Good Again

На экранах у нас над головой мелькали лица наших трибутов с указанием года, когда они попали на Игры. Год их рождения и смерти, как в прошлом году, больше не показывали. Теперь был лишь год Жатвы и возраст трибута — все было сделано более тонко. А может это был такой вот способ не так болезненно дать каждому зрителю моральную пощечину, указав на то, какая короткая жизнь была у этих детей.

Я заозиралась, избегая смотреть на экран перед собой. Потому что знала — когда покажут наши лица, тогда все и начнется. И мне не очень-то хотелось любоваться собственным изображением многометрового размера. Но я уже не прятала лицо у Пита на плече, как прежде, и старалась отвлечься, выискивая глазами в толпе знакомых: Эффи, которая болтала с помощниками за сценой, Сальную Сэй и Дэйзи, которые вместе с миссис Айронвуд и доктором Агулар помогали идти вперед еще непрочно стоящей на ногах Войолет. Ее инвалидное кресло тоже было неподалеку, на случай, если девочка слишком устанет. Ватагу ребятишек из приюта рассадили где-то сзади, чтобы они ненароком не набедокурили. И я улыбнулась — так оно и должно быть. Когда дети стоят посреди площади, и их ждет в засаде смерть, это не просто неестественно, но и поистине мерзко. Я предпочитала, чтобы их сажали подальше, и шикали на них за то, что они слишком развеселились и пытаются шалить в неподобающем месте.

Когда же я повернулась к экрану, то почувствовала, что Пит стиснул мою руку, и споткнулась взглядом об нее. Сделав глубокий вдох, я заставила себя не прятаться от ее светлой косы и голубых глаз, пристально смотрящих на меня, теперь я была уверена. Все кончилось быстро — изображение, имя, цифры — и вот ее уже нет, а на ее месте — я сама. Это еще раз подчеркнуло то, что же было неправильно в моем мире: что я должна была в итоге занять место сестры не только на экране, но и в жизни. Но я ничего не могла с этим поделать, и каждый мой день был бесконечной попыткой примириться с этим.

Вместо этого я заставила себя перевести взгляд с Пита Мелларка на экране на живого Пита Мелларка, который сидел рядом со мной. Я наклонилась к нему, пристально смотрящему вверх, и прошептала:

— Странно вот так себя созерцать на экране, верно?

Он повернулся ко мне и нахмурился, руки заерзали по коленям. И только тогда я поняла, как же сильно он нервничал.

— Никогда не смогу к этому привыкнуть, — по едва заметному сигналу мэра, Пит зашевелился, привлек меня к себе и поцеловал в щеку. — Мне нужно идти. Они скоро начинают. Ты уверена, что справишься?

И я ответила коротким кивком.

— Не волнуйся за меня. Тут ведь есть Хеймитч, — и я дернула головой в сторону соседнего сидения, где восседал наш необычно притихший бывший ментор, наблюдая за всем происходящим. Взяв Пита за голову обеими руками, я постаралась передать ему всю свою силу и храбрость, если их вообще возможно было кому-либо внушить таким вот образом. — Знаю, что я не очень-то радовалась этому твоему решению, но я тобой горжусь. Ты должен это знать, — сказала я, чувствуя, что меня мутит от перспективы отпустить его на эту сцену одного. Это был иррациональный страх, который я поспешила отринуть, пока он не передался и ему.

Пит нервно улыбнулся и чуточку покраснел, тепло меня обняв. Потом встал и пошел к ступеням, ведущим на сцену. Когда он уселся в кресло подле мэра, аудитория зашушукалась, а в пресс-зоне бешено защелкали фотовспышки. Я бросила взгляд на Хеймитча, и обнаружила, что он тихонько сам себе кивает. Схватила его широкую жилистую ладони и крепко ее сжала, чем вызвала его внезапное «ой!», хотя он и не стал высвобождаться из моего захвата. Когда же Эффи пришла и заняла место Пита, оставив еще одна место возле нас свободным, я поняла, что и ее мне хочется взять за руку — так я и сделала. Когда началась церемония, мы сидели втроем живой цепью, крепко держась за руки.

Мэр Гринфилд вышел к трибуне, и говор в толпе постепенно стих. Поток людей из окрестных переулков хлынул на площадь, люди стояли позади скамеек и стульев, так как все сидячие места давно были заняты. Начал Гринфилд как всегда с того, по какому поводу мы все собрались, как будто кто-то был не в курсе, и призвал всех к коллективному покаянию и исцелению. Сказано было неплохо — я кожей чувствовала, как гордится Эффи этим высоким, славным мужчиной, чья душевность и управленческий талант как бальзам на раны ложились на душу жителям Двенадцатого в это нелегкое для всех время.

— Я хотел бы представить всем вам сегодняшнего основного докладчика, нашего незабвенного мистера Пита Мелларка.

И снова люди стали потрясенно перешептываться, но этот шумок быстро сменился аплодисментами, и вскоре шока как и не бывало. А когда Пит поднялся на трибуну, раздались приветственные крики и возгласы, и его, казалось, подобная реакция застала врасплох и он опешил. Но Пит быстро умел приходить в себя, и вряд ли кто-то кроме меня и Хеймитча заметил это краткое замешательство. Когда толпа закончила аплодировать и угомонилась, над площадью, омывая всех нас теплой волной, разнесся неожиданно сильный и ровный голос Пита.

— Добрый вечер, жители Дистрикта Двенадцать и все граждане Панема. Я хочу поблагодарить мэра Гринфилда за то, что он предоставил мне возможность выступить сегодня перед вами. Полагаю, что и для него, как и для меня самого было удивительно мое желание произнести речь в День Памяти детей, ставших жертвами Голодных Игр. Чем еще мне объяснить это желание, кроме того, что мне довелось самому выжить на этих Играх. Возможно, дело и в том, что на моих глазах сейчас восстанавливается мой Дистрикт, что каждый день жизнь здесь преображается — и из мрачного пепелища он превращается в место, где люди могут жить и процветать. Возможно, меня побудили к этому муки тех, кого я знаю с детства, которые позволяют осмыслить через что прошла эта страна. А может быть меня заставляют говорить все те люди, кого уже нет с нами, и от чьего имени я тоже хотел бы высказаться.

А возможно, я просто хочу, чтобы вы меня поняли — как бывшего трибута и вашего земляка, который так же, как и вы, пытается наладить свою жизнь в мирное время.

Толпу сковала оглушительная тишина. И я осознала, как много людей ждали, когда мы — я и Пит — расскажем им о том, что пережили. Оказывается, я прежде недооценивала нашу значимость для земляков, а возможно, для всех наших сограждан. И представила себе, что сейчас весь Панем внимает ему, затаив дыхание.

– Вы знаете, что, когда рухнула Арена Квартальной Бойни, меня вместе с Джоанной Мэйсон и Энни Креста держали в заточении. Нас избивали, подвергали пыткам и другим вещам, о которых неуместно было бы говорить в этом контексте, скажу лишь, что все они были ужасающими по своей природе.

По толпе рябью пробежал вздох изумления — как будто волна поднялась из нашего Двенадцатого и захлестнула всю страну.

– В частности, на мне испытали технологию, называемую «охмор», в результате которой мои светлые воспоминания были извращены путем воздействия яда ос-убийц и превращены в нечто ужасное. Мне промыли мозги для того, чтобы я возненавидел Китнисс Эвердин, которая была тогда и сейчас остается моей невестой. Я не буду вдаваться в подробности, но, думаю, вы все понимаете, насколько это был «приятный» опыт.

Я почувствовала, что кровь отхлынула от моих щек и посмотрела на Эффи, которая тоже была бледна как полотно, а затем на Хеймитча, хранившего каменное выражение лица. А еще я заметила, как его рука шарит в поисках фляжки, и с силой сжала его пальцы, уже и без того посиневшие от давления.

— Мне было так плохо, что несколько раз я жаждал смерти. И я не мог вспомнить времени, которое мы провели вместе. Не мог припомнить никаких деталей своей жизни, которые делали меня тем, кто я был. Даже с трудом припоминал свой любимый цвет.