Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор

Когда торжество окончилось, все были очень довольны. Отовсюду слышалось: «Кала! Кала!»^[24] Гости поздравляли друг друга с тем, что остались живы, и благодарили бога за то, что все сошло хорошо, без кровопролития и человеческих жертв, потому что, говорили они, там, в их краях, без этого не обходится. Часто гибнут и молодожены, и все сваты. Однажды в живых остался только виночерпий, да и тот не уцелел бы, если б заранее не опился и не заснул в подвале. Короче говоря, проливается и течет кровь, как у Месолонгиона{41}, но здесь, в чужом краю, говорят они, нужно сдерживаться.

Человек, говорят, женится для умножения рода человеческого, а еще для того, чтобы видеть себя продолженным в своем потомстве. Этого придерживаются все, потому люди и женятся. Серб стремится к тому же, но, женившись, изменяется мало, а часто и совсем не меняет привычного образа жизни; самое большее, вспомнит перед свадьбой и возвратит какой-нибудь кассирше или горничной фотографию, увитую ее локоном; подчас не делает и этого, но по ее просьбе прячет фотографию и долго хранит среди старых бумаг — облигаций, купчих и судебных решений. Не меняет образа жизни, не порывает ни с кофейней, ни со старой компанией, а там — будь что будет, вернее, ничего не будет… Но кир Герас и его земляки так не поступают. Кир Герас раньше редко покидал дом, а теперь, после женитьбы, и совсем, можно сказать, перестал выходить! Он встает всегда раньше жены, потихоньку, чтобы ее не разбудить, разжигает огонь, ставит джезву, варит себе и жене кофе, наливает в крошечные чашечки и, прикрыв их салфеткой, присаживается на край кровати и некоторое время ждет, не проснется ли жена. Он ласково смотрит на нее и всегда испытывает желание слегка над ней подшутить. Он берет мягкую платяную щетку и подносит к ее губам, а она, не открывая глаз, раскидывает руки, вытягивает губы, и в пустом пространстве раздается звук поцелуя. Она просыпается, открывает глаза и сейчас же стыдливо закрывает их руками. А кир Герас, тихонько поглаживая ее, спрашивает, что и кого она видела во сне, с кем целовалась и в этом ли заключается та верность мужу, в которой она клялась перед алтарем. Она отрицает поцелуй, но Герас говорит, что это ей не поможет — поцелуй был отчетливо слышен. Тогда она страшно смущается, краснеет еще сильнее, а он, смеясь, успокаивает ее: «Это я был, я, моя голубка… Вставай, кофе готов». Улыбаясь друг другу, они садятся и пьют кофе и постели. Затем совещаются о том, что приготовить на обед; в обед решают вопрос об ужине, а за ужином спрашивают друг друга — вспоминает ли она его, работая на кухне, и вспоминает ли он ее, когда в лавку входит молоденькая и красивая покупательница. Если в субботу или в канун праздника она готовит голубцы, он помогает их завертывать, или рубит начинку, либо мелко-мелко крошит белое куриное мясо для пирога и всегда при этом учит ее, как лучше готовить. Уходя в лавку, он ее целует, забежав из лавки в кухню или в комнату — тоже. Вот почему вздыхали сербские женщины и, вздыхая, говорили: «Хорошо той, что выходит за грека, — как сыр в масле катается!»

По воскресеньям они вместе идут прогуляться, чаще всего боковой уличкой, и чуть издали увидят кого, сворачивают в первый переулок: никто им не нужен, ничто в мире их не интересует, они сами — целый мир друг для друга!.. При такой взаимной нежности неудивительно, что кир Герас дождался ребенка раньше, чем четверо сербов, венчавшихся в тот же день и в той же церкви, что и Герас!..

Первый ребенок, первая радость в доме кир Гераса! Первый, к тому же сын, эллин! Какая радость для отца! Вместе с ним радовались и его соотечественники. Все немедленно собрались, чтобы решить, какое имя дать младенцу. Ах, имя нужно выбрать такое, чтобы всю жизнь оно говорило о том, сыном какого народа он является, и не позволило бы ему влиться в другой народ! Много было предложений, перечислили целый ряд имен: Мильтиад, Фемистокл, Леонид, Аристид, Алкивиад. Учитель греческой школы посоветовал назвать первенца Деукалионом, но имя это показалось чересчур уж греческим, и его отклонили; отвергли и другое его предложение — назвать ребенка Ригасом — в честь того самого Ригаса из Феры, что погиб на стенах Белградской крепости{42}. Наконец все согласились на том, чтобы наречь новорожденного Аристотелем: во-первых, это красивое, чисто эллинское имя, во-вторых, оно подходит сыну бакалейщика, будущему бакалейщику, ибо, как объяснил учитель Аргиропулос, Аристотель тоже держал некогда бакалейную лавку в Стагире.

В день крестин маленького Аристотеля буквально засыпали подарками. Тут были антерии, чулки, фески с большими голубыми кистями, какие носят скадарские торговцы, красные туфельки с пестрыми шерстяными помпонами, но важнее всего были единодушные пожелания всей греческой колонии, живущей в этой варварской стране, чтобы новорожденный младенец стал гордостью родителей и нации, чтобы он стал ученым и книголюбом, как его великий тезка Аристотель, и богатым, как его земляки в Вене — Сина и Думба вместе взятые, а уж если не вместе, то хоть как один из них, все равно который.

ГЛАВА ПЯТАЯ,

о которой говорится о первой радости кир Гераса и первом огорчении, причиненном ему сыновьями, — совсем как поется в старинной песне: «О дитя мое, ты — радость! О дитя мое, ты — горе» и т. д.

Греки и валахи с трудом решаются на что бы то ни было: они обдумывают, взвешивают, изучают дело со всех сторон, уговариваются и чего только не делают, прежде чем на что-то отважиться! Но уж если что решено и они взялись за какое-то дело, все размышления отбрасываются, и дело доводится до конца. Так было и здесь, с кир Герасом. Не успели отнести на чердак ненужный больше маленькому Аристотелю стульчик на колесиках, с помощью которого ребенок учился ходить, — он уже вовсю семенил по комнате в своих маленьких туфельках, держась за ножки стульев, — и вернуть в лавку ученика Милисава Пиносаваца, как глядишь, через несколько месяцев с чердака принесли срочно понадобившуюся люльку: у кир Гераса появился второй ребенок, второй сын. Опять крещение, подарки, большие надежды и пожелания. Второго сына окрестили Ксенофонтом и пожелали, чтобы он был так же грамотен и храбр, как Ксенофонт в «Анабасисе».

Не прошло и двух лет, как люльку снова стащили с чердака, а стульчик перенесли в столовую — пусть, мол, стоит поближе, скоро опять понадобится, так зачем же каждый раз карабкаться за ним на чердак и тыкаться носом в паутину, толстую, как рядно! Едва кир Герас, как примерный отец, наметил, каким образом он разделит имущество между двумя сыновьями, все его планы рухнули: Евтерпия вновь порадовала его сыном. Точнее, не порадовала, а смутила и сбила с толку. Он решил было так: лавку — одному, кофейню — другому, а что теперь делать с третьим — кир Герас не знал. Возможно, это и послужило причиной того, что третий сын не получил славного исторического эллинского имени, как двое первых, а был назван варварским сербским именем. Кир Герас, проявивший к этому полное равнодушие и охладевший ко всему эллинскому, согласился с тем, что его третьего сына назвали Милошем, как впоследствии и с тем, что дочку окрестили Любицей. Когда родился четвертый ребенок, земляки утешали кир Гераса, говоря: «Что от бога, то слаще меда», — и добавляли: «Только бы родители и дети были здоровы, во всем остальном надо уповать на господа».

Кир Герас работал теперь в лавке с учетверенной энергией и упорством. И насколько прислуга, что приходила в лавку, была довольна приемом и любезными речами, настолько их хозяева были недовольны тем, что их постоянно обвешивали.

Нужно было стараться, работать, чтобы больше в дом принести. Как-никак семья: жена, дети, всех надо одеть, обуть, накормить, кто-то должен за все это платить, говорил кир Герас, с кого-то надо содрать.

Прошло много лет. Всеразрушающее время изрезало морщинами лицо кир Гераса, выпололо волосы на макушке, и он стал похож на библейского пророка Елисея, над плешью которого смеялись дети, за что их и растерзала медведица; время общипало и когда-то буйные, пышные усы, — теперешние его усики напоминали две облезлые малярные кисточки: были они меньше крупных с проседью бровей, нависших над его все еще живыми и хитрыми греческими глазами, что по-прежнему все видели, все подмечали. Но хоть тело его слабело, дух оставался бодрым и сильным.

Когда Аристотелю исполнилось двенадцать, а Ксенофонту десять лет и они окончили начальную школу, кир Герас устроил в своем доме семейное торжество. Хотелось ему, чтобы оба его сына — его крылья, с помощью которых он полетит еще выше и дальше, — приобщились к делам лавки и кофейни. Заботливый отец приготовил для них нечто вроде проповеди и два фартука. Сам их сшил: Аристотелю, будущему бакалейщику, — из нового мешка, а будущему трактирщику (а даст бог, и владельцу первой гостиницы) Ксенофонту — из голубой бумазеи. В тот день он торжественно вывел их к семье, вынес фартуки, чтобы собственноручно обрядить в них сыновей и таким образом торжественно посвятить их в тайны торгового дела, подобно тому, как в старину посвящали новых героев в рыцари и витязи. Он откашлялся и заговорил, но только высказал свои пожелания и начал излагать, какими надеется увидеть сыновей на этом поприще, как его прервала жена — впервые с тех пор, как они связаны святыми брачными узами! Она воспротивилась. Ударилась в плач. Если он хотел сделать их торговцами, говорила она сквозь слезы, надо было дать им другие имена, а не Аристотель и Ксенофонт. Разве это подходящие имена для бакалейщиков и корчмарей? Пусть возьмет в лавку Милоша, когда тот подрастет. А эти пусть учатся, пусть постигают науку, раз уж их так назвали, да и средства есть!

Мать уперлась, стоит на своем, и пришлось умному уступить неразумному: кир Герасу не осталось ничего другого, как согласиться.

Так и получилось, что Аристотель Паскалис и Ксенофонт Паскалис записались в школу — по своей собственной воле и вопреки отцовской — под фамилией Паскалевичи, против чего кир Герас, имея в виду интересы своей торговли, не посмел возразить.

Братья учились в реальном училище. Дошли до четвертого класса. Учились очень хорошо, так хорошо, что их отец, кир Герас, часто прямо таял от умиления, слушая по вечерам, как они вслух читают и толкуют «Основы торгового счетоводства» или «Торговую географию». Читают, обсуждают прочитанное, спрашивают друг друга, а родители сидят и слушают. Герас все понимает и не перестает восхищаться, а матушка Евтерпия хоть и ничего не понимает, но слушает, плача от радости, что родила таких ученых сыновей, умиляясь и гордясь тем, что дождалась такого счастья! Мать хорошо запомнила эти вечера, и, когда сыновья окончили четвертый класс, она опять пришла им на помощь — заступилась за них, потому что кир Герас вторично попытался подпоясать их фартуками из мешковины и бумазеи и приобщить к своему ремеслу. Мать не отдала их, защитила. И, полновластный хозяин в доме, самодержец в торговых делах, кир Герас здесь, в сердечных и чисто семейных делах, всегда вынужден был в конце концов соглашаться с супругой и уступать ей.

Порешили на том, что Герас оставит в лавке Милоша, Аристотеля же и Ксенофонта пошлет учиться дальше. Осуществление этого решения ускорило неожиданное и ужасное событие, происшедшее в среде самих белградских греков, в греческой школе. Испокон века они во всем отделялись от местных жителей — сербов, стремились везде быть над ними, как масло над водой: в церкви, в торговом деле, в кофейне, в читальне и, конечно, в школе. В школе — особенно, потому что греки придерживались золотого правила, гласящего: чем впервые наполнишь новую посудину, тем она и будет пахнуть все время. Вот почему — как патриоты и эллины и как хорошие друзья — они старались с детства наполнить юную эллинскую душу эллинизмом, чтобы душа эта, говорили они, благоухала им до могилы. С давних пор они содержали свою школу, учителя в которую привозили из Эллады или даже из Эпира. Они сами подыскивали его, платили ему деньги и контролировали. Каждая греческая семья платила учителю деньгами и натурой. С каждого дома приходилось по двадцать грошей ежегодно, а сверх того греческая община выдавала учителю двенадцать окк оливкового масла в рождественский и пасхальный посты, десять окк маслин, три окки охридского угря и в придачу две окки вяленой уклейки и мешок орехов. Кроме того, учитель имел право по праздникам обедать у наиболее видных греков независимо от того, учились в греческой школе их дети или нет.

В то время учителем в Белградской греческой школе был кир Зографидес, и злой судьбе было угодно, чтобы он стал «последним эллином» — последним учителем в Белграде, несмотря на то, что все были им очень довольны и гордились им, поглядывая на сербских учителей несколько свысока и жалея сербских детей.

Так продолжалось до тех пор, пока одному из молодых греков-интеллигентов, доктору Ефтимиадесу, не пришло в голову отправиться на экзамены в школу, чтобы познакомиться с работой учителя кир Зографидеса.