и оттенки огненной гаммы, солнечный брандмауэр, орошал кухню отражённым и пёстрым светом; сбоку от брандмауэра, за сутолокой аттиков и лучковых фронтончиков, за ломкой ржавчиной крыш, слуховыми окошками, трубами, антеннами угадывался серенький, отделанный цементной штукатуркой фриз Фоминско-Левинсоновского дворца культуры. Во дворе, тоже, кстати, неправильной формы, чуть сместившись с условно-центральной точки его, высился старый тополь, который, когда начинала шуметь и колыхаться листва, вдруг зарастал коричневато-красными, цвета Катиных веснушек, серёжками, а затем обильно и исправно каждый июнь замусоривал пухом весь двор: детскую, обнесённую штакетником и хлыстиками вечных саженцев площадку с песочницей, анилиново-яркими грибками и горками, открытую автостоянку и ряд некрашеных, с лиловатой окалиной, металлических гробиков-гаражей. Невесомые лохмотья свалявшегося пуха елозили по земле, асфальту, сметались туда-сюда, даже на улицу их выдувало из подворотни, и тугой ветер-проказник с залива, вдруг засвистев, неожиданно подхватывал и швырял их в синюю корму медленно проползающего по узкой улице троллейбуса, а когда уползал троллейбус, ветер нёс паклевидные клочки пуха, то подбрасывая их к солнцу, чтобы они загорались с радужным блеском, то медленно опуская в тени; но когда ещё ветер понесёт по воздуху пух к Большому проспекту…