Хроники Ассирии. Син-аххе-риб. Книга четвертая. Урарту

Когда стемнело, гости и новобрачные при свете факелов пошли через весь город в дом жениха. Там веселье продолжалось, а затем Варда и Агава встали из-за стола, чтобы уединиться в своих покоях.

***

Едва они остались вдвоем в небольшой комнате, где Варда жил с тех пор, как стал совершеннолетним, время остановилось.

Кровать была застелена в честь праздника дорогим покрывалом. Оружие и доспехи украшали стены. В углу — светильник, прикрученный оловянной проволокой к балке. Под самым потолком — узкий проем, через который Варда не раз мальчишкой сбегал от отца, чтобы избежать наказания.

Он взял ее за руку, повел к постели, осторожно посадил рядом с собой, тяжело вздохнул, сказал:

— Ну вот, мы муж и жена.

Его снова знобило, кружилась голова, больше всего хотелось лечь и уснуть. Но он боялся, что если закроет глаза, то навсегда.

Агава же молчала. Все думала: и зачем он женился, если все говорят — не жилец? Зачем ввел в свою семью, если знает, что она достанется после его смерти следующему по старшинству брату? Зачем мучает ее — разве не проще было бы расправиться с ней как с рабыней и не доводить дело до свадьбы? А если что и смущало — то, как он смотрел на нее весь вечер. С нежностью и горечью, будто заранее прощаясь. Но, так или иначе, а она думала только о том, чтобы побыстрее все закончилось, только бы лечь в мягкую постель и выспаться — этот день казался ей бесконечным.

Когда Варда упал на спину и глаза его закатились, она не на шутку испугалась, подскочила словно ужаленная, хотела позвать на помощь, но потом передумала. Осмотрелась, заглянула под кровать, нашла там глиняный тазик с водой, брызнула мужу на лицо, чтобы привести его в чувство. Нашла кусок ткани, намочила, положила на пылающий лоб.

Варда открыл глаза, сначала не понял, что с ним, и где он, и кто эта женщина, а когда взгляд его стал осмысленным, попросил пить.

Через какое-то время ему стало легче.

Он даже попытался сесть, но не хватило сил, отшутился:

— Ну и муж у тебя, первая брачная ночь, а он валяется в беспамятстве.

И столько горечи и боли было в этих словах, что она беззвучно заплакала, так ей стало жаль его.

Агава отстранилась, на шаг отступила от кровати и, не сводя с мужа глаз, стала медленно раздеваться, словно их близость могла что-то исправить, прогнать смерть, заглянувшую в эту комнату…

Через час или два они уже лежали на постели обнявшись и тихо разговаривали. Агава рассказывала, как она жила в Тиль-Гаримму. Варда — о том, как охотился в горах на дикого вепря. Она — о своих подругах. Он — о дальних странах, где воевала армия Син-аххе-риба. Ели одно яблоко на двоих, пили из одного кубка, целовались.

Он чувствовал себя так, будто родился заново, стал строить планы, мечтать о детях.

А Агава, надо же, как все повернулось, почувствовала себя счастливой. Все, чего она теперь хотела, — это быть рядом с ним, потому что знала: ее любили! Так, как могут любить только в песнях и преданиях, и это казалось чудом.

Когда жена уснула, Варда встал, оделся и вышел во двор. Уже светало. Закружилась голова, и он едва не упал. Кто-то успел подхватить его под руки.

— Ну, тише, тише! Ты держись давай, — узнал он голос Арицы.

Варда не удивился, только усмехнулся:

— Да уж, не сносить тебе головы, будь я сейчас покрепче.

— Сам же просил прийти.

Добрались до скамейки, сели.

— И что ведь странно, я же никогда не боялся умереть, — заговорил Варда. — Сколько раз был в самой гуще боя, сколько раз смотрел смерти в лицо, терял товарищей, видел их мертвые искромсанные тела… А теперь закрываю глаза, и страшно становится. Трусом стал… Я — и вдруг трусом стал.

Смеюсь над собой… А потом смотрю вокруг и вдруг понимаю: всего того, что меня окружает, в одночасье не станет. Ни неба над головой, я, знаешь ли, подолгу теперь стал смотреть в небо; ни вот этой старой яблони; ни этой скамейки, на которой мы сидим; ни отца, ни братьев, ни моих шумных племянников… Даже тебя не станет!

Пытаюсь надышаться, наглядеться впрок, а знаю, что не получится, что это конец. И ничего не поделать, какие бы жертвы ни принес. И такой меня ужас охватывает, что хоть кричи. И ведь кричу. И всегда почему-то под утро…

Потом думаю: может, все это — расплата. Ведь скольких я убил своими руками…

А обидно-то как, только-только счастье свое нашел, и вдруг помирать…

Ты позаботься об Агаве. Я знаю, ее после моей смерти должны отдать Гиваргису. Прошу тебя, возьми ее в жены. Ты на своем настоять умеешь. Ну а если будет у нее сын от меня, воспитай как своего. Обещай, братец...

Через шесть дней Варды не стало.

11

Лето 683 г. до н. э.

Столица Ассирии Ниневия

Последняя неделя растянулась для Саси на целую вечность, в которой не осталось ничего, кроме мук, унижений и отчаяния.

Придя в себя, он понял, что связан по рукам и ногам. Его завернули в огромный ковер из тонкой овечьей шерсти и вывезли из города. Кормить пленника не стали, но, чтобы он не умер в пути от жажды, каждое утро поливали водой, как растение.

Так его и доставили в резиденцию Арад-бел-ита. Волоком протащили через длинные коридоры в темницу, там развязали, с глаз сорвали повязку, изо рта вынули тугой кляп, и бросили пленника в каменный мешок.

Здесь Саси наконец вздохнул полной грудью, расправил затекшие руки и ноги. Но больше всего он был рад тому, что мог почесать искусанные насекомыми живот и спину.

Отдыхал он недолго.

Наверху со скрежетом открылась дверь. Послышались шаги. Затем чей-то сиплый голос приказал:

— Эй, там! Вылезай!

Вниз полетела веревочная лестница.

Саси вздрогнул, прижался к стене, как будто это могло его спасти. Замер. Подумал, что по своей воле он ни за что не поднимется.

Его предупредили:

— Не вылезешь сам — поднимем баграми...

Еще и посмеялись:

— Небось видел, как таскают мясные туши?

Он сдался.

Наверху с него сорвали последнюю одежду и заставили помыться — заботливо поставив у ног воду, бросив в чан мочалку, не забыв о мыле. Стражники сидели в сторонке и, посматривая на пленника, его белое, сытое тело, перебрасывались шутками.

Саси не торопился, тщательно намылился, долго тер бока, старательно отворачиваясь от насмешливых взглядов.

Ему дали полчаса.

Затем его бросили на скамью, поставленную под углом в сорок пять градусов, развели руки и ноги цепями в разные стороны и оставили наедине со своим страхом.

Саси провисел так до полуночи, задремал и погрузился в глубокий сон: участвовал в гонках на колесницах, обгонял лидера и приходил к финишу первым.

«Не открывай глаза», — уговаривал он то ли себя, то ли своего любимца, полуторагодовалого огненно-рыжего жеребца Нуску, последнее приобретение в той жизни, где ему было все дозволено.